Я сижу у начала старой обшарпанной лестницы, ведущей в темноту, в густую и непроглядную темноту, в которую мне предстояло сейчас пойти. Лампочка в грязном шарообразном плафоне освещает немного путь вниз, но дальше мне нужно будет найти ещё один выключатель, чтобы включить свет уже там. Так сказал мне Максен.

Пахнет сыростью, веет холодом. От последнего меня защищает тёмный балахон с капюшоном, который мне вручили перед входом, чтобы я не запачкалась.

В целом я никогда не боялась темноты. Только если когда-то давно, ещё в детстве. Однако сейчас, сидя на ступеньках, я чувствую, как на меня медленно, но верно, начинает накатывать паника.

Осознание.

Ужас.

Но не потому, что темно. А потому что…

Как. Я. Здесь. Оказалась.

Это какое-то безумие. Я сходила с ума с парня-гота. Я пошла с ним в чужой дом мимо собаки, которая ела живую собаку. Я пошла за ним в подвал! Когда наши взгляды пересеклись в последнее мгновение перед закрытием двери, я будто проснулась вдруг от какого-то непонятного сна. И теперь, понимая, что я ничего не понимаю, я могу только стучать в дверь, долго-долго, да глотать горячие слёзы, что текли то ли от обиды, то ли от страха. Я не хочу идти вниз. Не хочу, не хочу, не хочу! Откройте, пожалуйста!

Во что же я вляпалась. У меня даже нет с собой телефона – я оставила его там, снаружи, в сумке. Сейчас я могла включить лишь слабый свет на наручных часах, которого хватит лишь… Ни на что не хватит.

Боже. И мне это всё казалось нормальным? Собака-каннибал в чужом доме, в который мы просто так вошли?

Я свихнулась?

А у Максена светились глаза. Эта мысль кажется мне откровением, хотя больше частью какого-то безумия. Безумия, в котором женщина с длинными острыми ногтями протыкает шею парня со светящимися глазами.

Это точно нервное. Мне хочется истерически засмеяться, но вместо этого я вспоминаю, что Максен что-то говорил про другой выход. И про то, что у меня не так много времени…

Слёзы ручьями текут по щекам, но я, превозмогая дрожь, всё же поднимаюсь на ноги и начинаю спуск вниз, держась за стену, так как перед глазами всё ожидаемо расплывается. Стараюсь подавить всхлипы, которые в абсолютной тишине пугают больше, чем сама тишина, но в итоге всхлипы превращаются в икание. Теперь я стою посреди лестницы и стараюсь не икать. Дышать ровно. Не думать, что внизу меня ждёт какое-то основное испытание.

Максен сказал, что это всего лишь длинный погреб. Куча консервов, какие-то бесконечные закрутки от фанатичной бабушки учительницы, бутылки алкоголя, мешки с овощами и несколько морозилок. Я стараюсь думать об этом именно так. Всего лишь погреб. Длинный погреб. Богатый.

И стараюсь не думать, что этот погреб принадлежит этой женщине.

Я двигаюсь дальше, ступенька за ступенькой, каждая последующая из которых становится всё темнее и темнее. Мне хочется верить Максену, пусть я уже не чувствую к нему того же, что чувствовала ещё с утра. Потому я упорно спускаюсь всё ниже. Пока на последней ступеньке я не вижу её.

Красную точку в абсолютной темноте.

Я спешно опускаю глаза, будто я опять маленькая девочка, идущая в туалет ночью по коридору. Я уже не боюсь подкроватного монстра и уже знаю, что вещи в темноте – всего лишь вещи. Однако кое-что заставляет меня вздрагивать каждый раз, пока я не добиралась до выключателя: дверной глазок. Со стороны самой чёрной стены коридора на меня смотрит яркий белый глаз. Он следит за мной. Он прожигает мне спину. Даже если я не смотрю. Там никого нет, но там кто-то есть…

«Это всего лишь выключатель, – повторяю я себе. – Наверняка, это всего лишь выключатель».

Я глубоко дышу и осторожно иду в сторону красной точки. Это точно не чей-то глаз, хотя после изумрудного света из глаз Максена, я уже ни в чём не уверена. Сердце ещё тихо, но слышно постукивает в груди.

