Разверзнув над их головами бесконечную чёрную пасть, Эребус дышал космическим холодом и тишиной. В нём не было ни звёздных гигантов, ни света, ни тепла, всё, что там было – прячущиеся во тьме чудовища гигантских чёрных дыр и войд, прорезающий насквозь этот угольный мешок. В чёрной утробе свивался в бесконечные петли лимб, и на фоне этой пустоты белые одежды сияли. Распад согревался от её света, гадая, почему даже несмотря на внешнюю холодность, она всегда была горячее, чем ядра галактик. Проще было бы спросить, но он знал, что не получит ответа.

Называющая улыбалась, прижимая тонкие руки к его груди, царапая кожу острыми чёрными ногтями, и напевала давно забытые отзвуки планетарных систем, сотрясающихся от ужаса. Она покоилась у него на руках, свернувшись в клубок белизны и янтаря, и неторопливо поглаживала по волосам; Распад нёс её сквозь время и пространство, но затем остановился, и теперь они дрейфовали в пустоте где-то между её домом в туманности Тифона, Хеди-Войд и бескрайними полями Эребуса. Над ухом звенела песня уничтожения и смерти, и он, ловя ртом пряди чёрных как смоль волос, бездумно наматывал на пальцы мелодию, сплетённую из звуков закручивающейся, раскалывающейся земли, надорванных воплей и массовой агонии.

Было так тихо, так спокойно и безмятежно.

– Чем же тебе не угодил Иракас-8? – негромко спросил он, чуть склонившись над ней, и песня сразу же утихла. – Не думаю, что всё дело было в удивительном безбожии обитателей. Тебя редко трогают такие вещи.

Она усмехнулась. Она всегда усмехалась.

На белых и чёрных одеждах всё ещё оставалась красная пыль. Распад так и не понял, почему сразу же, стоило вернуться, он не влетел в Поток, чтобы прикончить глупое беловолосое дитя, проклиная его за тупость и неосторожность, а пересёк половину вселенной, чтобы, ворвавшись в залы пепла и света, вцепиться во врага с такой силой, будто от этого зависела жизнь. Вспыхнувшие алым пальцы и скулы были острыми, словно бритва, и он вжал в её бока отточенные ногти – но она промолчала. Она не сказала ни слова – она усмехнулась, как усмехалась всегда, тысячами оттенков насмешки, презрения, тепла, издёвки, любви, страха, ненависти, тоски и горечи, и Распад просто растворился в янтарных глазах, признавая обоюдное поражение. Называющая приподнялась и коротко лизнула его в приоткрытый рот, а затем в который раз разрубила шею Великому Зверю, и его волчья голова заливисто хохотала над ними обоими на всё мироздание, падая в клевер, зарастая им и отдавая свою жизнь во имя нового цикла.

Она молчала даже тогда, когда он схватил её и, оттолкнувшись от пепельных плит, бросился прочь от искрящихся звёздным светом туманностей и скоплений, унося к себе домой. Эксидиум встретил их кроваво-красной пылью, умершими небесами и угасшей звездой, всё ещё выливавшей на планету насыщенный красный свет. Распад стоял и смотрел на мёртвое солнце, его босые стопы утопали в горячем песке, и он впервые не знал, что сказать той, у которой никогда не было имени, что знает его.

– Я выбрал тебе имя, – просто сказал он, когда молчание между ними затянулось слишком сильно.

Называющая прикоснулась длинными горячими пальцами к его щеке, и Распад повернулся к ней, хмуро заглядывая в искрящиеся весельем и любопытством глаза. Она мягко улыбнулась, провела по морщинке, залегшей между бровями и прошептала:

– У меня нет имени, мне оно не нужно. Моя сила столь непостижима, что ей нельзя давать имя, – она скользнула по нему взглядом, изучая, и вдруг надменно бросила: – Но давай, удиви меня. Я великодушно разрешаю тебе попробовать.

На лице Распада не отразилось ни одной эмоции. В конце концов, он был достаточно умён, чтобы видеть под тонким покровом высокомерия тщательно затаённый страх.

