«…Тот, кто терял
Будет снова любить.
За рассветом близится вечное лето
Ночь до зари
Ты в душе береги свою птицу
Не дай ей разбиться…»
polnalyubvi — Кометы
По телу струится холодная кровь, вдоль тела текут родниковые воды, горькие слезы обрамляют печаль. Все сжирается тьмой, сплевываясь шелухой от образов прошлого.
Рыжеволосая странница шествует призраком вдоль бескрайнего поля, залитого черной водой. Эмма аккуратно ступает босиком по мокрой траве, хлюпая студеной водой и проваливаясь по щиколотки в слякоть.
Девушка не ведает ничего о своем пути, о том месте, в котором на этот раз оказалась, и она без малейшего понятия, что ее ждет впереди. Эмма знает только то, что она одна в своем кошмаре и ей нужно вновь отыскать выход отсюда, а выход постоянно играл с ней в прятки, перемещаясь с места на места, зовя ее за собой: то детским плачем или смехом, то радостным окликом девушки, разносимым эхом, то надрывным, пронзительным криком во тьме, умолявшем ее о помощи.
Сознание все время закидывало ее в разные места или разрозненные части единого пространства: в длинные здания, на двигающиеся и часто меняющие свое положение с места на место лестницы, вдоль жирных белых стен часовен или замков, но особенными и частыми местами были однотипные разрушенные башни — те самые, в которых держали, если верить сказкам, принцесс в заточении, ожидавших своего спасителя — в случае с Эммой, она скорее была узницей, которой приходилось ломать мозг и перестраивать сознание, в попытках найти верное решение этой головоломки, чтобы пройти тот или иной путь вверх тормашками или задом-наперед.
В такие моменты девушке кажется, что собственный разум водит ее за нос, а то, что она ищет — у нее прямо перед носом, но каждый раз, когда та уже была близка к разгадке, как только она практически дошла до того самого заветного выхода из кошмара — ответ рассыпался перед ней в чей-то прах.
Прах неисполненной заветной мечты, сгоревшей дотла: забытой, никчемной, изничтоженной, еще теплой в руках девочки, медленно пульсирующей как сердце или как нечто проклёвывающееся изнутри праха, пытаясь выбраться наружу, словно птенец из яйца, но… В руках Эммы оно постепенно тлело, рассыпаясь хлопьями пепла сквозь пальцы, пока окончательно тепло не исчезало, растворяясь во тьме…
Чья-то жизнь вновь и вновь в сновидениях обрывалась в ее руках, и рыжеволосая ничего не могла с этим сделать… абсолютно ничего, как бы она того не желала…
… Как бы она не хотела…
…Она постоянно проигрывала, и тьма сжирала чью-то душу, опуская навсегда в свое бездонное брюхо, из-за этого Эмма ненавидела себя: за свою немощность, за незнание и трусость.
Девушка устало остановилась и осмотрела пространство, то было спокойным и безмятежным, будто бы весь ужас притаился под толщей воды, не решаясь беспокоить девушку. Не найдя ничего, что могло бы помочь ей напасть на след выхода, Эмма двинулась дальше. Ветер трепал нещадно ее грязные волосы и выл как голодный зверь, особенно болезненно этот вой бил в одно уцелевшее ухо. Каждый шаг был тяжким бременем, но еще более отягощало осознание того, что рыжеволосая двигалась прямо в жерло бесконечного «в никуда».
После того как девушка дошла до середины, которую отметила для себя как единственный ориентир — пространство, внезапно, стало искажаться, а мелодичный голос, уже знакомый до боли в сердце, вновь напевал свою грустную колыбельную, проливаясь живительной водой на раны, заживляя и отметая ворох жутких мыслей, напавших на многострадальную Эмму.
Сердце девушки затрепетало, наполняясь надеждой, потихоньку выводя из меланхоличной спячки организм.
— Кто ты? — кричала Эмма в сторону голоса, забегав глазами по пространству.
Ей в ответ — тишина.
Выждав в нетерпении минуту-две, или пятнадцать, или даже целую вечность, как ей показалось, она с недовольством и сомнением вновь сделала шаг вперед. Как, вдруг …дивный голос опять запел колыбельную, навлекая на странствующую рыжеволосую внезапное спокойствие.
