– Эмпатия начинается с самого себя, верно? – спросил он, и когда Луис поднял голову, отрываясь от секвенсора, добавил: – Как можно чувствовать других, если не чувствуешь самого себя?

Луис лишь отмахнулся. Тихо обронил, возвращаясь к своим крутилкам:

– Иллюзия причастности. Может быть, самообман. Откуда мне знать?

– Из нас двоих ты тут человек, ты и скажи, – он наклонил голову, пытаясь заглянуть в лицо, и, когда Луис поднял взгляд, добавил: – Я не издеваюсь.

Конечно же нет. Может быть, он и издевался, когда это было ему нужно, но о подобных вещах они разговаривали с неизменной серьёзностью. Луис с тоской подумал, что ему всё равно не хватает этих разговоров, какими бы болезненными они ни были.

– Тебе больно оттого что меня нет? – прямо спросил он.

Двойник вздохнул. Ответил ровно то, что Луис хотел услышать:

– Да. Ты думаешь, я не испытываю боль?

– Я не думаю об этом, – привычно солгал он, разрывая зрительный контакт. – Я вообще предпочитаю не задумываться о подобных вещах, особенно после твоего появления. Будь так добр, принеси пепельницу.

Двойник смерил его тяжёлым, нечитаемым взглядом, посмотрел так, будто и в самом деле не знал, о чём Луис думает, и осторожно сполз с микшерского пульта. Стоило ему убраться из комнаты, Луис медленно опустился на стул и закрыл ладонями лицо. Если не чувствовать самого себя, то невозможно чувствовать что-то другое. А что, если чувствуешь себя настолько остро, что удар ножом после всех этих встрясок кажется забавным преуменьшением?

Луис отнял руки от лица и хмуро уставился прямо перед собой, ничего не видя. Мир подёрнулся серой рябью, размылся, стал до тошноты неправдоподобным, бессмысленным, пустым.

Не думать.

Не думать ни о чём.

Двойник не появился ни через минуту, ни через полчаса – пепельницу пришлось искать самостоятельно. Луис еле нашёл её в кухонном хаосе, где-то посреди бесчисленных коробок из-под еды, кружек, впечатляющего количества пустых бутылок. Глянув на этот пиздец и тоскливо выдохнув, неожиданно услышал прямо над ухом:

– Совсем распустился без меня, да, блядь паршивая?

Луис вздрогнул, зажмурился и выдохнул снова.

Не воображать.

Не вспоминать.

Не вытаскивать его наружу снова.

Разумеется, за плечом никого не было.

Без него Луис сходил с ума, и прекрасно осознавал это, но до конца так и не принял. Не смирился. Воображение и воссоздание двойника рядом с собой, редкие выдуманные диалоги и совершенно наглая, бесстыдная ложь самому себе в том, что он его не бросил, были донельзя лицемерны и заслуживали исключительно презрения, но помогали держаться. О том, что он давно уже не смотрел на себя в зеркало без отвращения, Луис предсказуемо не думал. Запретил себе возвращаться к этому и жил, укрыв себя иллюзией, в которой они всё ещё были вдвоём.

– Самому-то не противно? – он опирался плечом на дверной косяк, смотря на него тем же нечитаемым взглядом. Невероятно, но даже зная до мелочей, как эмоции отражаются на лице двойника, Луис так и не научился представлять себе его взгляд. Возможно, потому что глаза подделать сложнее всего. – Ты знаешь, что он сделал бы на моём месте. Въебал бы и даже не стал разбираться. Тебе бы понравилось.

Или потому что двойник был прав, и Луис никогда не чувствовал его по-настоящему.

Всё было ложью, подумал он.

– Или ты просто тупой, – эхом отозвался двойник.

Он даже спорить не стал.

– Да.

В кои-то веки они пришли ко взаимному согласию.

Луис горько рассмеялся, подошёл к мойке и включил воду. Настроив температуру так, чтобы руки жгло – что немедленно откомментировал двойник, как полный долбоебизм – принялся за дело. Стоило убрать всю эту хуйню, чтобы сохранять хотя бы поверхностную видимость занятости, да и помойку в доме никто не оценит.

– Ага, – подъебал его двойник. – Мама заругает.

Луис вздохнул. Запоздало и так не вовремя вспомнил, что большого смысла в уборке не было. Помойку в доме никто не оценит, но к нему никто и не приходил. О том, что он тут болтается, не знала ни одна живая душа. Прошёл месяц с его переезда домой, неделя с тех пор, как он съебал ото всех подальше в пригород. Дома ему не жилось от слова совсем – там всё уже давным-давно было похоронено в прошлом, как и ощущение безопасности, уюта и тепла. Мать Луис посещал исправно, старался быть весёлым, общительным, идеальным, но стоило выйти за порог дома, как маска слетала, и отвращение к себе брало верх. Он для себя-то стал чужим, что там говорить о семье и друзьях. Может быть, всё было бы совсем по-другому, будь двойник по-прежнему рядом с ним. Он чувствовал бы себя полноценным, а не вот так, с выдранной душой, на месте которой уже ничего не кровоточило. Там теперь прочно обосновалось лишь тянущее, холодное чувство пустоты.

Будто его вымыли изнутри ледяной водой.

Будто он наглотался камней со дна реки, утонул и при этом почему-то не умер.

Вопрос, прилетевший в спину, вонзился как нож, и был далеко, далеко не первым:

– Ты же понимаешь, что просто-напросто убеждаешь себя в том, чего нет? Правду что, так сложно принять? Просто скажи это себе.

Луис замер.

– Это просто. Раскрой рот. Набери воздуха. Сосчитай до трёх. Давай, скажи, это несложно.

Луис помотал головой, с силой закусил губу и уставился на хлещущую воду невидящим взглядом. Слёзы свободно потекли по щекам, руки затряслись. Пиздец. Какой же блять пиздец, до чего он себя довёл.

– Просто повторяй за мной, – посоветовал он, и голос раздался так близко от его шеи, что Луис почти чувствовал тёплое дыхание. – Поверь, – тон почему-то стал мягче, – тебе, может быть, станет легче.

Луис кивнул. И выдохнул:

– Ты прав, – и, спустя пару секунд, сказал почти жалобно: – Это я тебя проебал. Не ты виноват, а я.

Слёзы продолжали капать вниз, растворяясь в мыльной воде.

– Да, – Луис знал, что двойник за его спиной не выглядел ни грустным, ни обиженным, ни разочарованным. В конце концов, это была всего лишь иллюзия. Ещё один из разнообразных методов побега. – Ты обманываешь себя. И знаешь, что легче тебе от этого не станет.

Луис кивнул, роняя слёзы в мойку.

Легче и правда не становилось.

*

Когда после чудовищной ночи наступило утро, Луис не сразу в это поверил. За закрытыми глазами была лишь спасительная темнота, и ему казалось, что если он не будет их открывать, то ничего плохого не случится. Отчего-то он подумал, что увидит перед собой что угодно, но только не затылок двойника, тихо спящего в кольце его рук.

Тело говорило обратное. Вспоротые накануне ладони горели от боли, под рёбрами ныло и тянуло, голова раскалывалась на части, глотку драло так, будто он бухал исключительно хлорную воду, а в черепе, где-то в районе переносицы, наливалась отвратительная тяжесть. Прогулка по ноябрьскому Кройцбергу нараспашку всё-таки дала о себе знать, не нужно быть умным, чтобы понимать, что теперь он предсказуемо сляжет на неделю с простудой. Несмотря на всё это, Луису было на удивление легко. За полные два года и ещё три чудовищных, мучительных дня, он впервые выспался.

На плечо приятно давило; Луис всё-таки пошевелился и осторожно поднял веки. На короткую долю секунды он всё равно испытал мгновенный, будто точечный укол паники – а что, если нет? Что, если ничего не было? Что, если всё то, что произошло вчера ночью – не более чем ещё один яркий, не в меру реалистичный болезненный сон? Пока взгляд фокусировался на чём-то тёмном, выступавшем на таких же тёмных простынях, Луис успел подумать, что вряд ли переживёт очередную неудачу.

И в следующую же секунду, так резко и больно, словно кто-то с размаха ударил его в грудь:

– Утра, – тихо выдохнул двойник, поднимая к нему лицо. – Чёрт, какой же ты тёплый. Я почти забыл, что это такое. – Он сладко потянулся, выгибаясь на кровати, а потом рухнул обратно, сразу же прижимаясь к боку и недвусмысленно потираясь о бедро вставшим членом. – Прости, я соскучился.

Вот он, прыжок веры.

Луис закрыл глаза и облегчённо выдохнул. Повернулся к нему, крепко обнял и уткнулся губами в щёку.

– И я соскучился, – прошептал он.

Было так легко, что дрожали губы. Так легко, словно вместо плоти, костей, внутренностей и прочей воспалённой требухи в нём не было ничего, кроме тёплого воздуха и приглушённого света. Внутри него плыли разорванные в клочья грозовые облака, купаясь в расплавленном тёмном золоте заходящего солнца, и он согревался от жара, растекающегося под кожей. Двойник промолчал, вместо ответа вжимаясь в его разбитое и тяжёлое от отпустившего напряжения тело. Луис дёрнулся в глупой, такой безотчётной и отчаянной попытке обнять ногами и затащить его на себя, но он лишь помотал головой и обхватил рукой за плечи, прижимая к себе крепче. Между ног ныло и тянуло у них обоих, Луис прижался к нему и пытался неловко потереться бёдрами, но двойник почему-то не двигался и не стремился усилить контакт. Не хотел?

– Хочешь? – наконец, прямо спросил Луис. Отказ удивил бы его не слишком сильно, в конце концов, ночь у них обоих была попросту чудовищной, тело ощущалось так, будто его пропустили через дробильный станок и в довесок вышвырнули в снег, но с другой стороны… он всё равно его хотел. – Ты хочешь меня?

Двойник не ответил. Луис уже собрался отстраниться и заглянуть в лицо, чтобы узнать наверняка, что не так, но он опередил его, мягко прошептав куда-то в волосы:

– Конечно же хочу.

Луис всё-таки слегка отодвинулся, чтобы между их лицами было хоть какое-то расстояние, и посмотрел в глаза. Желание спрашивать пропало сразу же, стоило ему встретить полный ёбаного всепрощения и обречённости взгляд.

– Что-то не так? – на всякий случай спросил Луис.

Он легко покачал головой, потёрся щекой о подушку и посмотрел в глаза куда мягче, чем до этого. Луис протянул к нему руку, осторожно накрыл ладонью прохладную щёку и задержал дыхание, когда двойник потянулся за прикосновением и сам прижался к раскрытой ладони. Слегка повернулся, поцеловал запястье. Нежно, так нежно.

– Нет, – сказал он едва слышно. – Всё так, как и должно быть. Я… хочу запомнить тебя в этот момент.

Луис прикрыл глаза. Что-то огромное, тяжёлое и горячее постепенно заполняло пустоту из воздуха и света. Как жаль. Прекрасное ощущение внутренней невесомости так не хотелось отпускать. Если бы кто-нибудь два года назад сказал Луису, что однажды, в тёмное и неуютное зимнее утро он снова будет растворяться в объятиях своего двойника, он бы, наверное, выгрыз этому человеку лицо.