– Юд, – тихо и твёрдо сказал он. – Судья.

Она промолчала, обдумывая, затем негромко спросила:

– Язык криа? – дождавшись лёгкого кивка, она хмыкнула и повернулась к солнцу. – Тяжёлое, намокшее от крови казнённых имя. Почему именно оно?

– Только ты решаешь, кто станет богом, и когда богу приходит конец. Сила вселенной – убивать, и мы единственные, кто полностью воплотился в ней, – Распад не отрывал от неё взгляда. – Ты судишь. Я убиваю. Нихил в итоге отрицает нас всех. Мироздание словно делится на параллельные ветви существования, которые сливаются в одну: в одной мы закольцованы жить вечно и вечно перерождаться из энергии звёзд, во второй мы неуклонно идём к нашему отрицанию. Ты и я – энтропия, мы не созидаем, мы позволяем перерождаться, поглощая часть энергии в себя, – его взгляд смягчился: – Мы не враги, мы одно целое. Я хочу, чтобы у части меня было имя.

Называющая расхохоталась так, что по высоким хребтам далёких гор прошла дрожь.

– Во имя Пожирателя, ты это серьёзно? Я – часть тебя? И это меня – меня! – называют высокомерной! – она отошла на несколько шагов, не переставая хохотать. Белоснежные, с тончайшим оттенком цветущего горького миндаля босые стопы резко контрастировали с красным песком. – Ты, глупое дитя, прожившее больше ста декад, но так и не научившееся ничему, неужели ты до сих пор наивно считаешь, что у нас есть что-то общее?

Распад стиснул зубы. Он не был ни обижен, ни разочарован и тем более – разозлён, но что-то изнутри груди начало неприятно давить на горло. Вскинув подбородок, словно хотел казаться ещё выше, он очень тихо прошептал:

– Разумеется. Пожиратель создал и тебя, и меня крайне живучими, но вот незадача – тебя я как раз могу убить. Поверь, я справлюсь.

Она замолчала, резко перестав смеяться. Сузив глаза до двух щёлок, прошипела, точно одна из песчаных змей Плаа:

– Ты мыслишь точно так же, как и твоё привидение в простыне. Недальновидно, по-детски, думая, что последствия никогда тебя не коснутся. Он на тебя так повлиял или ты на него?

Вопрос повис в горячем воздухе, и Распад промолчал, решив, что оправдываться не имеет смысла. Более того, он и не хотел – не хотел объяснять, изворачиваться и вплетать в эту тёмную историю Голос. Божество действительно было юным, глупым, идеалистичным и на удивление человечным, пока не пришло чудовище и не забрало последние сияющие искры воспоминаний о том, что такое быть плоским, ограниченным, живым, и винить его в этом не было никакого смысла. Никто не был виноват в том, что однажды на их домен налетел Разрушитель, решив заявить свои права на то, что ему не принадлежало, а Распад внезапно не справился. Люди вот постоянно поднимаются после падений, и ничего.

По крайней мере, он очень многому у них научился.

Выучил заново.

– Ты ведь должен понимать. Силы, которыми мы обладаем, непостижимы. Малейшее колебание, смещение акцентов, изменение постоянства – может привести к необратимым последствиям, – Называющая вздохнула, отвернулась от красного солнечного гиганта и посмотрела в глаза. Во взгляде янтарных глаз читалось беспокойство и неожиданно – понимание. – Что происходит со звёздами, когда они превращаются в чёрные дыры, мы знаем. Но что происходит, когда они загораются желанием пожирать? Почему одни чёрные дыры поддерживают существование галактик, а другие превращаются в живой кошмар и становятся Разрушителями миров? Что, если разница между ними и нами не настолько существенна? Что, если одним-единственным именем ты раскроешь потенциал – и это приведёт нас к гибели?

Распад бросил на неё менее надменный взгляд, чем следовало бы.