Пение ударялось о неведомые преграды, распространяясь эхом, воссоздавая себе таким образом аккомпанемент, из-за этого девушке чудилось, что это было возвышенное церковное песнопение, ложившееся бальзамом на душу.
Девушка обрадовалась перемене в пространстве, и, не думая, ринулась к источнику звука.
Трава ревниво цеплялась за ее стопы, пытаясь остановить страждущую до ответов путницу, вследствие чего Эмма пару-тройку раз упала в холодную воду, сшибая себе колени и руки до крови, но не останавливалась — ограничения лишь распаляли в ней интерес и еще большую решимость.
— Милая Эмма, — позвал ее мелодичный голос, распространяясь волнами по пространству.
Чем дальше девушка бежала, тем больше стало появляться очертаний предметов: колонн, погруженных в воду лестниц, древних зданий, похожих на крепости или соборы. Отдельно тут и там валялись витражи, распространяя во тьме разноцветные кляксы отраженного света от мутных шарообразных звезд в смольной воде.
Эмма перебиралась с камня на мокрую траву, с воды на пыльные ступени, спиралью устремившихся куда-то ввысь. Она карабкалась по жирным каменным перилам и торчавшим из стен плитам, перелезала из верхнего окна в нижнее, после чего она спрыгивала оттуда налету и хваталась за мелкий выступ, ударяясь гулко по инерции грудью в преграду, выбивая тем самым воздух. Либо девушка встречала на своем пути упавшую балку, соединявшую два здания, и, скользя вниз по ней, чуть ли не срываясь на острие обломков, взбиралась далее на потопленную крышу — оттуда прямиком в воду, потом снова в лабиринт из высокой травы, потом снова на камень, а с камня на мокрую траву. И так по кругу, вновь и вновь.
Голос неизменно доносился эхом из каждого уголка, из каждой щели, угла, каменного изваяния, а девушка все неустанно рыскала средь развалин цивилизаций, устремившись к его источнику.
Эмме казалось, что она бежит так быстро, что не касается поверхности воды, а парит над ней, скользящими движениями стоп, рассекая стопами гладь воды, как ангел из библейских сюжетов. Брызги вместо холодных, стали обжигающими и горячими как расплавленная медь из жерла котла кузнеца, возможно, это изнывали от усталости ее ноги, а может быть… Все может быть, все имеет право на существование в твоем собственном сознании — оно ключ ко всему, что мы ищем. Почему же Эмма не пользовалась этими правилами, не парила, не перемешалась в пространстве и не побеждала в собственных сновидениях? Увы, но она не была всесильной и не была в ладах сама с собой, особенной с прошлым, погребенного под толстым слоем мрака и беспамятства
«Тысячи надежд … Тысячи звезд…» — раздался более четко голос из-за угла, и Эмма, пыхтя, ринулась туда, но как только она завернула за угол, то открыла для себя лишь вид освещенного и запущенного коридора, из-под низа которого торчала поросль жухлой, склизкой травы.
«Вот кто бы нашел твою боль.… Ты всегда ищешь путь домой… " .
Голос тонкий, грустный, божественный — он елеем ложился на душу Эммы, заставляя проговаривать про себя слова из песни, как своеобразную молитву. Источник песни взывал к ней, наставлял ту на истинный, но тернистый путь, пытаясь вложить из уст в уста что-то сокрытое и непроизносимое, но очевидное.
«Прошлые дни сочтены, но пока у меня есть ты — я найду свой покой над руинами братских могил»
Перед взором Эммы все смешалось в одну живую кучу вспышек: звезды со дна стали плыть к одной точке впереди, сжимаясь, утопая в темных водах и крутясь по кругу, образуя своеобразный портал. Огни рассыпались в золотой прах, перемешивались с падающими огромными звездами на смольном пространстве, летящих по кругу, которые постепенно заворачивались перед Эммой в одну бесконечную, завораживающую спираль.
Из портала кто-то медленно шел, держа в правой руке кулек, а левой за руку кого-то поменьше.
— Прошу, скажи кто ты! — в негодовании кричала Эмма, представшему перед ней размытому силуэту, который, видимо, держал кого-то поменьше за руку.
