Вестейн, Халльдисхейм

1153 год от Великой Зимы

      За каждою тёмной ночью восходит солнце; за каждою зимой приходит весна, растапливая снега и пробуждая цветы. Затягиваются раны, отступают дурные мысли и сны — и улыбаются богини материнскими улыбками, глядя сверху на тех, что выстояли, сберегли свои жизни и свою любовь.

      Невесты — нарядные, в венках из первых весенних цветов — выходят рука об руку к возведённому на поляне алтарю. Идолы богинь, расставленные по кругу, смотрят на них вырезанными в дереве очами; подойдя, кладут невесты под алтарём щит да тальхарпу — предметы ремёсел своих.

      Бринья оглядывается на гостий, столпившихся рядом: все её соратницы здесь, все замерли в священной тишине — одна лишь Сванхильда на месте ёрзает, бормочет что-то да хихикает.

      Арнлейв берёт расписанную рунами чашу, и невесты по очереди отпивают пряного мёду, и мажут идолам деревянные губы, чтобы богини тоже на торжестве насытились. Горечью отдаётся на языке травяной привкус — но тем слаще их единение.

      Бринья тепло улыбается, но нет в этой улыбке веселья.

      Толпа расступается. Подходит к алтарю невысокая женщина в светлом одеянии гидьи, а в руках у неё — широкая алая лента. Пройдёт несколько мгновений — и станет меж девами связь крепче кровной, и сможет Бринья назвать Арнлейв своею женою.

      — Пусть же богини услышат и благословят вас: Бергдис — храбростью, Льювинн — страстью; Соргюн — чистым разумом, Хвильд — добрыми сновиденьями…

      Женщина расправляет ленту.

      — Пусть Гейрскёгуль дарует вам мягкие зимы, а Хья́рта — плодородные осени…

      Ладони невест смыкаются.

      — …Коли суждено будет дому вашему наполниться детьми — пусть Сумар убаюкает их песнею, а Э́вихейль облегчит долю материнства.

      Ленту набрасывают на соединённые руки и оборачивают вокруг — один раз, второй, третий. Невесты переплетают пальцы и прижимаются друг к другу лбами — и в голубых глазах Бриньи Арнлейв вновь видит бескрайнее небо.

      — Пока цела эта лента — да будут связаны ваши семьи и ваши сердца.

      И гостьи, до того молчавшие, принимаются кричать, топать да хлопать в ладоши — восславляя богинь и дев, пред их ликами повенчанных.

      — За скальду Арнлейв! За воительницу Бринью!

      Арнлейв смотрит на невесту — та хмурится еле заметно, ведь ни крупицы почёта нет для неё в этом слове, лишь позор и горе.

      Кто-то рисует углём на дороге черту: особо неутомимые девы готовятся по старой традиции посостязаться в беге. Невестам пристало первыми бежать — только им уж не до того… Так и провожают их на пир — со связанными лентой руками.

      Такой пышный праздник устроила кюна Хьяльмвида своей любимице, что позволила у себя в длинном доме свадьбу справлять — а затем и сама явилась в неизменном сопровождении дев щита.

      Скальды дерут струны, мёд льётся из бочки рекою, а кабан, зажаренный и вынесенный служанками на огромном блюде, сверкает подрумяненным боком. Кружатся в танцах статные девы да стройные нарядные юноши; лишь ярлина Исанфрида, которой за столом почётное место отвели, сидит угрюмо да в опустевшую кружку смотрит.

      — Отчего невесела? — Хьяльмвида, уже подвыпившая, присаживается рядом и опирается локтями на стол. — Иса, льдинка моя — будто буря снежная бушует в твоих глазах.

      Ярлина рассеянно, словно в полусне, на полузабытое обращение отзывается — то, что оставлено было давным-давно в их пылкой юности. Минуло с той поры двадцать семь зим, ледяных и бесконечно долгих — теперь уж связана каждая из них оковами правления, семьи да возраста. Любовь кюны Халльдисхейма что золото: ослепительна, почётна — но тяжела.

      Хочет Исанфрида поначалу возразить, что ни к чему ворошить давно умершее — да теряется на мгновение под пытливым взглядом.