– Почему именно сейчас? – прошептал он. – Что во мне особенного?

Двойник опустил руку, скользнул ладонью между их телами и провёл самыми кончиками пальцев по гладкой коже между рёбер. Закрыл глаза, чуть надавил, провёл двумя пальцами короткую невидимую линию. Беззвучно прошептал одними губами:

– Ты всё-таки пришёл ко мне. Забрал меня к себе.

Луису стоило огромных усилий не вздрогнуть и не отлететь в противоположный конец комнаты, когда до него дошло, какой смысл кроется за этим прикосновением. Двойник помотал головой – нет нет нет сука стой! – и, схватив за запястье, притянул его руку к своей груди, прижал к горячей коже, и Луис вдруг нащупал подушечками пальцев нечто страшное. Нечто неправильное.

Шрам от выкидного ножа.

– Я был там. Во тьме. Всё время во тьме, – он смотрел прямо в глаза тяжёлым, пронзительным взглядом, но его голос омывал Луиса снаружи и изнутри теплом. – Вокруг была пустота, и в ней было так холодно. Я был мёртв, но ты зачем-то вернул меня к жизни. Когда-нибудь ты расскажешь, почему ты снова это сделал, но сейчас… – двойник наконец прикрыл глаза, улыбнулся и выдохнул: – Сейчас я просто благодарен тебе за то, что могу снова тебя обнять. Вот так. По-настоящему.

Сила, потянувшая его за собой, не встретила никакого сопротивления. Притяжение, у которого не было названия, причины и определения – двойник плавно притянул к себе и обнял ещё крепче, ткнувшись в шею и пряча лицо. Луис молчал, не в силах ответить, позволяя ему душить себя в горячих, плавящих объятиях. Прижимаясь щекой к тёмным вьющимся волосам, он размеренно, медитативно гладил его по затылку, стараясь не зареветь. Вряд ли он смог бы пережить вчерашнюю истерику заново.

– Ты любишь меня? – вдруг спросил двойник.

Кожу на шее обожгло. Луис замер, забывая, как дышать, пока в солнечном сплетении взрывалась сверхновая. Он ведь никогда не спрашивал об этом, никогда не ставил под сомнения чувства Луиса, какими бы они ни были, и никогда, ни разу ещё не потребовал взаимности. Тело всегда оставалось телом, и Луис знал, что секс для него – всего лишь способ контроля и причинения боли. Остальное всегда оставалось за гранью слов и игр со смыслами, не произносилось вслух, оставаясь без названия. Чем-то таким невысказанным, но существовавшим между ними независимо от их желаний. В голове проносились десятки вариантов ответа, один хуже и неправдоподобней другого, и Луис знал, что на этот раз солгать самому себе просто не сможет.

– Да, – выдохнул он. Смысла что-либо отрицать не было уже очень-очень давно.

Двойник кивнул, зажмурился и поцеловал в ямку под подбородком.

*

Люди говорили, что уборка помогает навести порядок в собственных мыслях.

Наглая, грязная ложь.

Дом, разумеется, не стал эталоном чистоты даже после всех стараний, но хотя бы перестал напоминать свалку, в которой жило некое неправильное подобие человеческого существа, и обзавёлся таким же неким неправильным подобием уюта. По крайней мере, Луис определял закинутые на книжную полку стоптанные старые кеды, пыльные и покрытые песком, как нечто уютное. При малейшем движении песок осыпался на стол, падал на стопку книг и журналов, сталкивался с пылью, завораживал. Сыпался на пол, забивался в самые узкие щели, складки одежды, скрипел на колёсиках старого полураздолбанного скейта.

Забивался в лёгкие. Мешал дышать, хрустел на зубах, виделся в длинных, вязких кошмарах.

Весь чёртов дом был в песке. Вся эта ёбаная пустыня.

На электронных часах застыло полчетвёртого, и нужно было ехать к матери сейчас; Луис откровенно не хотел куда-либо ехать в такую чудовищную жару, но у них вроде как была негласная договорённость. Он приезжает, общается, пытается выглядеть вовлечённым, заинтересованным, живым, она в ответ – пытается быть для него той матерью, какой никогда не была. Луис давно её простил, перестал винить в том, что вырастила его таким, но от этого мало что изменилось. Глубоко внутри себя он всё ещё хоронил всю боль и разочарование, испытанные когда-то, не особо распространяясь на этот счёт даже среди самых близких. Зачем озвучивать что-то более не актуальное, чёрт возьми, это было давно и неправда, сейчас ведь всё хорошо, правда?

– Нет.

Луис замер.

Двойник за его спиной победно, снисходительно улыбался, опираясь спиной о стену дома. Прощал ли он её на самом деле? Луис обречённо прикрыл глаза, он знал, знал, чёрт подери, что в глубине души так и не простил. Тот обиженный на весь жестокий и несправедливый мир мелкий, глупый, кудрявый ребёнок никогда её не простит.

– Ты отдаёшь в жертву больше, чем получаешь. Помнишь?

Луис проигнорировал его, быстро запер дверь и направился к машине. Двойник всё так же улыбался с пассажирского сиденья, повернувшись в сторону окна. На этот раз Луис решил не выёбываться и просто представил, что на нём были солнечные очки, точь-в-точь такие же, которыми он заебал половину своих подписчиков. Как, блять, эти люди его терпели, всегда оставалось для него загадкой.

Пристегнувшись, он завёл двигатель, глянул в зеркало. Собственный взгляд казался осуждающим.

– Не говори хуйни, – отмахнулся двойник, окончательно отворачиваясь. – Ты постоянно винишь себя в том, в чём просто не можешь обвинить других. Мать, например. Сестру, которой досталось всё внимание. Позор семьи, мелкий проблемный пиздюк, сам знаешь. Признайся, ты ждёшь, когда она скажет, что на самом деле это ты во всём виноват. Ну, обломись. Он съебал от тебя, и ты никогда не узнаешь наверняка, кто виноват в том, что в итоге они оба решили съе…

– Заткнись! – рявкнул Луис, с силой всадив ладонью по рулю, так, что взвыла сигналка. – Заткнись, заткнись, заткнись!

Двойник обиженно замолчал, фыркнул и прислонился лбом к горячему стеклу, и это выглядело настолько натурально, настолько реалистично, что на короткий миг захлестнула паника. Луис держался вспотевшими ладонями за чёртов руль, вцепившись так, словно от этого зависела жизнь, и пытался отдышаться. Не здесь, напомнил он себе спустя пару мгновений, он не здесь, его здесь нет, и быть не может. Он ушёл.

Он ушёл.

Все они уходили.

Кое-как отдышавшись и подавив истерику в зародыше, Луис заставил себя перестать страдать хуйнёй, пристегнулся и выехал на дорогу. Путь из этих ебеней занимал почти полтора часа, и будет вообще охуенно, если он не встанет в вечернюю пробку на шоссе. Не обращая внимания на сидящего рядом фантомного двойника, бессмысленно смотрящего куда-то в голубовато-жёлтое тёплое небо, Луис сосредоточенно смотрел на пустую дорогу, пытаясь ни о чём не думать. В этой глухой ебени практически никто не жил, но это не значило, что стоило расслабляться – ебущихся в глаза самоубийц на любой трассе всегда было достаточно. Луис потянулся к магнитоле, покрутил местные станции, послушал что-то от силы пару минут, выключил. Сосредоточиться на чём-либо получалось паршиво, мысли в голове долбились со страшной силой.

Может, и правда спросить у матери? Она наверняка должна знать, она была там. Ответ на простое почему – она старше, умнее, мудрее. Она понимала гораздо больше, чем Луис мог вообразить.

Двойник откликнулся сразу же:

– Спроси. Может быть, ответ приведёт тебя в чувство. Некоторые вещи бесполезно отрицать, они уже случились, и ты ничего не изменишь.

Мимо них проплывал мир из песка, камня, мёртвых деревьев, жара становилась попросту невыносимой, давила на голову и грудь. Луис устало отмахнулся:

– Захлопнулся. У меня нет на это времени.

Тихий-тихий смех почти у самого уха заставил Луиса вздрогнуть и резко вдавить в пол педаль тормоза. Он съехал на обочину, в бешенстве хлопнул по спинке соседнего сиденья. Двойник не переставал усмехаться, скаля свои тупые зубы – по крайней мере, это издевательское выражение на ебале Луис воспроизвёл в совершенстве.

– Совсем ебанулся?! – громко рявкнул он.

Двойник покачал головой, и отвернулся, не переставая посмеиваться. Луис несколько секунд сверлил его злым взглядом, а потом злость вдруг пропала, уступив место опустошению. Как будто смыло волной. Он склонил голову набок, устало прижимаясь щекой к шероховатой поверхности спинки водительского кресла, прикрыл глаза. Представил, как эта мразь спокойно достаёт из нагрудного кармана пачку сигарет, вытряхивает одну, закуривает, запрокидывает голову и выпускает дым в потолок машины. Полупрозрачное белёсое облако взмыло в воздух, ударилось о стекло, растеклось по салону.

Луис почти чувствовал запах.

– Ты один тут сходишь с ума, мы оба это знаем, – двойник пожал плечами и покачал головой. – У тебя никогда нет времени, чтобы даже мысленно представить то, что причиняет тебе такую боль.

О да. Он знал, насколько он жалок. Двойник лишь фыркнул:

– Не еби себе мозги, ты в курсе, что меня здесь нет. Настоящий он давно бы выбил из тебя всю дурь и не стал бы жалеть.

Собственное чудовище всё-таки открыло рот и принялось жрать его разум. Всё, заткнуть его теперь будет невозможно. Луис вздохнул. Двойник был прав.

– Может быть, – он ведь всё ещё трепыхался, просто так, для галочки, – может быть, я его выдумал. И он ничем от тебя не отличается.

Полная хуйня.

– Ты сам в это не веришь, – моментально отразив его мысль, двойник растянул рот в неприятном, холодном подобии усмешки. Мерзкий, гадкий фантом. Неправильное подобие. – Я просто озвучиваю то, о чём ты не хочешь думать. Отражаю те мысли, за которые ты себя ненавидишь. Хотя в твоих словах может быть больше смысла, чем кажется поначалу, – он дёрнул плечом и выплюнул: – Может быть, ты его выдумал. Кто смог бы с этим поспорить? Не у тебя одного кризис самоидентификации, никто так до конца и не знает, существует ли объективная реальность на самом деле, и в той версии мира, где ты выдумываешь своего двойника, после чего он становится реальным, это вполне может случиться. Но что, если он тебя выдумал? Только представь, что на самом деле он – это ты. Вдруг он сбежал нахуй и подальше от своей музыкальной карьеры и ёбнутого двойника, который оказался ещё большим чудовищем, чем он сам?

Луис натянуто рассмеялся, всё-таки достал пачку, закурил сам. В последнее время количество выкуренных сигарет приближалось к какой-то совсем уж критической отметке.

– С чего бы, – Луис выпустил дым тонкой струйкой в распахнутое окно. – Не я насиловал себя те ёбаные полтора месяца.