— Моя маленькая Эмма. Ты так выросла, — прошелестел женский голос, напоив сердце девушки теплом.
Рыжеволосая, поджав губу, нерешительно двинулась и выдохнула слово, от которого коробило все тело:
— Мама?
Женщина, вставшая к ребенку лицом, которого до этого вела под руку, повернулась на вопрос Эммы. Ее хищные лавандовые глаза скользнули на юную путницу, подмечая каждую небрежно торчавшую или хитро припрятанную деталь в образе девушки.
Черные как ночь вьющиеся волосы незнакомки, водопадом спускались до прекрасно очерченных стоп, изваянных руками непревзойденного творца — природой. Мило топорщащиеся косточки от лодыжек манили к себе взгляд, когда та ступала босыми ногами тихой, почти плывущей поступью, по земле. На коже мелкой россыпью стекали хрустали капель воды. Ее одеяние напоминало свободную полупрозрачную тунику, под которой, от мягкого, покачивающегося света звезд, можно было видеть просвечивающийся силуэт женщины: высоченный рост, широкие плечи и красивые полные бедра, налившееся молоком груди, даже жирный шрам, рассекавший пополам, грудную клетку на грудине был отчетливо виден. Незнакомка являлась самим порождением женственности и истинного материнства в глазах Эммы.
— Ты потерялась, дитя? — бархат голоса вливался в ухо Эммы, нежным, ненавязчивым елеем, убаюкивая как теплое молоко.
И убаюкал бы… Если б, не суть сказанных слов, которая беспощадно схватила в тиски Эмму, приковав ту к месту.
Ласково улыбаясь, женщина ожидала ответа.
— Нет, — шепотом сказала рыжеволосая, замявшись на месте и понурив голову. Гадкие слезы собирались в уголках глаз.
Эмме казалось, что незнакомка не понимала ее, словно рыжеволосая говорила на другом языке, при этом, исходя из учтивости, женщина все равно мило улыбалась девушке-страннице. Рыжеволосой стало не по себе — ей чудилось, что только она здесь чужая, нет, даже лишняя в собственном сознании…
— Вы моя мама? — слабым голосом вопрошала Эмма, ощущая как ледяная вода лижет по щиколотки, сковывая плоть.
Женщина покачивала в руках пищащий кулек, кого-то убаюкивая, когда девушка задала ей вопрос, после чего та лениво перевела свой лисий взор на Эмму.
— Ты можешь всегда вернуться домой, дитя, — ответила ей незнакомка, не взирая на иной, заданный ранее вопрос. — Где твой дом? Ты потерялась?
Эмме хотелось кричать от отчаяния, она ощущала, что именно здесь! Именно с ней! Она обрела дом, и плевать, что это был кошмар! Плевать, что холод этой женщины истоптал так небрежно ее душу! Плевать, что как только эта женщина закончит этот разговор — оживет самое жуткое и страшное в ее кошмаре! Плевать, что она не ее настоящая мама, а иллюзия, разыгравшегося подсознания Эммы, которое доставало те или иные, едва знакомые фрагменты из прошлого или сознания в целом, как фокусник из шляпы кролика, вкидывая после толи головоломку, толи невесть знает, что еще!
Эмма хотела домой, она жаждала этого больше всего: уютный родной кров, свою настоящую семью и простое счастье от жизни бок о бок с родными. И этот ответ ждал ее по ту сторону стены, отделявшей от прошлого, от детства.
— Разве не здесь мой дом? — в истерике вопрошала девушка.
Ей искренне хотелось верить, что эта незнакомка могла помочь, что именно она знала ту самую ужасающую истину, зарытую в самых глубинах подсознания Эммы.
— Он здесь. В нем никто не живет уже очень давно. От него остался только прах, —медленно и тихо говорила мать, обнимая другой рукой ребенка, жавшегося к ее бедру. — О нем забыли — он сгинул.
Вокруг женщины из тьмы, тянулись руки детей, восставая как призраки из своих могил. Они зазывали Эмму в сумрачную воду, где на дне блистали звезды, создававшие единственный свет, ходивший рябью по всему пространству с гудением.
