Золотая и рубиново-изумрудная квартира Ари показалась Сиси больше похожей на музей, чем на жилище человеческой женщины; но до тех пор, пока в этом напыщенном музее были лишь Сиси и Ари, только Ари и Сиси, до тех пор она была готова мириться с этим и любить кружевные хоромы.

— Ну все, хватит, успокойся, — Ари протянула ей маленькую шкатулку с бесстыдными рубинами на крышке, из-за которых создавалось впечатление, что у шкатулки десяток красных глаз. — Всю дорогу плакала, и до сих пор плачешь! Это тебя успокоит.

Сиси открыла шкатулку, увидела внутри белый порошок и без слов вернула Ари, решив про себя, что это мука. Ари пожала плечами и ненадолго отвернулась, после чего вернула шкатулку на полочку туалетного столика.

— Надеюсь, ты счастлива, — заключила она. — Ты всегда мечтала, чтобы люди увидели твои пьесы...

Сиси выдохнула и, не сдержавшись, сгребла Ари в горячие объятия, уколола ее вишневые щечки кружевами серого платья.

— Счастлива ли я? Счастлива ли? Да я умереть готова от восторга!

— Это будет большой потерей, — смеялась Ари. — Нет, я хочу, чтобы ты жила, жила...

— Скажу по секрету, я видела в соседней ложе одного именитого человека, чье мнение имеет некоторый вес; и вот, он считает, что эта пьеса станет легендой сцены Хрустальной, — дрожа от гордости, произнесла Сиси. — Я слышала, конечно, и некоторую критику... многие спрашивали, как же так, неужели посыл истории в том, что девицам нужно позволить заниматься всякими глупостями, вроде наук, и отрицать свое природное предназначение; но другие отвечали им, что потому героиня и гибнет в конце — ведь отказалась от замужества и материнства, что нивелировало смысл ее существования в этом мире, а вот, мол, согласилась бы выйти замуж, нарожала бы и жила счастливо; но были и третьи, те, кто молчали, и они, мне кажется, они знали, что мы с тобой хотели донести... они поняли...

Ари сидела на кушетке, улыбалась и внимательно слушала Сиси, едва заметно качая ногой. Казалось, что мыслями она где-то далеко, и что несмотря на всю ее сосредоточенность, главная идея рассказа от нее ускользает; но зато не отнять было любви, горевшей в ее взоре. Сиси смущалась этого, но в то же время была чуть-чуть... как бы немного... рада.

— Как тебе это удалось? — спросила она наконец. — Как ты это все провернула?

— Чуть-чуть лжи там, немного кокетства, капелька коварства, и вуаля, — засмеялась Ари. — Я знала, что должна была отплатить тебе за все те годы...

— Ты не должна была мне платить! Но не скрою, ты сделала меня самой счастливой... Я и мечтать не могла...

Сиси замерла и нарочито взглянула Ари прямо в глаза, задавая самый важный вопрос:

— Зачем ты это сделала?

Ари смутилась, но старалась сдержаться, только улыбка ее потеплела, да на ресницах показалась капель.

— Сама не знаю, зачем, Сиси.

— Уж точно не в качестве оплаты.

— Пожалуй, что не в качестве...

— Ты знала, что мне ничего не нужно.

— Я лучше всех на свете тебя знаю.

— Тогда, Ари... тогда...

Ари испугалась, подумала, что вот-вот что-то роковое сорвется с губ Сиси, вскочила, зажала ее рот крошечной рукой, но почти сразу же и отпустила, и осталась стоять, глядя в бархатные ее глаза, роняя слезы.

— Молчи, умоляю.

— Я думала о тебе каждый божий день.

— Прошу тебя, Сиси, только молчи.

— Вырезала все газетные заметки о тебе, видела во снах...

— Не трави душу!

— И в этих снах мы вновь были вместе, вновь виделись каждый день, вновь сидели в Метрополии, и вновь любили... черный кофе; скажи, Ари, почему бы нам с тобой не... не попробовать сначала? Съехать отсюда, найти себе жилье и по статусу, и по сердцу, растить герань на окне, завести пару котов или, может, собаку, милую левретку, карманную болонку... теперь-то ведь тебе уже не нужен Богер, тебе уже никто не нужен; ты — прима, а я — успешная драматургиня, и если мы объединимся, и если мы будем вместе...