– Разве? Как это мило, что ты пропустил мимо всю поднятую проблематику смены ролей, – из насмешливого его тон перешёл в более низкий, серьёзный. Почти угрожающий. – Когда до тебя дойдёт, что всё, что он с тобой сделал, сделал ты сам?

В салоне повисла такая тяжёлая тишина, что моментально начала засасывать в себя свет и окружающее пространство. Мир снова размылся, смазался, выцвел, практически перестал существовать. Луис механически курил и тупо смотрел куда-то вперёд себя, не видя, не слыша, ничего не чувствуя. О ветровое стекло бились жужжащие насекомые, пока в голове исступленно билась одна и та же мысль:

– Нет разницы.

– Раз её нет, – глухо издал Луис, отстранённо осознавая, насколько сильно пересохло в горле, – если нет никакой разницы, почему…

Двойник перебил, не дав ему закончить мысль:

– Потому что ты иррациональная противоречивая мразь, Васкез, вот почему. Ты слабый, бесхребетный, ничтожный, ты погружаешься на дно, ты потакаешь своим слабостям, а потом наказываешь себя за них, – он клацнул зубами, словно хищное животное, и усмехнулся, хотя в этой усмешке не было ничего весёлого: – Между вами нет разницы, потому что вас не существует друг без друга, тупая ты дрянь. Всё, что происходит с тобой – потому что ты делаешь это для себя. Он ушёл, потому что ты хотел, чтобы он ушёл.

Луис убрал руку с руля, затянулся в последний раз, выбросил окурок в окно с полностью опущенным стеклом. Горячий ветер трепал кожу и обжигал волосы, и Луису казалось, что он плавится и стекает себе под ноги отвратительной, рваной массой.

– Я не хотел, чтобы он уходил, – хрипло проскрежетал он и в ту же самую секунду почувствовал, что это не до конца правда. – Или… или хотел, но… не так.

Лжёшь, сказал он сам себе.

– Да, – подтвердил двойник, распахивая рот и выпуская клубы дыма в ветровое стекло. – Ты не понимаешь очевидного. Все они уходят из-за тебя. Ты им не нужен. Ты причиняешь неудобства, боль, ты ненужный мусор, и ты это знаешь, – он повернул к нему лицо, снял очки и посмотрел в глаза совершенно нечитаемым взглядом. – Это мы уже выяснили. А ты хоть раз задумывался, насколько ты можешь быть причастным к его уходу? Ты хоть раз задумывался о том, что сам мог прогнать его? Что ты его, ну не знаю, сам попросил?

Луис собрал волю в кулак, оторвал взгляд от случайной точки в пространстве и бросил на двойника мрачный, тяжёлый взгляд.

– Но я не просил! Я сделал что-то не так? Что я сделал не так?! – беспомощно спросил он, чувствуя, что ещё немного, и он просто заскулит. Жалко, глупо, тупо.

Ничтожество, ничтожество, ничтожество! пели и завывали легионы демонов под пятой бога-императора боли и его правой десницы вины. Двойник покосился на него, а потом прошептал:

– Ничего, – он облизал пересохшие губы, быстро взглянул на свои ботинки и добил, нацепив очки обратно: – Ты сделал так, как и ожидалось, кто бы стал винить тебя в том, в чём ты изначально не виноват? Нет разницы.

Вокруг стояла ужасающая жара, но несмотря на это Луис вдруг замёрз. Холодок прошёлся по хребту, разливаясь от шеи до поясницы, обнял за бока, перетёк на плечи, пробрался под кожу и вцепился в горло. Нет разницы, нет разницы, нет разницы. То, чего он боялся до смерти.

– Ты помнишь, когда бросил его впервые? Он искал тебя и не мог понять, зачем ты отказался от него, – ещё тише произнёс двойник, полностью развернулся к нему и уставился в упор. В чёрных очках плясали выдуманные блики и размытое, нечёткое отражение его самого. Луис внезапно подумал – за непрозрачными стёклами нет глаз. Просто нет. – Ты помнишь, почему ты бросил его. И ты не хочешь вспоминать.

За непрозрачными стёклами была лишь пустота.

Абсолютная, непроглядная чернота.

– Нет разницы, – безо всякого выражения на лице повторил двойник. – Ты идиот, не потому что не видишь, а потому что закрываешь глаза, чтобы не видеть. Суть настолько проста, что кроется в самом названии. Доппельгангер. Двойник. Нет никакой разницы, кто. Один всегда будет отражать другого, как зеркало.

Зеркало. Ничто, бесконечная чёрная пустота, замкнутая на самой себе.

Вот, вот кем он являлся.

– Убирайся, – прошептал Луис, не слыша собственного голоса. – Убирайся, и не появляйся больше никогда.

Двойник кивнул. Луис не успел ни отвести взгляд, ни моргнуть, как он исчез без следа, словно тут его никогда и не было. Словно Луис никогда не выдумывал, не воображал его рядом, чтобы держаться, пытаться понять самого себя и причинять себе боль. Зеркало, поставленное напротив другого зеркала. Бесконечность, умноженная на бесконечность, без каких-либо шансов избежать обречённости. Снова заводя двигатель и выезжая с обочины на дорогу, Луис вдруг подумал, что ему не обязательно нужно было воссоздавать иллюзию своего двойника. Как показала практика, он на удивление хорошо справлялся с осознанием собственной жестокости. Всё это ёбаное время он искал причину, почему, хотя мог просто посмотреть в зеркало.

Сиденье рядом всю дорогу оставалось пустым.

*

Красивая декоративная пепельница, сверкая нефритовыми боками, пролетела мимо кудрявой башки и врезалась в стену. Разбилась. Осыпалась пеплом и мусором. Двойник пытался остановить его, метаясь вслед за ним по комнате, уворачиваясь от летящих в него вещей, случайно попадавшихся под руку. В груди расплывалось одно большое, тёмное, горячее пятно боли. Неясно, чьей именно, своей или чужой. Наверное, он никогда не видел Луиса в такой ярости.

– Сколько?! – проорал он, схватив со стола и швырнув в него неудачно подвернувшийся альбом. – Сколько, сколько, я тебя спрашиваю?!

Двойник не ответил и кинулся к нему. Альбом пролетел мимо, исчезнув где-то в дверном проёме, и тихо шлёпнулся на пол. Луис замер, когда оказался намертво зажат между подоконником и телом двойника, дёрнулся, пытаясь вырваться, больно пнул по голени, запрокинул голову назад и со всего размаха ударил лбом в переносицу. Двойник отшатнулся, послышалось клацанье зубов, сдавленно рычание, затем – злобное шипение.

– Не делай себе хуже, – предупредил он, и Луис сдался. Он слишком хорошо знал, что будет, если не остановиться.

– Сколько? – через силу выдавил он, и сразу же пожалел о том, что спросил. Он вдруг понял, что не хочет знать ответ.

Двойник почему-то промолчал. Луис больше не пытался освободиться из крепкого захвата, только смотрел куда-то в сторону, не решаясь поднять взгляд. Боль в груди и солнечном сплетении душила, хватала за горло и не отпускала, от неё помутнялся разум и выворачивало душу. Он всхлипнул, мотнул головой и, будто это было чем-то постыдным, едва слышно прошептал:

– Пожалуйста, не делай мне больно.

Двойник отпустил его плечи, но почти сразу же схватил пальцами за подбородок и грубо поднял его лицо к себе. Склонившись так близко, что Луис усилием воли приказал себе не отстраняться, заглянул в глаза. А потом, словно увидев там что-то мерзкое, скривился, помрачнел и оттолкнул его сам.

– Как скажешь, – горько бросил он. – Да ну нахуй, я не хочу с тобой даже связываться.

Луис практически сразу же бросился подальше, кинулся к двери, но остановился на середине комнаты. В груди и животе плескался океан боли, накатывал волнами из битого стекла и острых обломков, и внутри него всё болело, кровоточило, оплавлялось в пустоту, обнажая голые обугленные остовы.

Было ли… Было ли ему так же больно?

– А сам как думаешь?

Луис обернулся, поискал его взглядом, но не нашёл. Это происходило десятки раз, снова и снова – будто проигрывался один и тот же кусок жизни на зажёванной плёнке времени. Луис находил его – снова и снова – рядом с окном, свернувшегося в клубок и смотрящего куда-то в пустоту. Замёрзшего, отверженного, одинокого. Он не понимал, почему так происходило, это ужасно напоминало наваждение, повторяющийся сон или глюк в опостылевшей обыденной реальности: будто навязчивая сцена, подсмотренная где-то, воспроизводилась на самом деле. В бесконечных повторах, но с разными концовками. И сейчас они снова были здесь, вдвоём, в том же месте и в то же время, и с ними снова происходила вся эта чудовищная хуйня.

Господи, как же он устал.

– А сам как думаешь? – повторил он снова. И снова, и снова, и снова.

Луис замотал головой.

– Замолчи, – вдруг попросил он. Вот так просто взял – и попросил. Вышло неумело, тихо и на удивление жалко. – Пожалуйста, перестань. Не своди меня с ума, я же ничего тебе не сде…

Он оказался куда ближе, чем Луис предполагал: тень у стены и правда оказалась тенью, а вот тьма – чуть ли не прямо напротив него. Схватив за ворот футболки, двойник с силой встряхнул его и выплюнул прямо в лицо:

– Ты? Ничего не сделал? – он стиснул в пальцах ткань так сильно, что побелели костяшки, а ворот затрещал. – Мне напомнить тебе, чего ты не сделал?!

Луис дёрнул щекой. Он не хотел слышать. Не хотел понимать и, тем более, принимать.

– Ты вытащил меня снова! – со стоном выдохнул он, не обвиняя, не осуждая, а лишь озвучивая факт, и от этого вдруг стало так горько. – Ты вытащил меня наружу, опять, неужели ты настолько тупой?! Я не просил тебя! Я никогда, ты слышишь меня, я никогда не просил тебя делать то, что в итоге убьёт нас обоих! Ну почему ты не понимаешь?

Почему-то Луиса это разозлило. Превозмогая крутящую горячую боль в груди и страх перед двойником, он прошептал:

– Мне казалось, ты чувствуешь мою боль, я думал, ты поймёшь, почему я это сделал, – и, глядя прямо в глаза, обронил: – Но я ошибался.

Рот внезапно обожгло. Двойник замахнулся и, не отпуская его, ударил раскрытой ладонью прямо по губам, хлёстко, горячо, больно. Голова мотнулась в сторону, но он почти сразу же вцепился в Луиса снова, встряхнул раз, другой, навис над ним и отрезал:

– Не говори мне сейчас, что сделал это потому что любишь меня, – его глаза горели от ярости. – Всё, что тебе нужно – чтобы только тебя понимали, жалели и любили, ты, ёбаный эгоист!

Луис всхлипнул. В глубине души он прекрасно понимал и осознавал, что он прав – он всегда был прав. Двойник и был тем, что Луис так старательно скрывал от остального мира – сожалениями, виной и стыдом от собственного существования. Тем, что он не хотел ни видеть, ни слышать, ни признавать – тем, кем Луис на самом деле являлся.

Какое же он ничтожество. Какое же он на самом деле чудовище.

– Ты чувствуешь меня сейчас? – говорить было больно, с разбитой губы капало. Во рту было горько от стыда и солоно от крови. – Неужели ты не чувствуешь?