— У тебя был выбор, милая Эмма. Ты цвела, росла, хотела жить дальше, — спокойно ответила женщина, укачивая пищащий кулек. — Ты ушла, как и другие, покинув родное гнездо.
— Почему? — со слезами на глазах, едва перебирая губами, вопрошала Эмма.
Она искренне недоумевала от слов матери, не понимала к чему была сказана вся эта информация и что именно под этим она имела ввиду, когда сказала, что девочка «хотела жить».
Лавандовые надменные глаза пронзили Эмму как булавка бабочку. Свет звезд, торчавших из-под воды, постепенно стал бледнеть, от чего лик женщины наполовину скрылся в темноте — стало жутко.
— Время назад уже не вернуть, — холодно сказала незнакомка, беспощадно отломив кусок от надежды девушки.
Эмму бросило в дрожь — слова звучали женщины как приговор: вот-вот кто-то должен был занести над головой рыжеволосой окровавленное лезвие топора, вот-вот должен был раздаться чей-то душераздирающий прощальный вопль, вот-вот монстры из тьмы должны были ожить — все только потому, что девушка ощущала, как подходит к концу ее грустный разговор с женщиной. Любой конец разговора с «мамой» сулил только начало истинного кошмара — Эмма уже выучила это.
Она сжала до белых костяшек кулаки, не желая так просто обрывать разговор с матерью — ей нужно больше информации, ей нужны ключи или указатели на дальнейший ее шаг к истине, а затем и к выходу из кошмаров, но сновидение за сновидением — не легче, с такой жалкой горстью сведений, которые приходилось еще и вычленять из контекста, — Эмма придет в небытие, после чего придется с разочарованием начинать все с самого начала.
— Эмма! — позвал девушку звонкий как колокольчик детский голос.— Иди к нам! Мы так скучали по тебе!
Девушка нерешительно обернулась на звук и испугалась: детские искаженные лица, окружили ее вокруг колоннами. Кто-то плакал, кто-то умолял, кто-то радостно смеялся — все руки тянулись к ней.
Эмма с жалостью и со слезами на глазах хваталась за каждую руку, за каждое плечо, голову или иную часть тела, до которой могла дотянуться, пытаясь распылить на всех свое внимание, которого, несомненно, не хватало, поэтому она пыталась утешить хотя бы касанием. Кто-то гладил ее по огненным непокорным волосам волосам, кто-то обнимал и прижимался к ней, кто-то радостно целовал ее в щеки.
— Почему ты ушла?
— Когда мы не смогли найти тебя, то страшно испугались, что больше никогда тебя не увидим!
— Где ты была?
— Тебя забрали монстры? — спрашивал один, а другие тут же решительно отвечали:
— Мы всех их побьем за тебя!
— Никто не причинит тебе боль!
Вопросы раздавались со всех сторон, сокрушая рыжеволосую.
— Не знаю. Я здесь. Я рядом, — смеясь и плача, отвечала им Эмма.
Хоть дитя Солнца, этот луч надежды детей, не могла разглядеть их лица, их истинные черты, — она, вопреки этому, была счастлива всем собравшимся вокруг нее. Девушка ощутила как нечто горячее влилось в ее сердце, скользнув через горло густым потоком в нутро, размягчив душу — стало тепло и радостно. Оно грело не хуже солнечного света.
— Не важно, где она была. Она с нами, а это самое главное, — уверенно сказал парень бархатом своего голоса.
— Теперь наша семья полноценна, — дополнил другой с теплой улыбкой, светловолосый мальчик, голос, которого звучал как успокаивающая проповедь. — Правда, Эмма?
Девушка на радостях не заметила, как парень, напоминавший ангела, приблизился к ней и обнял так, как будто девушка могла вот-вот исчезнуть.
— Я так боялся, что ты не вернешься, — прошептал тот на ухо Эммы.
С его порозовевших щек стекали хрустали слез. Глаза светловолосого ангела заблестели от радости, как подтаявший лед в погожие солнечные дни.
Эмма с секунду застыла от шока, потом придя в себя, обняла того крепко в ответ, прижавшись щекой к теплой груди старого друга. Она ощущала, как быстро бьется его сердце, как от волнения он сбивчиво и грузно стал дышать, как чужое тепло перетекало в ее собственное тело, прогревая каждый сосуд, каждую клетку.
