Три класса, сумевшие сбежать из лап Монокумы, устраивают бал.

   В огромном зале где-то на фоне шумит музыка. Кто-то стоит у шведского стола и сметает всю еду, соревнуясь в том, кто больше съест. Кто-то громко разговаривает и смеётся. Кто-то танцует, шаркая по полу каблуками, в такт.

   Кто-то же, как фольклорист, в свойственной себе манере стоит в стороне и наблюдает за всеми «кем-то», что-то мысленно себе подмечая и изредка поправляя чёрную с белой лентой шляпу. Иногда его нога незаметно постукивает в ритм мелодии, но сам он стоит, будто неприступная крепость.

   Золотистые глаза ловят одну из танцующих пар, о чём-то перешёптывающуюся: это его лучшие друзья, Рантаро и Кируми, смеясь и невольно наступая на ноги, что-то танцуют.

   Корекиё, любуясь ими, чувствует какую-то боль в груди и кладёт руку в белой перчатке на сердце.

   Он закрывает глаза, но стоит ему их открыть — и перед ним стоит дама в берете и длинном платье с плащом и эполетами.

   — Вы спите, Шингуджи-сан? — интересуется Кируми, наклоняясь так, будто заглядывая Шингуджи под веки.

   — М? Вовсе нет, Тоджо-сан. Вы что-то хотели?

   Она протягивает ему руку.

   — Позволите пригласить вас на белый вальс?

   Он мягко улыбается через маску: он никогда не против станцевать со своей подругой, которую отказался убивать ради покойной сестрицы.

   — Конечно, — и, взяв Кируми за руку и постукивая каблуками, идут в зал.

   Она кладёт руку ему на плечо, он ей — на талию, другими руками они сцепляются в замке.

   Шаг, другой, третий — и они кружатся в вальсе, хоть и не в центре зала, но и не у стенки.

   — Шингуджи-сан, я могу вам признаться в кое-чём?..

   — Само собой, Тоджо-сан. Я ценю ваше доверие ко мне.

   Они останавливаются. Кируми бережно берёт чёрную смолянистую прядь в свои ловкие пальцы, играясь с локоном.

   — Я люблю вас.

   «Я люблю вас,» — отдаётся эхом в голове Корекиё.

   «Должно быть, шутит,» — успокаивает себя покрасневший юноша.

   — Я не шучу, — читает она его мысль и отвечает.

   Корекиё совсем позабыл, каково это — быть любимым.

   Нет, его сестрица любит его иначе. Эта любовь, любовь этой прекрасной дамы, наместницы Аматерасу — это совершенно иное! Быть любимым богиней и поклоняться ей…

   Новое чувство что-то сделало с ним. Он не понимает, что.

   Корекиё в смущённом молчании, невольно покрывая мертвецки бледную кожу румянцем, наклоняется и снимает шляпу, закрывая их лица от остального Пика Надежды.

   — И я… и я вас… Кируми.

   Она притягивает Корекиё к себе за прядь, пока он снимает свою вечную маску.

   Что он скрывает за ней?

   Горничная не хочет думать об этом: разве это уже теперь так важно?

   За шляпой не видно их нежного поцелуя. Воздушного, нежного, будто полёт бабочки.

   Корекиё надевает шляпу и вновь прячет лицо за своей маской.

   — Благодарю вас. Вы… вы воистину прекрасны.

   — Вы так всем говорите, — усмехается Кируми.

   — Возможно, даже прекраснее моей сестры.

   Девушка густо краснеет: она знает, насколько значима для него сестра, как сильно он печётся о ней — и всё равно он любит её, Тоджо Кируми, сильнее родной сестры, о которой он так много говорит?

   Осознание этого проходит по ним шоковой волной.

   Оно так странно.

   Оно так непонятно.

   Оно так… прекрасно?

   Весь оставшийся вечер после этого признания и поцелуя Кируми и Корекиё краснеют и неловко улыбаются, ловя взгляды друг друга.

   Кто-то из девушек, иногда замечая Кируми, задаётся вопросом:

   Если Кируми никогда не пользовалась косметикой, то откуда на её губах ярко-красная помада?