Двойник на секунду замер. А потом вдруг сощурился, и на его лице мелькнула тень. Всего лишь игра света от фар проезжающих внизу машин – но Луис уже давно не верил в подобную хрень. В его мире не было совпадений. В его мире не было ничего, кроме долбаного фатализма.

– Чувствую ли я твою боль? А сам как думаешь?! – рявкнул он так, что Луис отшатнулся. – Давай я воткну в себя нож, и мы посмотрим, что из этого выйдет? Хочешь проверить? Узнать наверняка? Ну давай! Давай сделаем это, если одного раза тебе было мало!

Разлепив занемевшие от пощёчины губы, Луис усилием воли заставил себя смотреть в глаза, наполненные плохо скрываемой яростью, болью и обидой. Когда его взгляд совсем потемнел от злости и стал невыносимым, негромко ответил:

– Я не хочу, чтобы между нами была такая связь. Я не хочу больше этого чувствовать.

Двойник шарахнулся от него так, словно его отбросило. С перекошенного от гнева лица вмиг слетели все краски и эмоции, он мгновенно побледнел, вцепившись в него неверящим взглядом. И так же, словно до конца не веря в происходящее, спросил почти шёпотом:

– Что ты сказал?

– Я не хочу больше чувствовать тебя, – Луис вытер разбитый рот рукой, обхватил себя за плечи, пачкая рукав порванной футболки, и сказал ещё тише: – Вот так. Как будто ты в моей голове. Словно нас вообще ничего не разделяет.

Двойник упрямо помотал головой:

– Но ведь так оно и есть! Неужели ты до сих пор так и не понял? – его лицо перекосило от боли. – Я – это ты, ты – это я – разве ты забыл? Как ты… как ты вообще можешь такое говорить, это… это… это… неправильно, – он отошёл ещё на шаг, принялся расхаживать по комнате, запуская пальцы в волосы. – Нет! Это неправильно! Ты не можешь так поступить со мной. Ты не можешь этого хотеть.

Луис молча смотрел на него, вжимаясь спиной в загустевший воздух. В груди вместо горячего острого пятна расплывалось что-то холодное, неприятное. Страшное.

– Могу, – наконец ответил он. – Я не хочу потерять себя. Больше не хочу.

Двойник остановился и посмотрел на него умоляюще.

– Но ты и не терял, – слабо, тихо возразил он. – Ты же помнишь. Это не так работает, это не стирает границы между нами, потому что между нами их нет. Это делает нас целыми, и…

– Это сделало из меня монстра, – Луис посмотрел на свои ладони. Шрамы от битого стекла были настолько тонкими и незаметными, что терялись среди линий жизни, смерти и всего остального. Луис никогда не верил в подобную хуйню, но в том, что он сам себе изрезал нахрен всю жизнь, было что-то символичное. – Я не могу так больше, и ты это знаешь.

Он ожидал чего угодно. Криков, оскорблений, ударов по лицу; он отсчитывал секунды до неизбежного и ждал, когда двойник наконец-то накинется на него, ударит, повалит на пол, одним грубым рывком стащит с него штаны и, придерживая одной рукой за горло, просто выебет, заставляя полузадушенно орать от боли. А затем всё-таки достанет выкидник и сделает то, что давно уже должен был. И никому больше не нужно будет умирать. Всё закончится на них – ровно так же, как и началось.

Вместо этого двойник подошёл к нему и осторожно, словно боялся причинить боль, обнял.

– Прости меня, – прошептал он, поглаживая по затылку и прижимаясь щекой к его виску. – Прости меня, Луис.

Луиса затрясло. Он уже и не помнил, когда он называл его по имени, потому что в их мире не было имён. Не было границ. В их мире они не существовали друг без друга.

– Прости, – повторил он ещё тише, и Луису пришлось вцепиться в чужие плечи, чтобы не упасть. Ноги почему-то подкосились, стоять резко стало тяжело. Он бы даже не удивился, обнаружив нож у себя под рёбрами. – Ты прав. Так нельзя, это причиняет тебе слишком много боли.

Он слегка отстранился, осторожно стёр большим пальцем выступившую на губе кровь. Луис попытался закусить щёку изнутри, чтобы не разреветься, но двойник лишь помотал головой, заглядывая в глаза. Не надо. Так просто и без слов, где-то там, на совершенно другом уровне. В мыслях. В чувствах. Кончики пальцев погладили скулу, провели под глазом, вытерли первую из сотен тысяч солёных дорожек. Луис, наверное, никогда так и не поймёт, сколько же слёз он выплакал на самом деле.

– Чего ты хочешь? – наконец спросил он. – Просто скажи. Ты знаешь, я отдам тебе всё. Хочешь, я спалю мир дотла для тебя. Хочешь, достану самую мягкую луну. Хочешь, я сам себя сожгу. Всё, что угодно, что сделает твою душу легче.

Луис сморгнул слёзы. Он понимал, что сбывающиеся желания уничтожают, но смысла останавливаться больше не было.

Никогда не было.

Вцепившись в него взглядом, он с силой стиснул плечи двойника в пальцах. Они падали, прямо сейчас они падали, и у Луиса была последняя возможность остановить их.

Или столкнуть в пропасть.

– Сделай так, чтобы эта боль ушла, – тихо попросил он, заранее презирая себя за эти слова.

Двойник посмотрел на него так, словно Луис всё-таки попросил его о невозможном. В идентичных глазах плескалось безграничное сожаление, обречённость и тоска, но он всё равно кивнул, потёрся щекой о щёку и тепло выдохнул в разбитые губы:

– Хорошо, Мягкий.

*

По ночам в комнате становилось слишком жарко от накатывающего желания – туго переплетённое с тоской, оно вспарывало изнутри острой кромкой, и он не находил другого выхода, кроме как закрыть глаза и сдаться. Попытаться вспомнить, как это было – давно, в другой жизни, когда двойник был с ним. Он обхватывал себя, представляя, как двойник вбивает его в кровать своим телом, двигает бёдрами, трётся лицом о скулы и горячо дышит в шею, доводил до разрядки и ловил оргазм распахнутым ртом, выплёскиваясь в пустоту, смотря широко раскрытыми глазами в темноту, и падал обратно. Дна он никогда не достигал, продолжая падать, и когда всплеск наслаждения проходил, за ним неотступно следовало отвращение. Гул в ушах перекрывал все остальные звуки. Хотелось лечь на землю, закрыть голову руками и надрывно орать до тех пор, пока шум не утихнет и вместе с ним не лопнет горло. Он запретил себе думать о нём, воображать рядом с собой, вспоминать то немногое хорошее, что у них было – но всё постепенно возвращалось в привычную колею тупой рефлексии и самобичевания, и Луис неизменно проигрывал. Даже сейчас, когда двойника не было рядом, Луис всё равно ему проигрывал. Закрывал глаза. Представлял, как он обнимает со спины и шепчет в затылок что-то мягкое. Становилось лишь больнее – в той жизни он всегда был перед ним, он столько раз предоставлял бесконечные возможности делать то, что нравится – вдвоём – и предлагал это так искренне и открыто, что Луис просто-напросто испугался всей этой свободы.

Может быть, двойник это почувствовал.

Может быть, ушёл он именно из-за того, что Луис оказался трусом.

Может быть, Луис сам всё уничтожил.

По ночам в комнате становилось настолько невыносимо от давящего и тяжёлого ощущения изоляции, что Луис почти каждый раз срывался, выходил на улицу и подолгу сидел на песке, бессмысленно пялясь в звёзды. Они были холодными, далёкими и равнодушными, и Луис, разглядывая их, пытаясь выстроить в созвездия, неизменно приходил к одной и той же мысли, такой же душной, давящей, тяжёлой – где-то здесь, возможно, не так уж далеко от него, его двойник сидит точно так же на песке и цепляет взглядом белые осколки на чёрном небе. От этого на душе сразу же становилось тоскливо, и Луис как никогда отчётливо понимал, что сам сделал им обоим только больнее.

Может быть, то единственное, что Луис у него попросил, выбрав из бесконечного набора возможностей, оказалось тем самым единственным ошибочным вариантом. Он мог бы уйти вместе с ним, уехать куда-нибудь очень далеко, где их никто бы не нашёл, и жить так, как они оба посчитали бы нужным, он мог бы продолжить писать музыку о своей никчёмной, жалкой жизни, не стоящей ни песчинки в бесконечном потоке мироздания, и двойник всё равно был бы рядом с ним, он мог бы взять чёртов отпуск, о котором двойник так давно просил, и они двинули бы в чёртову Венецию, нацепили маски демонов на лица двух монстров и провели бы всё время греясь на солнце, катаясь по каналам и трахая друг друга в сырых подворотнях. Он мог бы согласиться на всё безумие, которое его тёмная часть предложила искренне и без обмана, он мог бы броситься в его объятия и попросить никогда не отпускать. И не важно, чем бы всё это закончилось, двойник никогда не отпустил бы его по собственной воле. Может быть, потому что был чудовищем, и не хотел разжимать зубы, в которые Луис неосторожно попал. Может быть, он любил его – по-настоящему, по-взрослому, с отдачей, горячей взаимностью и горящим в глубине чёрной души огнём, который мог бы спалить мир к хуям. Может быть, они оба любили друг друга. Может быть, они были просто созависимы.

Может быть, никакого двойника не было, и Луис выдумал его для себя, чтобы не сойти с ума, и всё это время лгал самому себе, что нашёлся тот, кто понимает и принимает его полностью.

Может быть, всё это время он валялся в маленькой белой комнате с мягкими стенами, связанный такими же мягкими и белыми ремнями и тканью, и вся его жизнь, мучения, боль, удар ножом в грудь, смерть и чудесное спасение разворачивались у него в голове.

Может быть, мира и вовсе не существовало.

Звёзды были молчаливыми, холодными, недоступными. И такими красивыми. В пустыне световое загрязнение было минимальным, и над головой разворачивался гигантский разлом Млечного пути, осыпающийся в пустоту миллиардами искрящихся точек. Луис падал спиной на разогретый за день песок, ещё тёплый от жары, и, смотря на звёздное небо, давал волю воображению. Десятки, сотни различных сценариев, которые они с ним не успели воплотить в жизнь, пролетали перед распахнутыми глазами. Уличный маскарад в Венеции. Прыжок в водопад. Поджог того уебанского бара в Берлине, где какой-то самоубийца неосторожно обозвал двойника пидором. Ночь вдвоём в пустыне. Ретро-кинотеатр, последний ряд, торопливые горячие поцелуи под вопли оборотня на старом, выцветшем экране, раздирающего глотку очередной жертве и брызжущего кровью.

Очередная жертва, непроглядная чернота в расширившихся зрачках и руки по локоть в крови. Убивать – тоже вместе.

Всё, что угодно, только бы не испытывать этого ужасного, непереносимого, разъедающего всё живое и тёплое под рёбрами чувства одиночества.

Луис всё ещё продолжал трепыхаться, не желая признавать это, но в глубине души уже давно смирился с давно озвученной для себя правдой: он сам всё разрушил, сам всё уничтожил, позволил ему почувствовать свой страх и неуверенность. В том, что двойник ушёл, был виноват только он один – Луис столкнул его в пропасть, отказался от их связи, бросил одного, эгоистично спасаясь не от боли, а от ответственности и собственных проблем.