Тепло от объятий распространялось волной по телу как пожар в сухостой — это было самое блаженное и желанное для девушки ощущение, заместо нескончаемого трупного холода.
Парень положил свою руку на ее кудрявую голову, взъерошив медные волосы — Эмма невольно улыбнулась, перед ее глазами стояли слезы.
— Я тоже по вам очень сильно скучала!
— Боги! Оставите эти телячьи нежности друг для друга на потом! —с ехидством сказал брюнет, голос которого вызывал в Эмме еще одну приятную, разбредавшуюся по телу дрожь.
— Оставь свою напыщенность и иди обними ее! — ответил ему светловолосый парень с лисьей улыбкой, поглядывая в сторону возмутившегося и прижимавший рыжеволосую к своей широкой груди. — Разве не ты больше всех волновался за Эмму?
— Будто бы это я ревел целыми днями напролет в подушку без нее, мистер умник.
Брюнет, пробираясь через толпу льнувших детей к обнимавшейся парочке, подошел к девушке и тронул ту за плечо. Эмма с улыбкой, как игривый котенок, метнула свой радостный и разнеженный изумрудный взгляд на парня и изумилась.
— Ну, привет, Антенна, — хлопая по плечу сказал брюнет. — А ты изменилась что ли…?
Эмма отпрянула от ангела с голубыми глазами и ринулась к более знакомому парню, черты которого девушка почему-то видела более отчетливо, чем у других детей.
— Эмма, какого?! — возмутившись сказал тот, держа двумя руками за плечи девушку.
Парень, сбитый рыжеволосой, не удержался на месте, и, кряхтя, упал на мокрую траву. Девушка упала тому на грудь, содрогаясь и захлебываясь слезами неверия: ей казалось, что это жалкая игра разума и стоит ей разжать руки, которыми она обхватила тело парня, прижимая к себе, то все, что ей так полюбилось, все то, что она так жаждала, искала и чему обрадовалась — сгинет в тот же миг. Эмма боялась и радовалась, любила и скорбела, воспарила всем своим естеством и готова была сгореть дотла.
Увидев слезы, брюнет отбросил свой колючий и ехидный нрав, обнимая дорогого сердцу друга в ответ.
— Ты заставила всех переживать, глупенькая. Больше так не делай.
— Я не должна была вас так огорчать, — поникшим голосом прошептала Эмма.
— Эмма, все в порядке. Ты рядом, мы рядом. Больше нам ничего не нужно. Давай уйдем из этого мрачного мира домой.
«Домой» — прозвучало для девушки как манна небесная, которую та неустанно искала все эти годы, пусть даже она найдена среди темных закоулков ее сознания, но у Эммы появился, хоть и призрачный, но ориентир к истине, к пониманию ее прошлого: маленькой крупице от общей мозаики. И вот оно само нашло ее, скрепляя эту долгожданную встречу, теплом родных уз!
— Ты поделишься с нами своими историями. Пойдем. Мы накроем на стол, — нежным бархатом сказал ангел с румянцем на лице, подав сначала руку Эмме и только затем лежачему брюнету, хотя тот уже вставал и вполне мог обойтись без его помощи.
Нежная привязанность к этому светловолосому ангелу с аквамариновыми, обеспокоенными глазами и к шатену с карим, жгучим, и всеподмечающим взглядом — вызывала в Эмме радостный душевный отклик, какой ей ещё никогда не приходилось испытывать: девушка ощущала себя невесомой, едва стоя на ногах.
— А, да. Я как раз … — растерянно, улыбаясь, начала Эмма.
Внезапно ее одернули — хлыстом раздался леденящий душу строгий голос:
— Твое время вышло, Эмма, — ледяной и одновременно нежный голос разорвал воцарившеюся между детьми идиллию.
Эмма в шоке и в страхе встала как по струнке, в мучительном ожидании окончательного приговора, будто бы ее вот-вот растерзают за непреклонность перед жёсткими рамками системы и изничтожат этот дивный зеленый побег души, одним роковым словом, добивая насмерть.
