— Я не понимаю тебя…

      Бринья осторожно отходит. Женщина, будто очнувшись ото сна, воровато оглядывается: только сейчас дева замечает, что плащ её — совсем как у Арнлейв.

      — Что ты сделала с ней?!

      Лицо женщины, до сей поры ничего не выражавшее, искажается гримасой гнева и скорби — вконец теряя человеческие черты. Бринья вздрагивает.

      — С кем, безумица?

      Выронив перья, свартхёвда движется на неё. Излом бескровных губ кривится в улыбке.

      — Ты всё понимаешь. Всё знаешь. Она была единственной, была оберегаемой — но улетела. Я искала… лишь чтобы узнать: она, как и все до неё, пала от вашего гнилого… — плащ, всколыхнувшись, описывает в воздухе дугу, — …людского племени!

      Жёлтое лицо темнеет, обрастая перьями — в то же мгновенье, как Бринья, сбив женщину с ног, прижимает её к земле. И вот уже расстилается под ней огромная птичья туша; тощие руки оборачиваются сильными крыльями — и бьются, бьются неистово.

      Дрожат измождённые мышцы, пытаясь сдержать нечеловеческую силу; тело выгибается под ней, бьёт чем-то в живот — резко, пронзительно.

      Бринья, навалившись всем телом на одно из крыльев, вслепую хватается за рукоять меча.

      Сейчас — или никогда.

      И опускает клинок — резко вниз, чтобы не было времени на раздумья.

      — Матушка!

      Заслышав крик, Бринья вздрагивает — и меч падает косо. Скользит по бьющемуся крылу. Застревает в жёстких тёмных перьях. Врезается в кость.

      Жуткая голова — зазубренный клюв, чёрные глаза без малейших проблесков разума — обессиленно склоняется в сторону.

      Бринья понимает, что знаком ей этот голос — и оглядывается. Не может не оглянуться.

      То был голос Арнлейв: она недвижно стоит неподалёку, и плащ её развевается на стылом ветру.

      — Младшая, слабейшая… — доносится из приоткрытого клюва: хоть и понятны слова, но звучат не по-человечьи, — последняя из моих дочерей.

      Меч выпадает из рук Бриньи, оставляя на снегу длинный красно-бурый след.

      — Твоих… что?

      Не может она ничего вымолвить, когда Арнлейв бросается к ним, падает пред чудовищем на колени. Хватается за безжизненно висящее — на одном лишь клочке кожи и перьев — крыло; силится прикрыть рукою рану.

      — Помнишь, любовь моя, — молвит Арнлейв: голос её до того непривычно холоден и надломлен, что слышать его Бринье страшнее предсмертных воплей разбойницы, больнее птичьего крика, от которого истекают кровью уши, — говорила ты, что никогда от меня не отречёшься: ни перед богинями, ни перед матушкой? Так подумай же и ответь снова!..

      И взмахивает плащом.

      Всё происходит быстрее, чем Бринья успевает понять. Плащ становится с телом единым целым; разрастается в могучие крылья и когтистые лапы — и вот пред нею расправляет крылья другая птица.

      Мощь её — лишь тень мощи прежней: эта птица-то и до самой Бриньи ростом не дотянет, — только трепета от того не меньше.

      Лишь чёрные глаза, прикрытые белёсыми веками, остались знакомыми: внимательными, умными. То взгляд её невесты — только на этот раз он полон скорби.

      — Не отрекусь… ни за что! — кричит Бринья, но почти не слышит своего голоса: язык заплетается, голова идёт кругом. Кидается в сторону птицы — но тут же стонет от боли и падает, будто пронзённая мечом в живот. Задирает рубаху: мокро, липко.

      За мгновенье до того, как всё погружается во мрак, видит Бринья, как оборачиваются на неё две фигуры: Арнлейв и ещё чья-то, высокая и тёмная. Хочет дева что-то сказать — но уже не успевает.

***

      — Матушка не скоро вернётся, не бойся: аж на две седмицы к тётушке уехала.

      Юноша зевает, прикрыв рот ладошкой. Сольвейг хмыкает: сам полночи засыпать не хотел и ей не давал, а теперь глаза продрать не может!

      — А я и не боюсь, — она застёгивает рубаху и отворяет окно, впуская свежий воздух; юноша щурится от света и растягивается на простынях. К полудню уж давно пора одеваться да из постели вылезать, только он всё не спешит: впрочем, что взять с избалованного богатого сынка…

      Сольвейг присаживается на край постели и косится на юнца: маленький, тоненький, личико всё в веснушках. Всё жмётся к ней, ластится — а она-то и имени его уж не помнит.

      — Так что, говоришь, со скальдой Арнлейв сталось? Вроде до того каждую ночь в таверне бренчала — а вчера-то куда делась?