Бросил точно так же, как когда-то бросили его самого.

Звёзды всё ещё были такими же молчаливыми, равнодушными и не осуждающими, но Луис, глядя на них, каждый раз чувствовал накатывающее отвращение к себе. И с каждой ночью – всё сильнее и сильнее.

Забавно, как некоторые люди становятся теми, кем никогда не хотели бы стать.

*

У солнца был вкус пепла.

Луис задыхался, смотря на раскинувшиеся небеса, дымчато-синие, покрытые рваной плёнкой облаков, пропускавших через себя тусклый свет. Болезненно бледное пятно солнца проступало сквозь их толщу, и даже несмотря на плотную облачность, всё равно резало глаза. Белый свет заполнял лёгкие, заполнял до краёв холодной бесплотной субстанцией, и Луису всё казалось, что грудь сейчас вот-вот заполнит до отказа, и её попросту разорвёт нахер.

Где.

Где нахуй.

Ответ пульсировал в голове, в глотке, в лёгких, в желудке, в мышцах и костях, застревал в венах, оседал во рту горьким привкусом, пока Луис как ёбнутый метался по пустому пространству аэропорта. Паника накрывала такими волнами, что хотелось блевать – паника, и это совершенно абсолютно непередаваемое ощущение, что в животе застряла какая-то тяжёлая, разлагающаяся дрянь, давящая на грудь и горло. Хотелось выдрать из себя эту мерзость, выплюнуть, выблевать, выскрести начисто, что угодно, лишь бы не чувствовать эту чудовищную жуть. Ему не было больно, глубоко внутри ничего больше не надрывалось и не кричало, как в лихорадке. Внутри него была лишь тишина.

Внутри него было пусто.

Вылет был всего полчаса назад. Неебически смешно, но он, блять, опоздал на жалких двадцать три минуты. Чёртова блядь всё-таки воспользовалась сделанными на всякий случай ебучими бумажками и свалила от него хуй знает куда.

Пальцы сводило. Прямо сейчас под рёбрами развёртывалась гигантская, вытесняющая внутренности и оставшиеся обрывки души сверхмассивная чёрная дыра. Без противовеса он падал в пропасть, падал в небо, падал в бесконечность, наполненную лишь остаточным гулом, фантомной болью и воспоминаниями. Лучше б он себя с моста скинул, честное слово.

– Нет! – упрямо простонал он, хватаясь за голову и неверяще смотря в пустое, стерильное небо, в котором не было ничего, кроме белого света и циркулирующих масс холодного воздуха. – Нет, нет блять! Ты не мог! Не мог!

Двойник его не слышал. Более того, он и не хотел.

*

Блять, ну до чего же здесь невыносимо – было первым, о чём Луис подумал, стоило ему перешагнуть через порог собственного дома.

Мать обняла его, заставила стащить стоптанные пыльные кроссовки и сразу же засуетилась, упорхнув на кухню и задав по пути такое впечатляющее количество вопросов, что Луис мгновенно потерял всякий контроль над ситуацией. Отвечая или односложно, или максимально отстранённо – да, альбом пишется, да, жара меня убивает, да, я в курсе той аварии, нет, я не перегибаю с наркотой, нет, я не вожу обдолбанным, да, мне там вполне хорошо, да, я ем, нет, понятия не имею, почему ты переживаешь, что, какое ещё одиночество? – он прошёл за ней в кухню, рухнул за стеклянный стол и уронил ебало в ладони.

Луис не мог сказать, что ему здесь не нравилось. Нет. В каком-то смысле он любил этот дом, это же дом, в конце концов, он когда-то жил здесь, он здесь вырос, с этим местом связано такое невъебенно охуительное количество воспоминаний, что оно всегда будет иметь для него больший смысл, чем остальные. Возможно, в первое время после приезда он даже был счастлив и воодушевлён. Невыносимым оно стало после, когда джетлаг закончился, его душа Шрёдингера догнала тело и с размаха врезалась в грудную клетку, выбив из него дух. Вот почему в итоге он съехал – не из-за матери, сестры, назойливого присутствия живых людей или ебучих стен. Он сбежал из Берлина, от обожаемой кройцбергской конуры, от всего того, что там было – но не убежал от себя.

Просторная кухня бесила, тёплые, светлые приглушённые цвета бесили, односторонняя болтовня матери бесила ещё больше. Чёртовы бежевые шторы бесили так, что сводило зубы. Запахи, звуки, освещение. Всё это каким-то непостижимым образом забивало голову, отвлекало от мыслей и превращало мозги в желе. Луис оторвал руки от лица или, скорее, лицо от рук, поднял голову и затравленно посмотрел в сторону окна. Солнце выливало на Калифорнию удушающие потоки сладкого, вязкого мёда, от которого плавился металл и асфальт, будет пиздец, если такая погода продержится всю осень и зиму. Мать продолжала щебетать, рассказывая о крупной аварии на шоссе, случившейся дня два или три назад, Луис хоть убей не помнил. Всё, без шансов, до ночи теперь придётся слушать.

– Когда ты спросишь? Сейчас будет подходящий момент, она сменит тему, и ты успеешь её перебить.

Луис замер. Медленно, как автоматон, у которого закоротило шейный шарнир, повернул голову. Двойник насмешливо, широко улыбался, восседая на стуле напротив него, нагло закинув ногу на ногу и расслабленно опираясь локтем о стол.

Ёбаный в рот.

– Неплохой исход событий, – улыбнулся он ещё шире, кивком головы указывая на мать, стоявшую у плиты и, судя по запаху, пытавшуюся приготовить нормальный кофе. – Признайся, ты бы этого хотел. Ты и я, она о нас знает и не вычёркивает из своей жизни. Нас с тобой принимают, любят и дают советы молодожёнам. Мы семья, никто не испытывает боли, не задаёт неудобных вопросов, все довольны, все счастливы.

Луис напрягся моментально, сразу же поворачиваясь к матери. Только от одной мысли, что она может обернуться и, чёрт возьми, увидеть, его замутило.

– Не переживай, она не видит меня, иначе в одного из нас уже летел бы вон тот нож, ты ведь помнишь, зачем он нужен? – двойник расположился удобнее и побарабанил пальцами по прочному стеклу. – Вот это была бы катастрофа, верно?

Во имя всего святого, захлопни пасть.

Двойник фыркнул, но повиновался. Мать вернулась с двумя чашками свежего, исходящего паром и насыщенным запахом кофе, открыла окно, а затем села рядом с ним и, придвинув тёмно-зелёную керамическую пепельницу, внимательно посмотрела в глаза. Во взгляде читалось беспокойство и что-то ещё, что Луис так и не смог определить, только вспомнил, что двойник иногда смотрел на него так же – беспокоясь и… и…

– Ты действительно не понимаешь, – с разочарованием в голосе протянул двойник.

И, одновременно с ним:

– Что-то не так? Ты сегодня словно сам не свой.

В первую же секунду Луису захотелось громко, истерично рассмеяться, а потом наконец-то взорваться слезами и съебать наверх, в свою пыльную комнату, или ещё выше, на чердак, где вместе со старым винилом были заперты самые страшные, самые болезненные и жуткие воспоминания, и пережить истерику там. Сам не свой. Наверное, именно это и было причиной возникновения чёрной дыры чудовищных размеров, прочно обосновавшейся под рёбрами – он больше не принадлежал себе, он, другой он, у которого не было имени, лица, личности и места в пространстве, ушёл, отказавшись от Луиса. И Луис больше не был тем собой, кем он был с ним. Когда был целым. Когда был разорванным надвое, чувствовал себя чужим в своей шкуре, но всё равно непостижимым образом целым.

– Луис?

Луис разорвал зрительный контакт, на секунду прикрыл глаза, потёр бровь рукой – и решил, что ну к чёрту. Нахрен всё это, у него попросту нет ни сил, ни времени, ни желания думать о вещах, способных свести с ума.

– Нет, ничего. Эй, мам, сделаешь нам сэндвичей, я умираю просто?

Двойник сразу же захлопнулся и исчез, оставив давящее на затылок чувство разочарования, и Луис, наблюдая за матерью, поднявшейся и с энтузиазмом заглядывающей в холодильник, с чистой совестью расслабился и принялся рассказывать, что нового случилось за все четыре дня, прошедшие с их последней встречи. Новый альбом, новая музыка, сопутствующие трудности, песок в секвенсоре, просмотренные фильмы, попытки в скор, прогулки по Мохаве, долбанный ободранный помойный койот, временами забредающий на задний двор и расшвыривающий мусор в поисках еды. Мать слушала, часто перебивала, вклиниваясь в монолог, спорила, давала абсолютно ненужные и кажущиеся абсурдными советы, Луис отбивался, как мог, но в итоге сдался и поклялся не подходить к койоту. Не то чтобы он боялся его больше, чем материнского беспокойства, о нет. Дом утопал в тёплом ламповом свете, уюте, спокойствии, запахе еды и кофе, и Луис чувствовал себя почти хорошо.

– Только представь, что было бы, если бы он сидел рядом с тобой и комментировал каждое предложение, – послышалось прямо над ухом. – Ты рассказываешь, он перебивает, ты споришь, он смеётся. Ты влюблён в тёмную часть себя, и она отвечает тебе взаимностью. Она любуется вами и смеётся в ответ. Всё прекрасно. Смотри, чего ты себя лишил.

Луису стоило огромных усилий не вскочить со стула и уебать нахрен проклятую мразь. Вместо этого он мысленно попросил двойника заткнуться, и выслушав ещё одно нудное замечание по поводу того, что не стоит соваться к вполне возможно бешеному животному, попытался повернуть ситуацию в свою пользу. Прикрыв глаза, он представил, как прохладные ладони ложатся на его плечи, и как пальцы иногда поглаживают шею. Иллюзия подчинилась, двойник наклонился над ним и прижался щекой к волосам, потёрся, закрыл глаза и улыбнулся. Луис не чувствовал прикосновений, ни одно из них. Ни тепла, ни холода, ничего.

Пустота.

Мать поставила перед ним тарелку с сэндвичами, грубовато потрепала по кудрявой башке и снова вернулась к кухонному островку, то ли что-то готовить, то ли ещё зачем, Луис не обратил внимания. Нож для хлеба снова мерно стучал, соприкасаясь с разделочной доской, голос матери, рассказывающей о какой-то ерунде, действовал не хуже транквилизатора, и Луис спокойно пил кофе из желтоватой кружки, притащенной аж с юга Мексики, жестоко расправляясь с едой и отстранённо слушая этот монотонный, успокаивающий звук. Хотелось спать, хотелось свернуться в клубок прямо здесь, положить голову на руки и заснуть, хотя бы так, раз не получается завыть, подползти к своему двойнику и уткнуться лицом в живот, сворачиваясь под боком у смертельно опасного чудовища. Дома на кухне тоже было, в общем-то, неплохо.

– Прямо сейчас, – нежно выдохнул фантомный двойник прямо в ухо. – Давай, детка.

Луис едва заметно кивнул, отставил кружку подальше от себя, сосчитал до трёх, зажмурился, выдохнул и спокойно произнёс:

– Эй мам. Можно у тебя кое-что спросить?