Во тьме раздался грохочущий и ошеломляющий звук огромного колокола, напугав Эмму и детей — этот воистину мистический с угрозой звон, ударил в самый мозг, проникнув стрелой через одно уцелевшее ухо, заставив прослезиться и скрючиться от боли.
У Эммы закружилась голова, перед глазами все поплыло, кто-то успел поймать ее и спасти от падения в смольную воду, не внушавшую никакого доверия.
— Пора прощаться,— сказала мать, прикончив надежду.
Девушка окончательно с ужасом осознала суть сказанных слов матери и закричала. Ее сердце забилось ощутимо об грудную клетку как бешеное, ноги и руки задрожали, и если в случае с первыми — те подкосились, то в случае с руками — те охладели до колик от недостатка кислорода.
Женщина, о которой уже все позабыли, вышла из тьмы, держа за руку одного ребенка, а в другой руке кулек с малышом, покачивая. Ее прежние лиловые глаза по-хищнически пронзали Эмму — так смотрят матери, которые видят для своего ребенка угрозу. Прежняя тонкая туника сменилась на черную плотную ткань безликого рабочего, а высокий рост и широкие плечи, вкупе со смольными как ночь волосами, — стали единым устрашающим образом палача, с одним единственным белым как мрамор лицом, однако из всего лика женщины Эмму приковали к себе ее глаза — фиолетовое, всепоглощающее пламя, завораживающее и обманчиво нежное, искажавшее действительность.
Зачарованно смотря той в глаза, Эмма неосознанно впала в транс: ее зашатало, разум стал чахнуть, а сердце, словно под толщей воды, где-то отдаленно билось с тревогой, качая кровь, пытаясь достучаться до хозяйки.
И когда юная особа готова была всецело отдаться на волю женщины… Эмму внезапно выдернуло из наваждения: толи чей-то толчок в спину, толи чей-то шепот над самым ухом, толи боль, прорезавшая нутро девушки, а может это было все и сразу — не понятно, но рыжеволосая смогла отскочить подальше от женщины к новоприобретенным родным и в гневе сжать руки до белых костяшек.
— Я не чужая! — взвыла Эмма.
Она обняла белокурого мальчика, с ангельским голосом, показывая по-детски свою принадлежность к детям, к желанной семье.
— Скажи ей, — умоляя, обращалась девушка к нему, как к последней своей защите. — Мы можем быть вместе, нас уже ничто не разлучит, обещаю. Вы же искали, вы же нашли!
Парень молча взял в ладони ее лицо, большими пальцами вытирая горячие слезы. Его потерянный взгляд сказал все за него: как бы он не хотел ей помочь — он не мог. Проблема крылась в самом мире сознания Эммы, что удерживала не только этого белокурого, грустного ангела, но и всех детей от помощи.
Она взяла его большие, теплые руки в свои, сжав. Горькие слезы от бессилия стекали по его щекам, он не мог потерять Эмму еще раз. Нет! Ни в коем случае! Но его тело словно окаменело, приковав того к месту, а язык крепко-накрепко прилип к нижней плоти ротовой полости.
Во взгляде Эммы читалась озадаченность и неверие. Она убрала руки парня и, сведя в гневе брови, решительно развернулась к женщине.
— Почему вы решаете где мне быть? С кем мне быть? Где мой дом и где моя семья?! У вас нет! На это! Права!
Мать нависла над Эммой, в ее руках более не было пищавшего малыша, и она не держала за руку другого ребенка. Вокруг настала тяжелая тишина и мертвый лик женщины наполнился тоской и отчаянием. Прежняя улыбка исчезла, на ее месте остались сжатые губы в тугую полосу с бледным, больным налетом.
— Оглянись вокруг. Разве кроме меня и тебя здесь кто-то был, дорогая? Разве, приходя, сюда ты не понимала, что кроме меня здесь ты больше никого не увидишь? Чего ты ждала? — строго и холодно вопрошала женщина, положив свою сухую и ледяную ладонь на мокрую щеку Эммы, большим пальцем вытирая горькие слезы.
— Истины, — решительно отвечала рыжеволосая с красным лицом.
Кровавые слезы матери потекли по мраморным щекам, впитываясь в маленькие трещины на идеально гладкой коже, срываясь рубинами на ключицы; ее бесстрастный взгляд приковал рыжеволосую к месту, словно, забираясь через глаза Эммы по самую душу.