      Юноша, насупившись, отворачивается — будто другое что-то ожидал услышать от женщины, которой минувшей ночью отдался.

      — Так ведь никто не знает. Только отчего же вчера? Давно уж не видно её, едва ль не с того дня, когда из города какой-то отряд на границу отправился… Я пришёл послушать, как водится — а она исчезла куда-то, не предупредив даже. Пусто без неё стало, тоскливо…

      Сольвейг резко встаёт с постели. Подумать только… обещала ведь она следить за свартхёвдой — и что теперь?.. Упустила, как неудачливая охотница… а может — и спугнула почём зря, погнала своими руками прямо на добычу!

      Прямо сейчас, быть может, чудовище вонзает когти в тело Бриньи, с предательской кровожадностью разрывает её на части — и во всём этом её, Сольвейг, вина. Её — или той, что сбила с пути, застлала разум сладкими речами и лживым участием.

      Воистину, в Гримгерде нет ничего, кроме зла.

      — Сольвейг… Сольвейг, стой, куда же ты?..

      Сольвейг быстрым шагом уходит — небрежно накинув плащ и оставив позади недовольного, необласканного юношу.

***

      — Вот и второй раз ты передо мною в долгу, орлиная наследница. Помни об этом — и не противься судьбе, когда придёт время отплачивать.

      Незнакомый голос вкрадчив и тягуч; он врывается во тьму, как корабль в родные воды, и становится первым, что Бринья слышит, просыпаясь.

      Она с трудом открывает глаза — но нет никаких людей вокруг, кроме Арнлейв, будто почудилось всё это воспалённому мозгу.

      — Ты ведь почти нашла меня — там, в Фаригарде, — невеста сидит под деревом и гладит чудовище по огромной голове, — а я сбежала вновь. Но пускала свои перья по ветру и молила богинь, чтобы он донёс до тебя мои вести; чтобы знала ты, что — хоть и не вернусь — люблю я тебя и помню до сих пор.

      Смотрит на них Бринья, вспоминает, что до того увидела — да вновь не может поверить ни глазам, ни воспоминаниям. Чудовище лежит бессильно, распластавшись на присыпанной снегом земле, а голова его покоится у Арнлейв на коленях. Нет больше у Бриньи ни крупицы былого праведного гнева… праведного ли?

      Собственная её матушка некогда столкнулась со злом, истово боролась с ним, едва не отдав жизнь — может, дремлет и в самой Бринье это зло: скрытое, неукротимое?..

      — Ты носишь их имя, их веру. Гнилое людское племя стало тебе родней бескрайних небес, — свартхёвда слабо шевелит перевязанным обломком крыла. — Тех, что мне уже не увидеть — и в этом вина лишь моя. Столько лет искала тебя — помыслить и не могла, что сама прилетишь.

      — Такова ведь наша природа: видеть во снах-предзнаменованиях боль друг друга, скорбь… смерть.

      — Больше всего на свете я боялась увидеть твою.

      Бринья с трудом тянется рукой к животу: раны перевязаны, но с рук её кровь уж не смыть.

      — Я расскажу ей… всё расскажу.

      Арнлейв кивает.

      Чёрные пустые глаза находят Бринью.

      — Мои праматери летали по небу, неразумная дева, когда ваш народ ещё не придумал имён своим хозяйкам-богиням, — молвит свартхёвда, повернувшись в её сторону. — Дарован нам бескрылый облик, чтобы с человечьими мужьями соединяться, ибо не рождаются средь нас сыновья. Клонилась молодость моя к закату — пришло время последнего поколения могучих моих дочерей, что своими крыльями рассекают облака. Спустилась я в город, чтобы отца для них найти — статная тогда была из меня женщина, — вот и встретила того юношу, что влюбился в меня без памяти, семью оставил и пошёл за мною, куда ни скажу.

      — И что же тогда?

      Арнлейв тяжело вздыхает и опускает взгляд — будто зная, что будет дальше.

      — Дрогнуло моё сердце немолодое да израненное, когда пришлось вновь птицею обернуться — чтобы понести птенцов, подобно неразумным моим сёстрам, — продолжает её мать рассказ. — Хотела после открыть ему суть истинную — да не пришлось: сам нашёл гнездо с моими дочерьми. Услышал, как кричат — неоперившиеся ещё, слепые — и перебить захотел всех до единой…

      — Изверг! — дрожащим голосом восклицает Бринья, прижимая руку ко рту. Только не выражает птичья морда ни скорби, ни гнева — будто из камня высеченная.

      — Лишь когда последней шею сворачивал, я подоспела и на части его разорвала, обезумев — остальные же отправились в вечный свой полёт, навстречу солнцу. Вот и решай сама, достойно ли это мести — коль судить меня вздумала, как и все те, что по мою голову приходили с мечами наголо.