Она пожала плечами и, не отрываясь от своего дела, беспечно бросила:

– Валяй.

Двойник сразу же замер. Луис не мог его видеть, в смысле, он прекрасно знал, но не видел, и всё равно почувствовал, как иллюзия напрягается и подрагивает, глитчует, покрывается едва заметной рябью. Сердце пропустило удар, а в затылке почти одновременно с этим возник странный, подавляющий, несравнимый ни с чем другим гул. Внимательно, внимательнее, чем следовало бы, чёрная мразь посмотрела на мать и прошептала едва слышно:

– Смотри.

Луис смотрел.

– Смотри.

И Луис вдруг действительно посмотрел.

– Ну. Что такое?

Смотри.

Луис не ответил, продолжая молча смотреть на мать, метаясь по ней диким, полубезумным взглядом, пытаясь увидеть, понять, что же так настойчиво пытался объяснить двойник; он дождался, когда она наконец сядет рядом с ним, посмотрит этим своим настороженным, любящим взглядом и, чуть не подавившись воздухом, быстро, сбивчиво заговорил:

– Я знаю, это покажется странным, да и глупо, наверное, спрашивать сейчас, в конце концов это было давно, но всё же… – каким-то чудом он всё же поднял на неё взгляд и выдал прежде, чем успел передумать: – Мам, почему отец ушёл?

Повисшая на несколько минут тишина в комнате была такой плотной и вязкой, что Луис слышал глухое биение собственного бешено колотящегося сердца. Она не ответила, но по поджатым губам Луис сразу понял, что лучше бы молчал, лучше бы он вообще никогда рта не раскрывал. Придвинув к себе пепельницу, она неожиданно – чего-чего, а вот этого Луис точно не ожидал – протянула к нему руку и неторопливо вытащила из кармана пачку сигарет. На мгновение, не больше, но он снова почувствовал себя мелким долбоёбом, которого спалили, и приготовился получить от матери по рукам, но ничего такого почему-то не произошло – хмыкнув, она привычным жестом достала зажигалку и медленно закурила, смотря в окно и выпуская в сторону чёртовых бежевых занавесок сигаретный дым. Двойник оторвался от его плеч, мягкой, пружинистой походкой подошёл к ней поближе, с интересом и вниманием мониторя каждый жест, каждое микроскопическое изменение в мимике, и, наконец, выдал:

– О нет, это без шансов. Она не ответит.

Заткнись, блять, нахрен сейчас же.

– Нет-нет-нет, это совершенно точно. Посмотри на неё, – он заглянул ей в лицо и выдал чуть ли не с отвращением: – Она лгала тебе всё детство, не забывай об этом. От маленькой лжи, куда она уходит и во сколько вернётся домой, до всего остального не так уж и далеко.

Луис метнул на него полный ярости взгляд. Его практически трясло, ладони моментально стали мокрыми. Двойник покачал головой и жёстко, очень серьёзно произнёс:

– Смотри, Луис.

– Знаешь, если честно – я понятия не имею.

Они оба в недоумении уставились на неё. Луис не смотрел на двойника, но знал, что прямо сейчас он, возможно, распадается на части точно так же, как и он. Мир осыпался куда-то вниз крупными осколками, земля дрожала, внутренности расширялись по экспоненте и были готовы вот-вот лопнуть под невероятным давлением.

Да нет, хуйня какая-то.

Быть такого не может.

Она не может не знать. Кто, если не она?

Пятисекундная тишина, продлившаяся для Луиса целую мучительную вечность, резко сменилась тихим, злым смехом:

– Не ждал? Вот сюрприз так сюрприз. Кто бы мог подумать, а.

Мир разлетелся на части.

– Я много думала об этом, – мать вздохнула, покосилась на Луиса и поморщилась, будто в рот попало что-то кислое, – сначала тогда, потом спустя некоторое время. И знаешь, так и не смогла понять, почему. А потом просто перестала думать, – она пожала плечами, поправила на себе тонкую серую футболку и снова глянула на окно, за которым жаркий день быстро превращался в такой же жаркий и душный вечер. – Какая разница, почему, это ведь не изменит того, что он ушёл.

Двойник, расхаживающий до этого по комнате, метнулся к ней чёрной тенью, схватился руками за спинку стула, навис, как монстр из кошмаров. Луису стоило огромных усилий держать себя под контролем и не пялиться. Нельзя, нельзя, чтобы она узнала.

Фантом согласно кивнул. Он был похож на него, на его Луиса, как никогда прежде.

– Верно, нам нельзя отвлекаться, всё остальное мы всегда можем обсудить позже, – прошипел он. – А сейчас смотри. Смотри очень-очень внимательно.

Луис всё-таки поднял на него взгляд. Двойник, не улыбаясь, перехватил зрительный контакт, заглянул прямо в глаза и одними губами прошептал:

– Давай. Сделай это. Спроси то, о чём мечтал узнать с детства.

Луис зажмурился.

– Это из-за меня, да? – выдохнул он.

Луис вдруг подумал, что ни один, ни один из самых серьёзных разговоров с двойником даже близко не стоял с этим разговором по степени мучительной боли и замешательства.

– Ты ведь уже знаешь, что я скажу, так зачем тогда спрашиваешь? Ты взрослый человек, ты и сам в состоянии понять, почему одни люди уходят, а другие остаются, в конце концов, ты в какой-то момент тоже ушёл. – она выпустила дым в окно, вздохнула, а затем вдруг мягко накрыла его руку своей, и всё, что Луис мог – это пялиться, как загорелая ладонь скрывает татуировки, такие значащие и такие бессмысленные. – Но в итоге ты вернулся, и это хоть что-то, да значит. И ты прав, всё это было очень давно, и теперь не имеет никакого значения. Не думай об этом.

Наверное, мир был достаточно большим, чтобы продолжать умирать и распадаться так невыносимо долго.

– Где правда, где ложь? – он прикрыл глаза, не пустые, не стеклянные и не мёртвые, а такие усталые и печальные. – Ты смотришь на неё сейчас, и не можешь понять, лжёт она или нет, но в глубине души ты уже знаешь, что она никогда не расскажет тебе всего. И так было всегда, и ты это знаешь. У тебя никогда даже шанса не было понять, что такое быть честным. Вот мы и выяснили, откуда это в тебе, мой хороший.

– Смотри.

Пожалуйста, нет.

– Смотри-смотри. Постарайся по-настоящему увидеть.

– Я уже говорил, что ты ни в чём не виноват, помнишь? Ну так вот. Ты такой, каким они тебя создали. Они сделали тебя таким. Неужели ты думал, я буду тебя за это винить?

Луис, не мигая, смотрел на мать.

– Ты ведь услышал главное, не так ли? – двойник был безжалостен. – Кое-что в её словах не даёт тебе покоя, верно?

Заткнись, мысленно попросил он, пожалуйста, прошу тебя, заткнись, захлопнись, замолчи.

– «Тоже ушёл». Никого не напоминает? – и, прежде чем Луис успел заткнуть его, прошептал: – Да ладно. Это не было для тебя секретом. Ты настолько боишься стать таким же, как он, что в итоге бежишь от всего, что может причинить боль тебе или близким людям, и не важно, причинишь ты в итоге боль или нет, ты всегда будешь бежать и повторять в себе своего отца.

Тишина, в которую он рухнул, была совершенно ужасной.

Он даже не сразу заметил, что мать терпеливо ждёт, пока он перестанет залипать невидящим взглядом куда-то в район её щеки. Стоило Луису хоть немного осмыслить происходящее, она сразу же попыталась улыбнуться и потянулась к нему.

– Посмотри на меня. Эй, – она аккуратно подняла его лицо за подбородок, вынуждая посмотреть в глаза, и Луис взмолился, чтобы мать сейчас не спалила в его взгляде это бесконечное ебучее отчаяние. – Ты ни в чём не виноват, даже думать об этом не смей. Не знаю, что на тебя нашло, но разговаривать об этом больше нет смысла, ясно? Вот так, – её взгляд смягчился, она улыбнулась в ответ на вымученный оскал и затушила окурок в пепельнице. – А сейчас доедай свои сэндвичи, пока я не прибрала их себе.

Она лгала.

Луис кивнул, тихо, грустно рассмеялся, даже пробормотал нечто вроде благодарности. Спасибо. Всёвпорядке. Неволнуйсяявнорме. И далее по списку: подняться, на негнущихся ногах добраться до раковины, трясущимися руками налить стакан воды и опрокинуть в себя одним махом. По возможности сделать всё так, будто с ним и правда всё нормально – сделать вид, словно никто не выдёргивал мир из-под его ног. А потом его переклинило, и Луис практически бегом кинулся прочь из кухни.

– Ты куда? – мать поспешно направилась за ним, догнала в прихожей, опёрлась о стену. На кухне что-то упало и с грохотом разбилось. – Что случилось?

– Наружу, – он кивнул на дверь. – Домой. Или нет. Какая разница, куда?

Она в недоумении на него посмотрела:

– Но если ты собрался домой, почему ты не взял ключи и телефон… О боже, это из-за разговора об отце?

Луис приложил колоссальные усилия, чтобы не сдаться. Не развернуться к ней лицом, набрать в лёгкие воздух и громко, очень громко проорать: из-за этого пидора я лишился многого, так многого, так бесконечно многого, и ты за все эти годы не нашла пяти минут, чтобы сказать, что это я во всём виноват. Мать смотрела на него встревоженно, обеспокоенно и виновато, она знала, знала чёрт побери, что всё пошло наперекосяк, и просто ждала, когда он наконец не сдержится и выскажет всё наболевшее в лицо – и, наверное, именно это остановило Луиса.

– Мам, я… – воздух вдруг стал вязким, таким вязким, а в глазах предательски защипало. – Нет мам. Не из-за этого, просто всё так навалилось. Слушай, мне просто нужно пройтись. Ничего не произошло, я ненадолго, правда, потом вернусь и заберу ключи. Не волнуйся, всё хорошо, правда.

Правда.

Единственно верная правда. Лучше вот так солгать, чем причинить боль тому, кого любишь.

Вот почему.

Двойника больше не было, но, если бы он видел Луиса сейчас, он бы непременно истерически рассмеялся, душа в себе рыдания и вытирая выступившие слёзы дрожащими руками. Не говоря больше ни слова, Луис в каком-то трансе распихал по карманам своё барахло, накинул старую ветровку, обулся, поцеловал мать в щёку и под одуряющий лающий хохот иллюзорного двойника в голове вылетел из дома.

*

Берлинское небо лежало на земле, растекаясь холодным ливнем.

В их кройцбергской конуре всегда было очень тихо, но сейчас тишина была другой, она не давила на череп и не была холодной или мёртвой. Приглушённые звуки дождя, проезжающих где-то недалеко машин и монотонного бормотания телевизора за стеной сплетались в тихий и уютный гул, и Луис продолжал смотреть в окно, крепко сжимая ладонь двойника в своей. Изредка моргая, он позволял мыслям лениво течь в собственной голове, и чувствовал себя так, словно от него ничего не осталось. В комнате было по-осеннему прохладно, хотя август только начинался, на редкость пасмурный, бесцветный и дождливый, и впервые окружающий холод, сопутствующая сырость в густом воздухе и внутреннее опустошение ощущались как нечто бесконечно прекрасное. Двойник дремал, прижимаясь тёплой спиной к его груди, и Луис, разглядывая сплошную стену дождя, высаживающего стёкла, неторопливо перебирал пальцами другой руки тёмные волосы. Не так уж и часто они засыпали вот так.

