Был ли в целой Хрустальной человек, более уверенный в своем успехе, чем Марридан? Обещания успеха были начертаны на голубом небосводе, успех предвещало воркование городских голубей, улыбки привратников и актрисок, крики кучеров и зевак; успех был написан у него на роду, и его (с Ариеттой) торжественное шествие из самых низов до главного театра было тому подтверждением. Да, Ариетта была талантлива и красива; но что стоила ее красота по сравнению с его невероятным талантом? Ничего! И дураку ясно: это Марридан сделал Ариетту Арлоу Ариеттой Арлоу, это он ее создал; и его следующее творение повторит и преумножит этот успех.

Да, точно преумножит: это было понятно по глазам графа Богера, по тому взгляду, который он бросил на Марридана, стоило тому показаться в дверях его кабинета. Марридан немедленно глупо заулыбался, в мыслях уже видя собственный памятник на одной из площадей Хрустальной ("Марридан, величайший драматург и почетный гражданин"), быстрыми и резкими шагами пошел к столу графа. Тот взял в руки стопку бумаги и радостно потряс ею перед лицом Марридана:

— Великолепно, мальчик мой, это великолепно! Признаюсь честно, даже я едва не пустил слезу в последних сценах...

— В самом деле? — улыбался Марридан. — Что ж! Без ложной скромности скажу, что эта пьеса мне особенно удалась. Она увидит свет?

— Кто бы сомневался! Обязательно увидит. Поставим на главной сцене, завалим город брошюрами; люди должны это посмотреть! А мы должны поиметь с этого, сам понимаешь, гешефт...

— Я все понимаю.

— Но какая же сила, какая драматургия! Твои предыдущие писульки и рядом не лежали. Особенно в моменте, когда эта сумасшедшая девчонка выхватывает пистолет у собственного отца и запускает себе пулю в лоб...

Улыбка Марридана застекленела.

— Какую пу... То есть, ой, да конечно, я... я так старался, господин граф! Изо всех сил!

— И твои старания будут вознаграждены, мальчик мой! Пять процентов от сборов!

— Десять...

— Ну-ну, не наглей! А то вылетишь отсюда, как пробка. Семь!

— Пять, так пять, господин граф, — смутился Марридан. — Пять процентов, и к тому... рукопись!

— Рукопись?

— Когда пьеса станет сенсацией, я планирую ее выгодно продать.

— Вот как? В тебе умер отличный коммерсант, — усмехнулся граф Богер высокомерно. — Ну и ладно! Рукопись так рукопись. Копии уже сделаны, так что забирай свои бумажки; мы начнем репетировать сразу же, как только я с господином Ы. утвердим список актеров... Ариетточка, конечно же, на главной роли, кто бы сомневался...

Марридан быстро собрал бумаги, вполуха слушая бормотание Богера, вскочил, засуетился.

— Не буду вам мешать, не буду, не буду... спасибо вам огромное, господин граф.

— Тебе спасибо, дорогуша! Твой талант — золотая жила для нас всех. Надеюсь, следующее произведение будет, по крайней мере, не хуже! Иногда опасно вот так прыгать выше головы, да?

Марридан услышал в его последних словах угрозу, но не обратил внимания; выскочив из его кабинета, он еще пару минут ошалело бегал по лестницам вверх-вниз, боясь посмотреть на текст в своих руках, страшась правды. Но все же, выбившись из сил, успокоился и сел на белых мраморных ступенях, вздохнул полной грудью; кружилась голова, в горле пересохло, перед глазами была совершенно чужая пьеса.

Он пробежался по строкам и пропал; его затянула история, его затянуло отчаяние в пучину глубочайших переживаний, он совсем забыл о времени и даже, казалось, не осознавал, где находится; в мыслях пульсировала лишь одна фраза: это не его пьеса! Не его! Не его! Чужая!

Кто мог так поступить с ним, а, главное, зачем?

Впрочем, вопросы были лишними. Ответы лежали на поверхности. Этот сюжет о "сильной" (ха-ха восемь раз) потаскухе, пытающейся перекроить мир под себя, лишь бы ей, такой важной сучечке, не пришлось выходить замуж за нелюбимого и рожать детей, лишь бы ей ласково позволили заниматься наукой астрономией, которую она, вы поглядите-ка, так сильно любит, что готова даже забыть о своем женском призвании! Во всем этом проскальзывало перо одной женщины — Сизель ри Тумрия! Ее мысли читались в монологах, ее характер сквозил в эпитетах и фразах; Марридан читал достаточно мусора, порожденного ее беспокойным разумом, чтобы безошибочно понять, что и эта писюлька принадлежала ей. Но как? Как могла пьеса Сизель оказаться на месте его шедевра?

На этот вопрос тоже не трудно было найти ответ. Ариетта. Он должен был догадаться, что что-то не так, еще тогда, когда она как бы невзначай появилась в его доме. Ах, если бы не эти ее стройные ножки, сводящие с ума!

Но и оставить все так было, конечно же, нельзя.