Щёлк.

Погреб озаряется ярким белым светом люминесцентных ламп, которые наполняют пространство не только светом, но и тихим равномерным гулом. Действительно просто выключатель. Действительно обычный погреб. Большой. Пахнет деревом и землёй. Немного сыростью. Только сейчас это замечаю. Я честно ожидала уже увидеть здесь горы трупов и какую-нибудь коллекцию бензопил. Но вместо этого вижу три ряда стеллажей с разными банками, стеклянными и жестяными, мешки рядом с ними, раскиданные в каком-то беспорядке. Вдалеке одна из лампочек периодически норовит выключиться, выключается, а через какое-то время включается вновь. Погреб похож на длинный широкий коридор. Иду по нему вперёд, уже чуть-чуть успокоившись и думая о том, что же конкретно мне нужно сделать. Я уверена, что если я не справлюсь, то та женщина, непонятно почему работающая в школе, сделает со мной что-нибудь ужасное.

Потому я должна справиться, что бы этого ни было.

Так я думала где-то минут сорок назад. Сейчас я уже ни о чём не думаю, я судорожно роюсь в мешках под мерный чавкающий звук, раздающийся откуда-то из глубины.

Мне нужно собрать человека на большом столе в самом начале погреба.

Я не сразу понимаю смысл всего, что было написано на листе с заданием. Как и сказал Максен, мне было дано сколько-то времени на поиск, однако мне совершенно непонятно, как я должна будут отвоёвывать части манекена (я думаю, что мне нужно собрать манекен), если замедлюсь. Не произойди с Максеном то, что произошло, я бы подумала, что это он тихонечко войдёт в погреб и начнёт забирать части манекена, чтобы после их отдавать с какими-нибудь заковыристыми вопросами. Но так я не знала, что и думать.

Выдохнув, я решительно и планомерно начинаю поиски, надеясь, что уж собрать какой-то там манекен уж точно смогу.

Пока не нахожу тяжёлый обрубок ноги где-то между стеллажами. Тяжёлый, волосатый, мясистый. Без стопы и без колена.

Мёртвый обрубок.

Меня практически тошнит, когда понимаю, что в руках у меня не пластмасса, в руках у меня кусок мяса. Кусок плоти. Живой ноги. Как это ни называй, выронив его один раз, я не могу заставить себя притронуться к нему снова. Мне хочется рвануть обратно к двери и попытаться выбраться отсюда любыми способами. Или найти какую-то другой выход. Здесь он точно должен быть, иначе тот ключ просто не фигурировал бы в разговоре.

Я нахожу ещё четыре двери, которые ни в какую не хотели открываться, и чувствую отчаяние, запертая в этом месте. На секунду мелькает мысль, что останься я здесь, с голоду не помру хотя бы, но она быстро исчезает. Ведь где-то наверху меня ждёт учительница-маньячка, которая хочет, чтобы я собрала на столе настоящий труп. И у неё наверняка есть способы сюда войти.

А в следующее мгновение меня пронзает мысль, заставляющая со стоном сеть на пол.  Если с кем мне и придётся бороться за отрезанные ноги, то только с Альбертом. Точно. Они запустят сюда собаку, и она начнёт планомерно есть всё, до чего дотянется, пока не останется ни одной части трупа.

Я сомневаюсь, что собака сможет съесть столько, но страстно об этом мечтаю, пока не задумываюсь о том, что со мной сделают, если провалю это… задание. Невольно хватаюсь за горло и с силой поднимаю себя на ноги. Краем глаза замечаю на верхней полке свисающую руку и содрогаюсь, то ли от испуга, то ли от омерзения.

Несу волосатую голень на стол, вновь пытаясь остановить слёзы жалости к самой себе.

Этим я занималась минут пятнадцать назад. А совсем недавно я услышала тихий шелчок. А чуть позже – какой-то шум. А чуть позже – тихое чавкание.

Я не хочу отнимать у собаки еду! Особенно такую. Мне даже не смешно, когда я представляю, как вытягиваю из пасти пса руку там или, не дай боже, голову…

Ох, боже, голову! Там же точно должна быть ещё и голова.