      — Ты ведь знаешь, что всегда я на пирах в углу отсиживаюсь, — терпеливо отвечает она, отводя глаза. — Коль не по нраву мне танцы да пустая болтовня — не значит это, что грущу по чём-то: я ведь и устать с дороги могла иль призадуматься.

      — В самом деле — не по нраву танцы? — Хьяльмвида протягивает ей сверкающую кольцами руку. — Даже со мною?

      Тень усмешки пробегает по бледному лицу ярлины.

      — Неужто приказываешь, моя кюна?

      Та качает головой и откидывается на деревянную спинку, улыбаясь.

      — Едва ль я забыла, что станется с той, кто тебе приказывать захочет… А даже если бы и забыла — нет на светлом торжестве места принуждению.

      Протянутая рука, тем не менее, не опускается — и Исанфрида, помедлив, вкладывает в неё свою.

      — Погляди-ка, полюбуйся, — Сванхильда с улыбкой толкает Бринью в плечо и тычет пальцем в толпу танцующих, — не тех здесь венчать собрались: наши-то матушки вас со скальдой скоро переплюнут.

      Присматривается Бринья и с изумлением узнаёт одну из пар: матушка её кружится с кюной, соединив ладони в танце. Неспешно и размеренно, будто давние возлюбленные, что прожили вместе долгую жизнь; и ни одно существо: ни человек, ни богиня, — не способно разрушить их единение.

      Сванхильда уже убегает обратно к столу: до сей поры не разрешали ей по возрасту к элю прикасаться — а теперь будто с цепи сорвалась, хлебает его, будто котёнок — молоко. Лишь бы, думает Бринья, не переусердствовала с неопытности, как бывало в юности у Сольвейг.

      Бринья оглядывается: до сих пор не явилась подруга её бывшая, хоть и охоча она до веселья. Обычно, если случается где пир, если эль и мёд текут рекою — тут же она рядом оказывается: однако не видно до сих пор в толпе тонкой рыжей косы. Бринья бы и сама мириться пошла: обе в тот раз в сердцах лишнего наговорили, — да только не знает, где Сольвейг искать: та будто под землю провалилась…

      Отрезав для Арнлейв увесистый шматок мяса, Бринья возвращается к столу: много ест молодая её жена в последние дни, восстанавливая силы после зимы. Вернулась она, как и обещала: свеж ещё на её перьях снег со стылых южных гор.

      Бринья оставляет лёгкий поцелуй на её виске, искоса поглядывая на матушку: пусть и соскучилась, да всё равно мысленно упрашивает богинь, чтобы та не завела с дочерью беседу.

      — Видела, не одна ты прибыла, — наконец молвит Хьяльмвида, когда проходят они в танце полный круг. — Отчего же от семейства отбилась?

      Исанфрида слабо улыбается.

      — Со мною только Гутрун напросилась, чтобы Бринью повидать — а сама заснула как убитая.

      — Так приводи сюда: пляски да песни уж точно разбудят…

      — Нет, — качает та головой. — Она уже так давно не спала спокойно: боится, что придут кошмары.

      Ярлина прикрывает глаза: воспоминания о том, что уже несколько веков терзает их род, пронзают голову больнее вражеского клинка. Нет места мыслям о смерти на торжестве, воспевающем жизнь, — но не вытравить их полностью никак, не изничтожить. Как ни оттягивай, куда ни прячь — рок, что следует за ними по пятам, мчится быстрее лучшего из кораблей. Он придёт рано иль поздно и за её наследницей — в тот миг, когда та уязвимее всего.

      Но пока — она здесь, и она пышет жизнью, пьёт и улыбается, а рядом с нею — женщина, что назвалась её женою.

      Это — её, Бриньи, торжество; и худшей из матерей будет Исанфрида, если позволит дурным мыслям осквернить его.

      — Нет ли бремени сожалений на твоей душе? — она наконец заставляет себя прислушаться: Хьяльмвида вновь оживляет беседу. — Довольна ль ты жизнью своей, горда ли дочерьми?

      Слабо усмехается Исанфрида.

      — Даже если и жалею о чём — едва ль я смогла бы обратить время вспять: неподвластно это даже сильнейшей из богинь.

      — Не тяготись понапрасну, коль так, — шепчет кюна, прижимая её ближе к себе, — ведь станет неважным любое время, когда заберёт нас смерть.