Двойник пошевелился в полусне, полностью развернулся к нему, прижался, утыкаясь лицом в шею, обхватил рукой, свернулся в клубок, сразу становясь как будто меньше. Луис замер на несколько секунд, а потом обнял в ответ, успокаивающе погладил по лопаткам, как смог, дотянулся до тонкого тёмно-серого покрывала. Укрыв двойника со спины, напоследок провёл ладонью по затылку – и только после этого, наконец, позволил себе закрыть глаза.

Почему ты прыгнул с пирса?

Для чего?

Это из-за меня, да?

Я что-то сделал не так?

Слова раздавались где-то глубоко внутри него, отдавая неопределённым беспокойством и тревогой в солнечное сплетение. Луис помотал головой и прижался губами к тёплому лбу. Мягко, нежно поцеловал. Нет. Ну что ты, это не из-за тебя, а даже если и так, я бы никогда не сделал это без тебя, ты же знаешь, свою жизнь я доверил бы только тебе.

Самого себя я доверил бы только тебе.

У меня никого нет ближе.

У меня никогда не будет никого ближе.

Спокойствие, тихо утопающее в окружавшем безмолвии, не казалось затишьем перед бурей, наоборот, было мягким, уютным, обещающим. Безопасным. Луис был раскрыт полностью, кажется, в нём не осталось ничего, что он мог бы спрятать где-то в самом затаённом подвале собственной души, и впервые это ощущалось чем-то правильным. Погладив по волосам, он потёрся щекой о лоб двойника и мысленно попросил:

Успокойся, всё хорошо. Ты всё сделал правильно. Я прыгнул, потому что мне было страшно, мне всегда страшно, когда ты так делаешь, но только не сейчас. Это было правильно. Я сам так хотел, сам попросил, ещё тогда, давно, так давно. Пожалуйста, прости, если можешь, я причинил тебе столько боли.

Вместо ответа в солнечном сплетении раздалось тихое-тихое:

Не бойся.

и Луис почувствовал, что перестаёт испытывать этот мерзкий, липкий, холодный страх. Двойник притих, шумно выдохнул в шею и заснул окончательно, но даже так Луис всё равно ощущал внутри себя незатихающие обрывки мыслей и эмоций. Сдвинувшись на кровати чуть выше, он свернулся в клубок вокруг него, обернул двойника в самого себя и зарылся лицом в волосы, наслаждаясь тем, как тёплое дыхание греет шею и ключицы. И, ощущая на каком-то совершенно другом уровне знания и восприятия, попытался подключиться и передать.

Чувствуешь?

Чувствуешь вот это?

Это то, что появилось во мне в тот день, когда ты ожил у меня на руках, открыл глаза и посмотрел на меня. Оно не исчезает. Не утихает. Не уходит.

Оно никогда не уйдёт. Я не хочу, чтобы это исчезало.

Я влюблён в тебя. Ты чувствуешь, как это разрывает меня на части?

Двойник молчал, он мирно спал, свернувшись под боком. Луис зажмурился, глупо, по-идиотски всхлипнул и уже решил, что в итоге это всё равно в какой-то мере останется без ответа, и всегда будет оставаться неотвеченным, как сообщение, которое пришло с задержкой и осталось в итоге пропущенным. Сдавшись, он укрыл покрывалом и себя тоже, постарался расслабиться и всё-таки попытаться уснуть, и, наверное, именно в этот момент почувствовал, что всё, абсолютно всё, что он чувствовал к двойнику, было взаимно.

Он не сказал ему ни слова, он спал, но Луис ощущал, как изнутри него медленно и равномерно растекается успокаивающее, анестезирующее тепло, будто двойник гладил его тёплыми, горячими руками внутри пустой телесной оболочки, выгоняя беспокойство и паранойю. Всё это казалось странным, глупым, до боли невозможным и безумным, но Луис принимал это теперь как данность. Равноценный обмен мыслями и чувствами. Обмен частью души, жившей в двух телах одновременно.

Луис знал, что у такой степени близости всегда будут чудовищные последствия, которые приведут их обоих к катастрофе. В том, что рано или поздно это доведёт их до края и столкнёт в пропасть, он даже не сомневался. Они уже причинили друг другу так много боли, сколько они её причинят – не поддавалось вычислению. Безбрежные, горячие океаны плавящей боли. Насколько ещё хватит их обоих, прежде чем случится непоправимое, Луис не знал. Мир горел в огне, и Луис горел вместе с ним, просто пока не чувствовал, как огонь уничтожает их обоих.

Но впервые – и действительно, по-настоящему впервые – он ни о чём не жалел.

*

Луис так и не запомнил, как долго и куда именно он бежал. Ноги сами несли его куда-то вперёд, и он сам не заметил, как с быстрого шага перешёл на бег. Нёсся он так быстро, словно опаздывал на собственные похороны – вся дорога превратилась в смазанный жёлто-оранжевый коллаж с приглушёнными, будто с дефектами плёнки, вспышками образов. Знакомый дом, знакомая улица, знакомая выбоина в стене, забегаловка, бар, бар, бар, рекламная вывеска, подворотня, в которой его отымели ещё в возрасте не особого согласия, но кому какое дело, горячий воздух – и асфальт, асфальт, асфальт, тёмно-серый, пыльный, практически расплавившийся, бесконечный… Очнулся он только когда понял, что стоит, судорожно схватившись за грудь и привалившись спиной к облезлой кирпичной стене одного из домов на хуй знает какой улице рядом с заправкой. Попытался встать, но сразу же осознал, что ещё один шаг – и он попросту свалится на горячий асфальт и сдохнет прямо сейчас. Грудь ходила ходуном, ноги подкашивались, лёгкие хотелось выплюнуть нахрен вместе с желудком. Мутило, трясло, шатало в разные стороны, и вдобавок безумно хотелось курить. Пиздец. Каким-то образом отдышавшись, Луис поднял голову и всё-таки осмотрелся.

Он был явно где-то на окраине города, недалеко от тех мест, где дешёвые спальные районы плавно переходили в гетто. Заходящее солнце топило в меду унылые дома и сонных полудохлых мух, роившихся над мусорными баками, людей вокруг практически не было, те, кто проходил мимо, не удостоили даже взглядом, что было в высшей степени охрененно, как раз сейчас чужое внимание вставало поперёк глотки. Слева от него, прямо после дома, по стене которого он аккуратно стекал, превращаясь в лужу пота, смазки и разочарования, исходила бензиновыми парами заправочная станция и небольшой магазинчик.

Место было знакомым, но крайне смутно, и находилось довольно далеко от дома. Ебать, он что, половину Окленда вот так на своих двоих пересёк?

Вместо ехидного подкалывания, которое он ожидал услышать, не раздалось ни звука. Луис нахмурился, кое-как отлип от стены, выпрямился и, крепко зажмурившись, попытался выровнять дыхание. В глазах заплясали цветные круги, потом – чёрные точки. Проморгавшись, Луис снова оглядел улицу, задумчиво потёр нос и в итоге медленно побрёл к заправке. Пройдя несколько метров, он вдруг вспомнил, что курить рядом с бензоколонкой – решение довольно опасное и тупое, остановился, выдохнул и опёрся плечом о самый край дома, вдоль которого шёл. Похлопал себя по карманам, даже удивился, что в процессе акта эскапизма не проебал пачку сигарет, вытащил одну из их скудного количества и закурил.

Нужно было собраться силами и вернуться. Перестать страдать хуйнёй и вести себя как тупой подросток, развернуться и уйти, добраться до дома, успокоить мать, в конце концов. Извиниться, в качестве искупления вины прикупить ей что-нибудь милое и смешное. Забрать ключи, вернуться в свою конуру и тихо сдохнуть. Перестать создавать другим проблемы одним лишь своим существованием.

Луис чувствовал себя так, словно кто-то заполнил его до отказа бензином. Поднеси спичку – и он вспыхнет нахрен и сгорит. Открывшаяся нелицеприятная правда о себе не желала уходить, отодвигаться на дальний план сознания, пиздец, он давно не чувствовал себя настолько отвратительно. В собственной шкуре было мерзко и тесно, она как никогда казалась неправильной, отталкивающей, чужой. Хуже всего было не осознание того, что Луис сам всё уничтожил, а то, что с этой правдой ему теперь придётся жить. Просыпаться с этим по утрам, носить в себе днём и засыпать по ночам.

Молчание в голове начинало тяготить. Луис слегка прикрыл глаза, затянулся и попробовал представить двойника рядом с собой, и впервые у него не получилось. Образ распадался, не желая выглядеть обманчиво реальным, и Луис нахмурился. Что-то было не так.

Да нет, в самом деле, какого хуя?

Луис думал, что сейчас самый, блять, подходящий момент, чтобы появиться и вытрясти из него душу и окончательно доломать мозги. Самый подходящий, самый лучший. Но чёрная мразь молчала, не появляясь на свет, и Луис вдруг подумал – а что это было, там, при разговоре с матерью? В тот момент, когда он посмотрел на него, дёргающегося и глитчующего, и почувствовал… что-то.

Что-то не давало покоя, пока он пытался не откинуться при этом долбанном разговоре, пока он пребывал в состоянии аффекта, пока он торопливо съёбывался, пока шёл, пока бежал. Что-то, что тревожило сильнее, чем разговор об отце. Что-то незаметное, почти неразличимое. Что-то несоизмеримо важное.

Что же это. Что же это было?

Сигарета оказалась приконченной наполовину, когда до Луиса вдруг дошло. Взгляд. Подделать настоящий живой взгляд двойника всегда было сложнее всего остального. Иллюзия всегда оставалось иллюзией, несмотря на то, насколько реалистичной он её создал. Фантомный двойник был потрясающе хорошей копией, наделённой всем, что Луис так бережно хранил в своей памяти – интонациями, языком тела, мимикой, жестами, привычками, восприятием – но он никогда не смотрел на Луиса так, словно по-настоящему тосковал, и никогда не называл Луиса так, как называл его двойник.

Мой хороший.

Он был там.

Луис замер.

Он был там и всё видел.

Каждое слово, каждый жест, каждую реакцию. Луис практически машинально схватился за стену дома, чтобы не ёбнуться на асфальт, когда окончательно осознал произошедшее. Двойник был там, был с ним, видел всё со стороны, помог ему задать правильный вопрос, помог собраться и быть смелым, помог ему понять. Приоткрыл чёртову завесу, прорвался через ёбаный непреодолимый барьер и на несколько мгновений вернулся в его разум тяжёлым, давящим гулом. Даже сейчас, когда они были разделены и закрыты друг от друга, он был рядом. Он вернулся.

Вернулся.

Значило ли это что-нибудь? Хоть что-нибудь?

Значил ли он что-то для двойника?