Ари покосилась на рубиновую шкатулку, но не сдвинулся с места.

— Мне кажется, ты не понимаешь, Сиси, — произнесла она тихо и горько. — Видит Горви, больше всего на свете я хочу, чтобы все так и вышло, как ты описываешь. Сколько я готова отдать за милый дом для нас двоих, за твою ласку, за утренние поцелуи! Сколько готова заплатить за свободу, за свою чистоту, за твою улыбку; только даже если ты будешь касаться меня, я все равно буду чувствовать пальцы Богера; поцелуй меня, и я содрогнусь от вкуса его поцелуя, приласкай меня, и меня скрутит от отвращения к его ласкам. Я погибла, Сиси, погибла еще в ту ночь, когда... тогда... словом, еще в ту самую ночь; и Сиси! Мне ужасно жаль, правда ужасно жаль, но воскресить меня не сможет даже самое нежное чувство. И потом, ты прости, что говорю тебе это, но плод истины горек: хотя и ты, и я, и Марридан знаем, что пьесу написала ты, но попытайся ты сказать об этом еще кому-то, как тебя поднимут на смех, если не отправят на виселицу как поехавшую. Ты не успешная драматургиня, ты работница дешевой конторы, на одну ночь очутившаяся в сказке. Такова жизнь! С восходом солнца от всех этих надежд и желаний останется лишь серое платье и пара бриллиантов. Да и то: сбыть ты их не сможешь, тебя наверняка обвинят в воровстве, и надеть тебе все это отныне будет некуда... вот так! Ты думаешь, должно быть, что я посмеялась над тобой, что я устроила все это, чтобы еще сильнее тебя растоптать и унизить; что ж! Пожалуй, так и есть.

Ариетта смущенно замолчала; ее сбила с толку широкая улыбка на лице Сиси.

— Сиси?

— Прости, милая, просто ты как будто забыла о том, что я знаю тебя, как облупленную, — хихикнула Сиси. — И я знаю, почему ты все это устроила... Я еще помню нашу первую встречу, когда мы обе были малышками; тогда еще я была любимой внучкой старого барона, а ты — дочерью разорившегося торговца, и от моего отца мне достались имя, богатство и власть, а тебе от твоего — лишь мещанская фамилия да голубые глаза. И ты бегала по моему дому, впервые в жизни видела фарфоровых кукол и плюшевых медвежат, и слезы твоего восторга окропляли мои кружевные шляпы; и я отдавала тебе свои старые платья, а ты боялась носить их на улицу, потому что знала, что там разорвут, побьют, отберут. И тогда ты была актрисой, бегая по моей кровати босыми ногами и на ходу выдумывая пьесы; и теперь мы, по-моему, все те же малышки, только при тебе теперь имя, богатство и слава, а при мне — лишь фамилия и серые глаза, и ты отдала мне свое платье, чтобы история совершила очередной оборот...

Ари зажала ладонями лицо и разразилась такими горькими рыданиями, что Сиси почти застонала от боли. Воспоминания захлестнули с головой, словно волны Тумрийского моря: богатый баронский дом, две маленькие девочки в нем и надежды, нескончаемые надежды на прекрасное будущее...

Очнувшись в объятиях Сиси, Ари выдохнула, прижала к холодным бриллиантам мокрую щечку, нащупала тот небольшой участок спины Сиси, который открывало платье, коснулась ее обнаженной кожи.

— Пожалуй, на одну ночь я все же сделаю исключение.

— Что?

Ари хотела признаться, что просто не желает выбираться из объятий подруги, но не могла позволить столь серьезным словам сорваться с губ.

— Я говорю: оставайся на ночь. Думаю, Богер вряд ли вспомнит обо мне до конца недели, в театре объявилась новая молодая актриска...

Сиси все еще не понимала; тогда Ари замолчала, улыбнулась и за руки потянула ее под лунный покров своей душной спальни.