Девушка, ощутив детскую беспомощность перед матерью, взахлеб глотала соленые, отвратительные слезы, раскаявшись перед женщиной в чем-то неосознанном и неясном даже самой себе.
— Пока что ты смогла обмануть только саму себя, — сказала та улыбаясь. Ее глаза были мертвыми как у того, кто отправлял на убой живую душу.
После мать оправила свой ворот, словно тот давил на горло, и, обретя вновь свой въевшийся до самых костей образ благодетельницы, прошептала издевающимся, нежным голосом Эмме в единственное уцелевшее ухо:
— Ты не сможешь обмануть мать.
Незнакомка положила свои ледяные руки на плечи рыжеволосой, от чего Эмма вздрогнула. Свой дикий взгляд, с сочащейся оттуда кровью и гнилью, она не спускала с девушки.
— Кажется, я уже предупреждала тебя об этом, — угрожающе сказала женщина, приблизив свое лицо к девушке.
Эмма ощутила, как ее тело медленно, но верно закипало, а в это время внутри накапливалось нечто горячее и тяжелое, скользящее внутри и достающее до самого сердца, подгоняя то, а после что-то оттуда соскребало и водило чем-то острым, как вилкой по меловой доске, невыносимо скрипя.
Руки матери мимолетно касались подросткового тела девушки, поглаживая ту, будто женщина искала некие скрытые от ее чуткого взора повреждения или изменения, которые та не застала — это не было похоже на материнские действия, а уподоблялось непозволительному нарушению всех личных границ.
Именно таких странных действий от матери Эмма боялась и, несомненно, она воспротивилась бы этому, еслибы не страх перед незнакомкой, вселявшей в душу бессилие.
Пусть даже у женщины была нежная улыбка с блестящими радостными глазами, но рыжеволосая знала однозначно: мать была пустой, холодной внутри, даже безжалостной в душе.
— У тебя никого нет здесь. Кроме лжи одной маленькой непослушной девочки, которая нарушила покой всех, — елейным голосом прошептала она Эмме.
Женщина перестала ощупывать тело девушки, после чего резко встала, и, отвернувшись, направилась к гудящему порталу из падающих звезд в спирали.
— Забудь старое и стремись к новому.У тебя теперь появилась возможность, обрести новую семью, новый смысл и новую жизнь, — не оборачиваясь, мелодичным голосом напела женщина, беря за руку ребенка из толпы детей и уводя того в портал из звезд.
— Нет… — едва ворочая язык, говорила Эмма, видя, как лица детей онемели как каменные статуи. Видимо впечатление, которое произвела на них мама, ввергло их в ужас, будто бы та была палачом.
Девушка ощутила, как ее ноги свело, а холод стал вновь пробираться до тазрвых костей, сковывая те до состояния камня.
Внезапно рыжеволосую кто-то схватил за ноги, до боли в стопах, и резко потянул на дно. Дети стали кричать ей вслед, стучась о гладь воды. Кто-то плакал, кто-то устремился за девушкой, но сталкивался с непроницаемой водой и только двое уже знакомых парня ринулись хватать Эмму.
— Держись! — кричал брюнет, хватая девушку за руки, врезаясь ногами в отсыревшую землю.
Другой парень держал брюнета, чтобы тот не соскользнул вместе с Эммой.
— Идите и держите ее! — крикнул светловолосый, пытаясь вытащить своими силами и силами брюнета девушку. Остальные дети, налегая, стали, хвататься за Эмму, погружавшуюся в тяжелую, смольную воду, с хлюпаньем.
— Эмма, не отпускай! — обеспокоенно кричал ей брюнет.— Мы все с тобой! Только не отпускай!
Но чем сильнее они хотели вернуть ее, тем больше рыжеволосая ощущала, как ее разрывают на части: огромные цепкие лапы, державшие за спину, в попытках забрать ее в пучину тьмы, и дети, к которым она стремилась и которых полюбила. Огненная боль окатила тело — Эмма ощутила, как что-то внутри не запульсировало и лопнуло — боль была сильнее здравого смысла — девушка едва соображала, чуть не выпустив руку помощи. В это время что-то зловещее отдаляло её от детей: хватаясь то за ноги, то за голову, пытаясь сдавить и унести к себе в чрево.