      Бринья слушает, слова вымолвить в ответ не может. Многим нашлось место в её сердце; что бы сделала она, потеряв их — ведомо лишь богиням. Ценен их урок, но жесток: жгучая вина сжигает изнутри подобно стали раскалённой.

      — А что же последняя дочь… ты? — выдыхает Бринья и переводит взгляд на невесту — та кивает.

      — Одна я жива осталась, но слабой росла — а когда настала пора бескрылый облик познавать, так и не смогла перевоплотиться, — заканчивает Арнлейв. — Вот и нашла ту, что помогла. Без плаща не быть мне птицею — но без этого, — она постукивает пальцем по железной фибуле-амулету, скрепляющей плащ, — не остаться человеком.

      Бринья присматривается, дивясь, как не замечала раньше, что фибула эта, как и плащ, всегда на невесте её надета. Какие ещё тайны скрывает Арнлейв — от невесты своей, которая, казалось бы, всегда её знала?..

      — Я понимаю твою боль, — отвечает Бринья, глядя в стеклянные чёрные глаза — осторожно, будто существо может вновь на неё наброситься, — понимаю твой гнев. Но и средь людей — верь, не верь — есть место чистой, вечной любви. И не заставляют богини служить их воле, но идут с нами рука об руку — какой бы путь мы, мятежные их дочери, не избрали.

      Свартхёвда не отвечает — лишь что-то говорит Арнлейв, понизив голос. Долго они беседуют — наверное, Бринья и сама после десяти лет странствий не скоро бы с матерью наговорилась…

      — Не смогу я приказать тебе остаться — знаю, что тяготит тебя неволя, да и не удержу теперь силой, — слышит она вновь голос, не похожий на человечий. — Лишь об одном прошу — отведи меня туда, где мне место; а затем, пока не умру, прилетай на один сезон в год, чтобы не забыла я твой голос и размах твоих крыльев.

      Арнлейв склоняется над огромной головой, проводит пальцами по шершавому клюву.

      — Лишь один сезон, — повторяет она шёпотом. — Я сдержу слово.

      На том и договариваются — да потом отходит дева, чтобы с Бриньей попрощаться.

      Поначалу и сказать-то им нечего; лишь сидят под голым ясенем да смотрят друг на друга — переплетая пальцы, опуская взгляды.

      — Я виновата пред тобой, — наконец молвит Арнлейв, утирая Бринье слёзы. — Пред вами обеими: не друг от друга вы получили эти раны, но от моих рук. Так долго я искала своё место среди людей — что на всё была готова, чтобы его удержать; так боялась, что ты от меня отречёшься — что о тебе самой и не думала. Не от матушки — от себя я бежала…

      Бринья в ответ лишь гладит её по щеке, запускает пальцы в спутанные волосы — без кос, без украшений.

      — Хоть с крыльями, хоть без — ты всё равно моя невеста, — отвечает она, — а коль так — мне милы оба твоих облика.

      Так бы и прощались они — долго-долго, чтобы и до захода солнца не уложиться — но приходит пора вновь расставаться. Лишь один сезон — а после снова уж вместе будут.

      Напоследок окликает её хриплым голосом старая орлица.

      Бринья оборачивается.

      — Отнеси моё крыло безумной ярлине: пусть хоть одна скорбящая мать обретёт покой.

***

      После, заходя тяжёлым шагом в длинный дом, Бринья вываливает добычу на стол перед ярлиной Ильвой — крыло столь огромное, что и не расправляя, можно двоим укрыться; ни с чьим больше не спутаешь. Шум да гвалт поднимается, и те дружинницы, что несколькими днями назад Бринью скручивали и под замок сажали, теперь восхваляют подвиг её, а в руку кладут увесистый мешочек с золотом — да только нет в ней ни гордости, ни счастья: тяжко лишь на душе, грязно да мерзостно.

      — Эй! — прикрикивает Сванхильда на стражниц, что выводят её под руки на волю. — Незачем так хватать: чай, сама дойду. А где мой… Бринья, неужто ты!

      Завидев подругу, тут же забывает кюн-флинна обо всём и на шею ей бросается; та глухо стонет, согнувшись пополам — раны ещё свежи.

      — Пойдём же отсюда, — Сванхильда тянет её за руку. — Скучно до смерти! Хоть лошадок наших, надеюсь, не дели никуда: не настолько же звери… И лук мой пусть вернут!

      Сванхильда идёт впереди, присвистывая; Бринья лишь вздыхает: хотелось бы и ей сейчас лишь об оружии да лошадях думать. Невольно вспоминает она Сольвейг, что в хмельном питье душевную тяжесть топит.

      — …сроду за всё своё правление никого не казнила, но ты, видимо, первой хочешь стать.