И всё же чавкание заставляет меня плюнуть на всё и судорожно искать остальные части. Я надеюсь, что, если я хотя бы соберу на столе побольше частей, эта женщина не сделает со мной чего-нибудь ужасного. Я бросаюсь рыться в ближайших мешках, помня, что на одной из полок видела руку, до которой собака, скорее всего, просто не достанет.

Я, впрочем, тоже, если не найду, на что встать.

Боже, если только я отсюда выйду! Я притворюсь больной, я уйду из этой школы, я пойду в церковь и буду долго-долго молиться за то, что пережила этот ужас. И вряд ли у меня когда-нибудь будет собака. И погреб.

Я не хочу продвигаться в сторону чавкающих звуков, но у меня просто нет выбора. Пёс уже съел какую-то часть тела и некоторое время искал ещё одну. На всякий случай я постаралась даже не дышать в этот момент, хотя это же пёс, он меня всё равно б учуял. Я нахожу коробку, в которой навалены какие-то деревяшки и тащу её к стеллажу, где видела руку. Лампочка впереди опять погасла, и я стараюсь смотреть в пол, а не вперёд, боясь увидеть там тень трапезничающего пса. Ставлю коробку на пол. Выпрямляюсь.

И кричу во всё горло.

В мою сторону двигается человек. Мерными шагами двигается прямо на меня, без ничего отрывая от сжатой в руке ноги небольшие кусочки и отправляя их себе в рот. Размера обычного, но движения его рваные, какие-то неестественные, а кожа – белая-белая. В разные стороны торчат белые волосы ежом на голове. Колени практически не сгибаются.

Закрытые глаза. Может, он слышит меня, а, может, нюхом чует. Я проваливаюсь в другой ряд, но он плавно разворачивается и шагает ко мне вновь. Ноги мои слабнут, но я хватаюсь за стеллаж, чтобы не упасть. Другой рукой, не задумываясь, я хватаю с полки первую попавшуюся банку, которая тут же выпадает из дрожащей руки, но я беру следующую и кидаю в него. Ещё одну. И ещё. Погреб наполняется глухими ударами и звоном разбитого стекла, но эта фигура каким-то невероятным образом уклоняется от каждой банки.

Я пячусь назад, боясь поворачиваться к нему спиной. Хотелось бежать, хотелось рвануть прочь, но ноги заплетались и практически отказывались двигаться.

Ещё одна банка. Уклонился. Ещё одна. Уклонился. Следующая закрутка вдруг попадает в цель, но она совершенно его не останавливает. От него только отваливается несколько крупных белых кусков, за которыми я вижу что-то грязное и тёмное. Но даже не удивляюсь этому. Мне просто страшно так, что в голове нет ни мысли.

Что происходит после я понимаю слабо. Просто вдруг ощущаю свою руку в чём-то вязком и холодном, вижу его лицо так близко, как только возможно. Дёргаюсь. Мерзко, отвратительно. Мне кажется, рука уже горит…

Хруст. Секундная боль.

Я отлетаю назад и плюхаюсь на пол. Я уже не чувствую холода и вязкости. Я вижу, как красная струя стекает из его рта на живот, и почему-то белое начинает расти, затягивать дыру на его животе.

Моя рука перед моим лицом. Оставшийся большой палец странно подёргивается. И я тупо смотрю, как из неё течёт кровь. Под ней должны быть кости, но я их… Вижу? Не вижу? Мне не больно, нет, кровь просто течёт. Она просто выплёскивается…

«Мама меня убьёт», – думаю я почему-то.

Надо мной нависает тень.

Мой мир погружается во тьму.

Хруст.

Переход на пересечении Кирпичной и Калинной улиц в этом городе считается проклятым. Когда никого рядом нет, а дорога уходит пустынной лентой вглубь города, что по левую сторону от перекрёстка, что по правую, что впереди нет ни машины, что позади, никто не осмеливается ступать на чёрные и белые полосы и переходить на ту сторону. Ибо ложится на переходящего проклятье, и не доживает он до того же числа следующего года.

Говорят, что дорога из белых полос ведёт прямиком в ад.

Впрочем, она об этом уже никогда не узнает.