Рыжеволосая с ужасом и шоком смотрела на своих спасителей и не могла приблизиться к этим детям, чтобы пристально рассмотреть и запомнить лица этих прекрасных детей, ведь их очертания перед ней плыли.
Все было тщетно — сил не хватало, а нечто жаждущее, со своими гадкими и жестокими помыслами хотело Эмму и оно, несомненно, одолело.
Девушку поглотили вмиг пучины вод, смыкаясь хлопком над ее головой.
Под толщей воды грозди алых и рыжих очей нагло ощупывали Эмму в темноте, выжигая на безвинном ребенке свои желания, свою неукротимую взрослую жажду.
— Тогда ты умрешь, — пропел нежный голос все той же матери, и ее тихая колыбельная раздалась вновь.
Что-то влажное скользнуло по ноге Эммы. Она инстинктивно съежилась и попыталась отплыть от источника угрозы, но нечто невесомое удерживало ее. Стало воистину страшно, ведь она была беспомощна в чьих-то руках, на виду у оживших кошмаров. Она прекрасно знала, что будет дальше, знала, что не сможет подготовиться к этому, даже будучи храброй или зная все от самого начала и до самого конца.
— Не отпускай! — кричали дети во тьме эхом, но Эмме уже не за кого было хвататься.
Ее руки, будто смазанные маслом, окончательно выскользнули из хватки детей, а тело стало стремительно проваливаться в удушающее жерло тьмы как метал под толщей воды. Как бы она не рыпалась и как бы не трепыхалась — неизбежность предстала перед рыжеволосой во всем своем величии, удушая надежду, размозжив той ядро до крови и плоти — Эмму тоже скоро постигнет эта учесть — один и тот же кошмар всегда начинался с того, как ее кости и мясо разрывают чьи-то клыки и когти, пережевывая словно вечность.
— Я не хочу умирать, — прошептала Эмма, пытаясь не смотреть под ноги.
Из ее тела стала медленно сочиться кровь — старые раны дали о себе знать, наливаясь алыми бутонами и распускаясь паразитами-цветами из плоти, благоухая. На языке почувствовался вкус крови, пробиравшийся из самого нутра, через глотку. Эмме стало душно, легкие хлюпали — их спирало чем-то напоминавшим тугой железный обруч. Ей казалось, что все ее нутро было залито собственной кровью, которая проклёвывалась саженцем из тела, сиюминутно прорастая и раздирая в клочья мышцы.
Девушка, перебирая молитвы в своем сознании, высоко задрала голову и смотрела в то место, где дети недавно стучались через полотно мрака, взывая к Эмме — теперь их там не было. Одна из самых страшных вещей для девушки раскрывалась в кошмаре во всей красе — одиночество — удар в поддых.
Эмма все глубже и глубже проваливалась утробо хищника — в неизбежность.
От осознания быть сожранной, та задергалась в попытках вырваться из цепких невидимых рук, сковавших ее тело. Рыжеволосая гневливо кричала на тьму, в надежде звала детей, умоляла невесть знает кого, плакала от бессилия и вновь собиралась с силами бороться, ведь «слезами горю не поможешь», но с каждым новым хрипом — голос исчезал, а тело наливалось свинцом.
И чем сильнее Эмма трепыхалась птицей, жаждавшей свободы, тем больше открывалось кровавых ран на ее теле, тянувшимися алыми клоками в пространстве, своеобразно сплетаясь в огни, догорая, и медными чешуйками, как листопад, опадая на дно пространства вслед за девушкой. Пока в один момент, она не достигла той точки невозврата в кошмаре — влажная пасть сомкнулась над ней, а нечто проглотило ее, сдавливая сильными мышцами глотки, подводя ту к главному акту всех ее однотипных кошмаров — дальше начинался долгий и заключительный акт всех ее ужасов с последующей мучительной болью.
Ей ничего не оставалось делать, кроме как возложить вновь всю свою призрачную веру на алтарь судьбы, дабы хоть как-то пережить этот дьявольский кошмар.