      Ярлина вздыхает — тяжело, устало.

      — Смерть… — шепчет она, качая головой. — Сотни мудрых жён прошлого искали способ убежать от неё — и теперь то ли в наказание вымараны богинями из летописи мира, то ли сами стали подобными богиням. А мне умирать не впервой — только отчего до сих пор так страшно?..

      Хьяльмвида кладёт тёплую — даже сквозь одежду — руку ей на талию, успокаивая.

      — Вместе ль мы умрём, порознь ли — рано или поздно мы найдём друг друга, и сядем по правую руку ясноликой Бергдис в золотых чертогах Скирхейма, и будем наблюдать с его стен, как строится мир после нас.

      И кажется Исанфриде на мгновение, будто вот-вот дрогнет в ней что-то, шевельнётся — но нет, лёд сковал её нутро вечною мерзлотой. Воистину: та, что однажды взглянула в очи смерти, не способна на любовь ни в жизни, ни впредь.

      — Слишком, слишком много дурного я совершила. Быть может, таким будет моё наказание: вечно смотреть, как дочери расплачиваются за мои ошибки. Они того не заслуживают: они будут смелее нас, мудрее нас… преуспеют там, где мы потерпели поражение.

      Хьяльмвида проводит пальцами по её косам, и кольца цепляются за белые пряди — и кажется, что вновь им на двоих не больше сорока зим; что жизнь вновь чудесна, а союзы — вечны; что не проливается у людей иной крови, кроме той, что уходит с каждою луной.

      Кюна останавливается и, помедлив, целует её в уголок сухих губ — поцелуй этот холоднее эля, только что из погреба вынутого.

      — Наши дочери будут лучше нас, — улыбается она.

***

      — Это будет больно?

      Гримгерда, улыбаясь, гладит Сольвейг по веснушчатой щеке.

      — Почти всю боль заберёт у тебя Альдри, но даже ту малую её часть, что тебе останется, не должна ты выдать — ни словом, ни звуком. Волноваться не о чем: ты достаточно сильна, чтобы её выдержать.

      Сольвейг фыркает и глаза закатывает — чтобы не подумала ненароком сейда, будто поверила дева её словам.

      — Сильна? Право, госпожа, смеётесь вы надо мною.

      — Вовсе не смеюсь. Все мои сёстры сильны, а ты… — Гримгерда прерывается, и улыбка вдруг замирает на её лице, — этой ночью станешь мне сестрой.

      Сольвейг прикрывает глаза, пока сейда расплетает ей косу — с непривычки щекочут непослушные пряди шею и плечи, — пока наносит ритуальные узоры на её лицо и шею, пред тем велев раздеться по пояс.

      Вспоминает Сольвейг, как мать ей в детстве волосы драла: гребень порою от крови отмывать приходилось, — а однажды и вовсе обкорнала тупым ножом, напившись да раззадорившись. Зато у Гримгерды руки хоть и ледяные, хоть и жёсткие, но аккуратные — так бы и заснула под её прикосновениями.

      — Забудь о ней, — шепчет Гримгерда. — Забудь о них всех. Ты — моя; ты запятнана кровью не меньше моего, повязана со мною одной тьмой. Иль не помнишь уже о содеянном?

      — То была лжепророчица, — бросает Сольвейг, поведя голыми плечами от холода. — Лучше ей было умереть, чем и дальше дурить людей.

      Гримгерда улыбается и убирает прядь ей за ухо.

      — Если так, — молвит она, — то отчего всё не забудешь никак её слова?

      Сольвейг не находит ответа.

      Отворяет сейда пред нею двери и в знакомую залу заводит; женщины, стоящие в кругу, как одна на неё оборачиваются.

      Черны от узоров их лица, жутки облачения: костяные ожерелья, птичьи черепа, рунные камни. И Гримгерда подаёт ей руку, приглашая в круг; и подводит к высокому помосту, и дерево скрипит под их шагами.

      Сольвейг подходит к алтарю, запятнанному застарелой бурой кровью. Не набегает на этот раз ни тумана, ни морока: видит она яснее, чем когда-либо.

      Два резных деревянных столба вбиты в помост — как раз на таком расстоянии, чтобы встать между ними на колени и протянуть руки в стороны. Гримгерда разматывает верёвку.