      Кюн-флинна, метнувшись в сторону, хватает подругу за рубаху и утаскивает прочь от прохода; а затем, прижавшись к резной деревянной колонне, высовывает наружу лишь любопытный нос. Не сразу понимает Бринья, зачем; лишь потом узнаёт она голос Сигмар. Вернулся, видать, их отряд да о чём-то беседует ожесточённо с ярлиной — при Сванхильде-то все привыкли за языками следить.

      — Твои узоры не испугают меня, дева щита, — доносится в ответ. — Помощь Юга нужна вам — в той же мере, что и помощь того союза, которого вы искали. Оттого вы не…

      — Я знаю, — обрывает её Сигмар. — Но насколько Югу нужна ты — пусть он решает сам; а если не решит — мы придём снова и поможем.

      Спустя несколько мгновений Сванхильду всё же вытаскивают из-за колонны — чуть ли не за шкирку, как нашкодившего котёнка. Обратная дорога длинна и безмолвна, и не думает уж Бринья ни о мытарствах своих, ни о ранах заживающих — мысли её лишь о мягких руках Арнлейв да о последнем их поцелуе.

      Уже после узнаёт она и о новом союзе, и об ожесточённых спорах, омрачивших радостные вести: никто уж не даст соврать о нападении подлом и о том, что даже кюн-флинна едва не пала от чужестранного оружия. Крепок ли, шепчутся люди, тот мир, что разваливается, стоит едва отойти от столицы?..

      Но это всё — потом; сейчас она сидит в опустевшей комнате таверны, уронив голову на руки, и Сольвейг — последняя, кто у неё осталась — сидит рядом.

      — Ты изменилась, Бринья.

      Бринья дёргается, когда Сольвейг кладёт руку ей на плечо: голос у подруги отчего-то стальной, а ладонь — ледяная.

      Слышно, как внизу шумит народ, звенит посудой и смеётся — но от тишины хочется выть волчицей.

      — Возможно, в том моя вина, — добавляет Сольвейг, помедлив. Бринья поднимает голову.

      — О чём ты?

      Сольвейг пробегается по ней цепким взглядом серых глаз — будто по прилавку, который собирается обворовать. Действительно изменилась её подруга: будто суровее и задумчивее стала, всё более на саму Сольвейг похожей.

      — Я хотела присмотреть…

      Она замирает на полуслове, забыв, что хотела сказать; взгляд останавливается на задравшейся рубахе и — едва заметным из-под повязки, почти зажившим волею какого-то колдовства, но всё же — ранам от птичьих когтей.

      — Это она! — вскрикивает Сольвейг, вскочив на ноги. — Я так и… я должна была сказать… должна была уберечь!

      Бринья вздрагивает.

      — Что? — переспрашивает она полушёпотом. — Кто — она?

      — Эта… тварь! — голос Сольвейг срывается. — «Тайн больше, чем звёзд на небе», как же! Вот каковы её тайны, любовь её лживая!

      Она тянет руку к сползшей повязке; Бринья, наконец поняв, в чём дело, одёргивает рубаху.

      — Не Арнлейв в том виновна — лишь я одна. Богини послали испытание для нашего союза — и я…

      — Даже теперь выгораживаешь её? — Сольвейг в неверии качает головой. — Я всё знаю… знаю, кто она такая. Поверила её речам сладким, дескать, любовь ваша светла да искренна — а теперь жалею, что не бросила подыхать в том лесу, как собаку.

      Бринья сперва рот открывает, чтобы историю закончить да растолковать, как всё на самом деле было — но, последние слова услышав, замирает поражённо да не видит больше в этом толку.

      — Уходи, Сольвейг, — обессиленно говорит Бринья, отвернувшись и приложив пальцы к виску.

      Сольвейг замирает. Опускает руку.

      Отступает к выходу.

      — Я-то уйду, — медленно отвечает она с тенью усмешки, — да вот только, если ты так легко прогоняешь, а советы мои держишь за оскорбления — может, и не стоило брать меня с собой в Вестейн.

      И тихо, ничего больше не промолвив, закрывает за собою дверь.

      Бринья, не выдержав, всхлипывает. Боль и горечь, ужас и бессилие — всё, что так долго томило, висело незримым бременем — всё выливается вместе со слезами, разъедает глаза, стягивает лицо солью.

      Усталость и тоска валят её с ног — тяжелее любого из учебных сражений; на негнущихся ногах еле добирается она до постели. Только ложится — как порыв ветра распахивает деревянные ставни, и те принимаются скрипеть и биться о стены.

      Бринья лениво поворачивается на другой бок — закрыть нет сил.

      Воет снаружи студёный зимний ветер, но не чувствует она даже холода; с очередным порывом внутрь что-то залетает — сперва на подоконник, а затем, медленно спланировав вниз, падает на изголовье кровати.

      Бринья протягивает руку.

      Поднимает — и слабо, еле заметно улыбается, держа длинное тёмное перо.