Он не слишком-то над этим задумывался, но всё равно иногда ловил себя на мысли, что так и не привык придавать своей жизни какую-то лишнюю значимость. Людей на этой планете и так довольно много, и в совокупности, если хорошо подумать, от отсутствия одного из них в этом мире мало что изменилось бы. Был ли двойник значим, и был ли он значим больше, чем он сам, Луис никогда не понимал, да и не старался. По его внутреннему мироощущению они оба были вышвырнуты за грань значимости и необходимости. Один из них всегда отрицал другого, и от этого тупого деления на ноль в итоге сколлапсировала целая вселенная.

И сейчас, когда весь мир догорал и дотлевал в огне, проблеск значимости не менял абсолютно ничего.

Совсем ничего?

Он докурил сигарету и щелчком отправил окурок в урну, промахнулся. Глянув на заходящее солнце, щуря глаза, Луис вдруг подумал, что всё это до боли напоминает какую-то всратую неромантическую трагикомедию, в которой один влюблённый человек ищет другого, но на половине пути внезапно осознаёт, что выдумал его. Но он не может остановить мир, стремительно несущий его к собственной гибели, и не остаётся ничего, кроме как попытаться притвориться, будто альтернативная концовка всё ещё существует. Что в последний момент всё изменится. Что в конце всё будет хорошо.

Солнце продолжало утопать за горизонтом. Нужно было вернуться домой, стащить с себя пропахшие потом и горечью шмотки, сжечь их к чёртовой матери, а потом купить билет в один конец сначала до ЭлЭй, потом до Берлина, уладить все незаконченные дела – или хуй на них забить, в сущности, кому потом до этого будет дело – прийти в тот заброшенный недострой, с которого всё началось, и оборвать всё разом. Сделать так, чтобы всё закончилось. Чтобы подобное больше никогда не начиналось. Неотрывно смотря на кромку красного света, плюющегося красным на нависшую дымку облаков, Луис стиснул зубы и заставил себя не тянуться за пачкой. Лёгкие же выплюнет нахрен, не дожив до сорока пяти. В том, что он вообще прожил так долго, было что-то удивительное.

Ну же. Усилием воли заставить себя. Развернуться, сделать шаг вперёд. Забыть. Позволить отпустить самого себя, в конце концов, они оба заслужили свободу друг от друга.

Луис попытался отвести взгляд от горизонта, и не смог. У него было такое чувство, словно все внутренности были забиты грязью. Солнце продолжало выливать на вечерний город и пустоши за ним тонны крови, привычный окружающий шум сливался в единообразный едва воспринимающийся гул, внутренности тихо гнили под кожей и плотным слоем мышц. Луис перевёл взгляд на оставленную без присмотра машину с торчащими из замка зажигания ключами, и с какой-то обречённостью вдруг понял, что не испытывает ни сожалений, ни страха. На их место очень медленно приходило что-то другое, заполняя пустоту, растягивая её, расширяя до такой степени, что становилось тесно внутри самого себя. Луис хорошо знал эти чувства – предвкушение и нетерпение – и это было гораздо лучше, чем всеобъемлющая чёрная тишина.

За его спиной было всё, чего он так давно хотел: возможность наконец-то писать ту музыку, которую хотел, путешествия, друзья, толика здравого смысла, внимание, живые выступления, самовыражение, свобода. Оставалось лишь сделать правильный выбор, сделать шаг в сторону от саморазрушения, использовать ту возможность, которую предложил двойник. Развернуться, уйти, забыть. Никогда больше не вспоминать, и наконец-то, спустя столько времени, почувствовать себя хорошо.

Никаких оживших отражений, всаживающих протагонисту нож под рёбра. Никаких бетонных коробок, ноябрьского ветра, снега, пепла. Никакого холода, страха, насилия. Никаких снов, переживаемых вместе, никакой открытости, уязвимости. Никаких взаимных мыслей. Никаких взаимных чувств.

Никакой болевой связи. Никогда.

Нужно было всего лишь закрыть глаза, сосчитать до трёх, развернуться и сделать шаг в будущее.

Пустыня пропахла жжёным пластиком и пылью. Он отсюда чувствовал едкий, дерущий глотку запах. Будто стоял в паре метров от железной бочки, куда двойник медленно и методично выбрасывал старые кассеты, сжигая километры плёнки – записанные когда-то давно собственные песни, до которых никому и никогда не было и не будет дела. Почему-то этот образ настолько чётко проступил перед глазами, что на секунду показалось, будто всё это происходит на самом деле.

Вскрыть машину оказалось до смешного просто. Поворачивая ключи и заводя двигатель, Луис мельком глянул в боковое зеркало, нет ли сзади чего-то, что можно было бы сбить насмерть, выехал на середину дороги и, вжав педаль газа в пол, на секунду пересёкся взглядом с собственным отражением.

Его глаза смеялись.

*

Он перехватил Луиса крепче.

– Не уходи.

– Да здесь я.

– Мягкий!

Луис улыбнулся и выдохнул.

– Ну что ты… Я никогда не уйду… Кто я без тебя?

Двойник тихо выругался сквозь зубы и слегка встряхнул его; голова откинулась назад, затылок гулко встретился с кирпичной стеной. Луис даже боли не почувствовал.

– Не уходи, – Луис, наконец, разлепил потяжелевшие веки, поднял мутный взгляд на двойника, и внутри него что-то сжалось. Доппельгангер, жуткое, безжалостное чудовище из кошмарных снов, смотрел на него с плохо скрываемым страхом и искренней мольбой. – Пожалуйста, останься со мной. Не уходи.

Луис кивнул.

– Мне не жаль, – повторил он, и сам удивился. Возможно, впервые в жизни он не лгал самому себе. – Я не буду сожалеть. Сделай то, что хочешь.

Всё переплеталось, перемешивалось, осколки реальности, отзвуки, блики, шум и гул, обрывочные образы, разодранные на куски полотна мыслей, мир был растерзан в лоскуты, разорван на части как бумага, всё переворачивалось, дробилось, распадалось и умирало, бесконечный невымываемый из внутренностей мусор забивался во все щели, царапал, резал, больно впивался в мягкие ткани, упирался в мягкий живот, рассаженное горло, заполнял лёгкие и желудок. Луис, не отрываясь, смотрел в совершенно идентичные глаза и растворялся в черноте двух чёрных солнц.

Первый поцелуй.

– Луис, нет.

Луис помнил. Он чувствовал, как он дрожит. Он провёл губами по его губам, закрыл глаза, вдохнул его – свой, их, неважно – запах, и мягко, нежно обхватил губами его губы – зная, что двойник любит именно так. Он знал его. Всегда знал.

Ощущение тепла на губах. Пальцы двойника стискивают его бока, пока сам Луис запускает негнущиеся пальцы в слегка влажные волосы и не позволяет отстраняться. Двойник прихватывает, прикусывает за нижнюю губу, так мягко, так нежно, и Луис тихо стонет, растворяясь в ощущении. Раскрывается полностью. Вталкивает в его рот свой язык, и забывает о существовании времени, места, окружающего пространства, апокалиптическом ливне и о том, как дышать.

Всего пару минут назад. Или несколько часов, он же совсем потерял счёт времени. Страх не уходил, боль не затихала. Поцелуй, запечатлённый в вечности, тоже оставался. Он правда попытался. Ну и что, что неудачно.

– Пожалуйста, перестань.

Инициировать контакт.

Они оба умерли и попали туда, где для них не было ничего, кроме воды и слёз.

– Луис!

По щекам текли глупые, горячие слёзы. Он пытался, он правда пытался. Даже сейчас он не переставал пытаться.

Где-то над ними звенел ветерок.

– Перестань, ёбнутый идиот! – двойник встряхнул его снова. А потом снова. Снова, снова, снова. – Ты вообще представляешь, к каким последствиям это приведёт?!

Всё вокруг исчезало. Выгорало до белизны. Под веками вспыхивали слепящие взрывы тысяч солнц, когда он на долю секунды закрывал глаза. Шершавый, шероховатый бетон ощущался на кончиках пальцев.

– Но тебе это нужно, – прошептал он, превозмогая шум в голове.

Слова выталкивались наружу через силу, словно между ними был какой-то непреодолимый невидимый барьер. Луис ощущал его так отчётливо, будто стоял прямо перед ним и упирался ладонями в стены, рискуя получить удар тока невиданной силы. Отчего-то он знал, что продраться через барьер будет так же больно, как содрать с себя заживо кожу и мышцы.

Больно, очень больно.

Перестань. Не уходи. Два слепых, безотчётных желания – быть в безопасности и быть с тем, с кем в безопасности не будешь никогда.

Инициировать контакт.

Двойник больше не пытался вырваться. Не пытался остановить или отговорить. Вместо этого наклонился к нему и прижался восхитительно прохладным лбом к его собственному, горячему, воспалённому.

– Пожалуйста.

Луис действительно редко о чём-то просил, ещё реже о чём-то спрашивал. Двойник не давал прямых ответов, почему так поступал, почти не объяснял своих порывов и эмоций, и не объяснил бы, даже если бы Луис начал умолять, но на этот раз он хотел получить ответ.

Разрешение.

Прощение.

Всё вокруг распадалось на части.

Пустота дёргалась, смазывалась, глитчевала и искажалась, и в её складках выстраивались чудовищные чёрные каскады. Среди обломков, вдвоём, они существовали в ничтожно коротком мгновении между непрерывным дроблением на части и распадом. Острые углы вспарывали тонкую материю и разрывали полотно мира на куски.

– Пожалуйста. Тебе это нужно больше, чем мне, – Луис медленно поднял тяжёлую, налитую свинцом руку, неловко стёр пальцами чужие слёзы и, поколебавшись, негромко добавил: – Я просто хочу почувствовать твою боль. Так, как если бы она была моей.

Искупление. Освобождение.

Они были больны.

Мир рушился.

– Позже, – тихо, хрипло, горько прошептал двойник. – Не сейчас. Когда-нибудь. Сначала нужно отвести тебя домой.

Луис почувствовал, как оседает в его руках. Чёрный колючий свитер щекотал щёку, но Луису было всё равно. Прижавшись к двойнику плотно, так плотно, как смог, он уткнулся в тёплые губы своими и мысленно попросил.

Не закрывайся от меня.

Двойник молча прижал к себе, позволяя уронить такую тяжёлую и воспалённую голову на плечо, погладил по волосам, поцеловал, куда смог дотянуться. Когда Луис окончательно затих и начал оседать на мокрый асфальт, осторожно подхватил на руки и, не разбирая дороги, побрёл куда-то вперёд. Дождь хлестал с удвоенной силой, швыряя воду прямо в лицо и так удачно скрывая слёзы, свитер вымок до нитки и казался сделанным из железа, холод стоял такой, что сводило кисти и стопы. Мир захлебнулся в ледяной воде, утонул, расплылся по тёмному асфальту. Ему было всё равно.

Луис мог бы попросить бросить мир к его ногам. Мог попросить уйти, выброситься из окна, убить кого угодно и в каком угодно количестве. Уничтожить всё вокруг, если это всё ему не достанется, всё что захотел бы. Мог попросить мир в огне, и он бы с радостью бросился устраивать судный день. Но вместо этого Луис почему-то попросил о взаимности.

В идентичных глазах плескалась обречённость.