      — Знаю я, что слишком ты горда, Сольвейг, чтобы покорной быть чужой воле, — медленно и спокойно говорит сейда, крепко затягивая узлы, — но должна ты лишь на время вардлоккура мне подчиниться — ради блага твоего же.

      Сольвейг чувствует, как вспыхивают в возмущении щёки; хочется ей сжать кулаки так сильно, чтобы ногти впились в кожу — да только крепко уже привязаны её руки к столбам.

      — Называйте как хотите, госпожа, — она с трудом подавляет дрожь в голосе, — только не покорностью, не подчинением: не стерплю я такого.

      Гримгерда улыбается и кивает: едва узнаёт Сольвейг её черты за ритуальным раскрасом.

      — Как пожелаешь, дева — прошу тогда лишь довериться.

      Женщины как одна делают шаг вперёд, сужая круг, и начинают петь.

      Сперва тихо, будто шмель гудит, — а потом всё громче да громче: низко, гортанно, протяжно. Десятки голосов сливаются в один; десятки фигур сливаются в одну, что встаёт позади липким белым маревом и обнимает ледяными материнскими руками.

      Всё в порядке; всё так, как и должно быть.

      Здесь — её место.

      Гримгерда торжествует, празднует победу своей лжи — но не знает, что вовек не вышло бы у неё обмануть Сольвейг, не пожелай та сама оказаться обманутой.

      Кружится голова — то ли от гудения голосов, то ли от дыма, заполонившего всё вокруг и обвивающего её девятью змеиными кольцами.

      — Слушай, — шепчет Гримгерда ей в ухо — травами пахнет от неё да дурманящими благовониями. — И смотри — лишь на меня смотри.

      Глядит сейда на неё пристально, не моргая и не отрываясь — и достаёт нож из складок просторных одежд. От его вида Сольвейг внутренне напрягается… но боль так и не приходит, даже когда Гримгерда, надавив на лезвие, проводит полосу до самого низа живота — будто выпотрошить собираясь, словно барашка на праздник юного Сумара.

      Сольвейг дыхание задерживает — но не уводит взгляда.

      — Как носила Фьотра оковы свои…

      Клинок проворачивается в ране, вырисовывая очертания рунических ставов. Тверда рука у Гримгерды, а голос спокоен, почти радостен.

      — Как носит Альдри горе своё…

      Лишь тонкие губы шевелятся на белом лице. Гримгерда обмакивает пальцы в глубокую чашу с зельем и проводит ими точно по свежим ранам — Сольвейг вздрагивает и, подавляя крик, сжимает зубы: загорается тело будто ярким пламенем.

      — …Так и ты, сестра, будешь носить эти руны до конца своих смертных дней. И когда уста наши истлеют…

      Тело тяжелеет — не будь дева привязана, свалилась бы с помоста да свернула шею; всё хуже понимает она, что Гримгерда молвит. Смысл ускользает, подобно белёсой дымной струе; в глазах мутнеет, верёвки дрожат от натуги, а тело готово вывернуться наизнанку прямо через кровоточащие раны.

      — Пойте! Пойте для неё! — смутно дева слышит, как кричит Гримгерда, экстатически воздевая руки.

      А затем — возвращается обратно к ней и проводит кончиками пальцев по воспалённой коже; холод её прикосновения ненадолго возвращает Сольвейг в мир.

      — Все мы — бедные, неприкаянные её сёстры. Заплутавшие в путах лжепророчеств, задавленные тиранией света, — говорит она уже вполголоса — ей одной.

      Спокойная улыбка не сходит с её лица. Так улыбаются целительницы умирающим — светло и печально; так улыбаются благородные героини Скирхейма своим потомкам.

      Сквозь пелену боли Сольвейг на мгновение думает: наверное, вот какая она, смерть — с ласковой улыбкой, чёрными глазами да ледяными объятиями.

      — Дом тебе отныне — сестринство; имя тебе отныне — Сви́дрика.

      И песня кончается.

      Размыкается круг; Гримгерда накрывает её обнажённые плечи тёплым плащом. Раны больше не болят, не кровоточат, не горят огнём — ни телесные, ни душевные.