Марридан лишь смутно помнил, как добрался до квартиры Ари, как прорвался через неприветливую стражу, горланя что-то о том, что он был друг, дражайший друг. Ари приняла его, хотя было заметно, что визит застал ее врасплох: она сидела в неглиже, у туалетного столика, с распущенными волосами и усталым ненакрашенным лицом; и Марридан сперва заметил, что за последнее лето Ари состарилась по меньшей мере лет на пять; а затем швырнул пьесу ей прямо в морду.

Ни мускул не дрогнул на ее лице.

— И как же мне это понимать, Марридан?

— Как? А вот так! — он в сердцах наступил на лист бумаги, упавший достаточно близко к его ноге. — Что ты натворила? Зачем? Зачем подсунула пьесу Сиси Богеру через мои руки? Могла бы и сама ему ее передать, или он не позволяет тебе надолго отрываться от своего члена?

Ари пропустила его пошлость мимо ушей.

— Сам ведь знаешь, пьесе, написанной женщиной, ни за что не попасть на сцену.

— Это подло, Ариетта!

— Ну, что поделаешь, вот такая я насквозь прогнившая развратная актриска, — холодно ответила Ари, вонзая в золотые волосы серебряные шпильки. — Это все, что ты хотел мне сказать, Марридан?

— И ты даже не отпираешься!

— Я знаю, что ты не поверишь оправданиям.

Марридан гневно сжал кулаки, гневным взором окинул раскиданные бумаги, бросился, намереваясь разорвать их на мелкие кусочки, но вместо этого аккуратно собрал их с пола и как мог стряхнул следы своего ботинка с одного листа. Честь честью, а если пьеса и в самом деле окажется популярной, то с рукописи и правда можно будет поиметь деньжат!

— Просто объясни, Ариетта, — проворчал он, — объясни мне: ну зачем? Ее имя нигде не прозвучит, никто не узнает, что это Сизель корпела над пьесой; я получу всю славу, я получу деньги, мое имя будет увековечено на афишах и в программках. Какой прок с этого Сиси? Какой прок тебе?

Он увидел отражение ее холодных глаз и зябко поежился.

— Объясню, да только ты не поймешь, — сказала она холодно. — Сиси хотела, чтобы ее читали, и больше ничего.

— Но никто даже знать не будет, что читает ее, а не меня!

— Я же сказала: тебе не понять! — огрызнулась Ари. — Сколько лет мы дружим, Марридан? Пять? Шесть?

— Да уже, наверное, все семь.

— Семь лет! Мне было тринадцать, когда ты меня встретил, я была еще совсем ребеночком; помнишь ведь, тогда, в Тумрии? Я выросла на твоих глазах, я выросла, осыпая тебя похвалой и восхищением, зачитываясь твоими пьесами, рыдая над ними, каждый раз как в первый; и за все эти годы, возникла ли в тебе хотя бы искра теплоты ко мне? Хотя бы капля сочувствия, хотя бы щепотка любви?

— Ты сама прекрасно знаешь, как сильно я тебя люблю.

— Любишь... точно так же, как любишь грибной крем-суп!

Марридан выпрямился, прижимая к груди пьесу.

— Чего ты хочешь от меня, Ариетта? Что хочешь услышать? Обещание взять тебя в жены? Так я перейду дорогу графу Богеру, а это самоубийство.

Ари прыснула со смеху.

— Думаешь, я бы за тебя пошла?! Да даже в самом страшном кошмаре себе такое представить не могу... Я хочу другого. Хочу услышать: если бы в пути к успешной карьере драматурга тебе пришлось бы переступить через меня, сделал бы ты это?

— Ни за что на свете.

У Марридана был совершенно остекленевший взгляд; он был талантливым лжецом, но перед маленьким состарившимся лицом Ариетты дал слабину.

— Ты ставишь деньги во главе всего, — произнесла она почти ласково. — Это мне ясно; ты никого не любишь и никогда не любил — это я тоже понимаю. Но знаешь, что для меня невыносимо? Да ведь даже свои собственные пьесы ты не любишь, Марридан! Давай, у тебя в руках карт-бланш на то, чтобы доказать себе и мне обратное. Беги к Богеру, ори, что это ошибка, что эта пьеса не твоя, что вас обоих обманули; заяви, что пьеса написана Сизель ри Тумрия, что она написана женщиной, а ты не понимаешь, как так получилось. Заяви им всем, что постановки не будет! Что сцена Хрустальной никогда не замарает себя женским пером. Ведь что есть деньги, когда речь идет о чести драматурга, не так ли, Марридан? Не станешь же ты выдавать чужое за свое! Не падешь же ты так низко, Марридан! Марридан?

Марридан посмотрел на рукопись в своих руках.

— Пошла ты, Ари, — он плюнул на дорогой ковер, широкими шагами прошел до двери, распахнул ее тычком. — Увидимся на репетиции!

Ариетта засмеялась, хотя на ее глазах стояли слезы; Марридан захлопнул дверь и с улыбкой уставился в хмурые морды слуг. Ему на роду был написан успех, и этот успех уже стучался в двери.