      — Осталось лишь одно, — улыбается Гримгерда, и Сольвейг хмурится, понимая, о чём речь.

      Через неприметную дверцу выводят юношу — русые волосы, тонкая фигурка, белое бесформенное платье. Смутно знакомы поначалу его черты; запоздало она вспоминает, что именно с ним скоротала ночь накануне темнейшего из дней — дня, когда Бринья её отвергла.

      На голове его венок — будто к свадебному алтарю идёт, а не к жертвенному; лицо, ничего не выражающее, окрашено в белый.

      Не могла Сольвейг помыслить, что именно такой будет следующая их встреча; не знай она Гримгерду, списала бы всё на простое совпадение. Но от сейды этой не скрыть ни единой мысли, ни единого мгновения из жизни своей.

      Сольвейг оборачивается — Гримгерда медленно кивает и протягивает уже тёмный от крови нож. Одна из женщин грубо хватает юношу за волосы и кладёт головой на алтарь.

      Всё происходит быстрее, чем Сольвейг представляла. Клинок почти не чувствует сопротивления плоти; миг — и алеет белоснежный ворот платья.

      Парень сдавленно вскрикивает и, поникнув, словно срезанная серпом травинка, повисает на верёвках.

      После — расходятся сёстры, и Гримгерда подводит Сольвейг к группе юношей, чтобы та выбрала себе для утех, кого хочет. Все в пол уставились, не шелохнувшись, и оглядывает дева каждого сверху донизу. Примечает она редких красавцев — но без труда находит того единственного, что смотрит ей прямо в глаза, не моргая и не дрожа.

      Хоть есть средь них и посимпатичнее — выбирает она того, что не покорился ей однажды.

      — Ты, — бросает она, хлопнув Стефнира по плечу, и Гримгерда взглядом провожает их в опочивальню.

      Даже когда Сольвейг ставит его на колени перед собою, намотав волосы на кулак; даже когда в приливе наслаждения смыкает пальцы на изящной шейке — всё с таким же вызовом смотрят на неё глаза-болотца. Услужлив он и на ложе искусен — однако кажется хитрым лисом, что днями ласкается, о ноги трётся и глядит преданно, а ночами кур таскает у незадачливой хозяйки.

      Отдышавшись и утерев пот с промокших волос, Сольвейг устраивается поудобнее на постели.

      Стефнир сидит напротив, а в руках его откуда-то взялась широкая чаша.

      — Пейте, — коротко говорит он.

      Сольвейг усмехается: ясно помнит ещё, к чему такое приводит.

      — Не рановато? Казалось бы, только что сестрою признали — а уже травить вздумали…

      — Пейте, — Стефнир непреклонен. — Госпожа Гримгерда приказала.

      Она, пораздумав, забирает чашу из изящных ручек: дурости всё это, пожелай Гримгерда убить — давно бы это сделала и не возилась бы с нею. Да и разве может Сольвейг обидеть этого прелестника, который так на ложе старался?

      И она делает глоток.

      Вновь зелье обжигает нёбо жидким огнём, но на этот раз Сольвейг готова.

      Меркнут звуки, размываются цвета — как и в тот раз. Встаёт с постели — Стефнира уж нет рядом; да и убранство вокруг кажется совсем не тем. Видится Сольвейг вдалеке, в клубах сизого дыма, мрачный силуэт роста исполинского — быть может, то лишь тень от яркого очага?

      — Гримгерда? — надломленным голосом окликает Сольвейг фигуру, приближаясь: с каждым шагом всё холоднее. Тень лишь качает головой — плащ её длинный и изорванный развевается, словно воронье крыло на ветру. Из-под обрывков искорёженной кольчуги виднеется единственная рука — огромная, когтистая, вся покрытая струпьями да ранами.

      Кажется Сольвейг поначалу, что человек перед ней стоит — однако присматривается дева и видит, что лицо её — не лицо, а гноящиеся красно-бурые наросты плоти и тёмные вены. Недвижна она — но как же бесконечно трудно её облик запомнить, рассмотреть… осознать.

      Сольвейг останавливается.

      — Альдри, — сдавленно, одними губами шепчет она.

      Фигура медленно оборачивается, устремив на Сольвейг кровоточащие очи цвета расплавленной стали.

Конец первой части