– Это равностороннее взаимодействие. Мы формируем мироздание так же, как оно формирует нас. Если бы… – он замолчал, подбирая слова, а затем сказал прямо: – Взгляни на это под другим углом. Если бы вселенная хотела, она бы создала нас неизменными? Может ли вселенная чего-то хотеть? Есть ли у неё воля? Или всё это формируем мы – боги, чудовища, живые существа? Мы действуем так, для чего были изначально задуманы, но разве это всё? Ты больше, чем ты есть, как и всё в существовании, мы то, что предполагают наши возможности, так почему ты не хочешь воспользоваться одной из них?

Она не ответила. Вместо этого подошла вплотную, заглянула в лицо и чуть склонила голову вбок, точно цета, увидевший что-то незнакомое. Спустя несколько минут тишины негромко спросила:

– Кто он? Тот, кому ты оставил последнюю часть своей человечности с телесной оболочкой? Он достоин быть рядом с твоей формой?

Удивлённо взглянув на неё, он едва удержался чтобы не воткнуть в неё смертоносную руку. Откуда она смогла это узнать?

– Никогда не делай такое лицо, тебе не идёт быть застигнутым чем-то врасплох, – Называющая улыбнулась, и янтарные глаза потеплели. – Он помнит? Кто он на самом деле? Брось, я никому не скажу.

Потому что это абсолютно бессмысленно, подумал он, тщательно сдерживая рвущуюся наружу ярость, нет никакого смысла молчать, потому что вселенная всегда всё знает. Она легко стянула с него чёрный мрак, обнажая плечи, и Распад перестал сопротивляться.

– Нет, он помнит только смутные обрывки, и думает, что это всего лишь странные, особенные сны, – прошептал он, когда одежды упали к его ногам. – Думает, что он человек. Тот, кто рядом с ним – не спрашивает. Будто сам знает, что это такое. Не волнуйся, – он склонился к ней и позволил обнять себя за шею. – Здесь не идёт речи о достоинстве, ты знаешь, оно всё равно неприменимо. Они просто люди. В их плоскости нет для нас места, и это хорошо.

– Хорошо… – эхом повторила она, прижимаясь щекой к груди Распада и мерно покачиваясь в такт пульсации. – Тихий, плоский, линейный мир. Каково это было? Находиться в одной точке пространства и времени с этим ограниченным восприятием, зная, что есть несоизмеримо большее?

Распад с наслаждением растопырил пальцы правой руки и, когда пять длинных тонких лезвий, почти неразличимых в красном свете, вспороли белые одежды, прошептал:

– Словно из коллапсара сжаться в нейтронную звезду, словно стать бесконечно малой функцией в точке, словно тебя швырнуло в форму цета, когда ты левиафан. Помнишь, ты рассказала мне однажды, очень-очень давно, как отправила крошечную частичку своего сознания на поверхность, чтобы посмотреть, как планету поглотит расширившееся солнце?

Она кивнула, положив ладони ему на лопатки:

– Да. Очень, очень давно, ещё до появления Эмиссара. Но я пришла раньше и оказалась среди этих… существ. Они были ещё живыми, и двадцать восемь дней по их метрике я наблюдала, как они корчатся в агонии в чудовищном гуле от жары.

Он прикрыл глаза. Голубой сверхгигант, имя которого давно затёрлось во времени, расширился, разорвался сверхновой и превратил чёрный кусок космоса в туманность Эмиссара, и ей хотелось взглянуть на это с максимально близкого расстояния. Ни одна живая планета не выдержала бы поступи бесконечного существа вот так, целиком, в исходной форме, сжиматься до плотной оболочки, которая могла бы помочь с восприятием, не имело смысла, и она решила стать безмолвным наблюдателем. Тогда этот рассказ впечатлял куда меньше.

– Это то же самое, только в подобную форму заключено всё твоё огромное существо, и ты не можешь выбраться, безропотно подчиняешься законам мироздания в полной мере, и в той же полной мере переживаешь отчаяние, – Распад замер и опустил руки, стоило почувствовать, как Называющая запускает ладони под кожу, под внешнюю оболочку, пересекает границы формы и плотности и оглаживает собой чёрную грань. – Но есть и другое ощущение. Словно посреди пустоты и бесконечности ты впервые ощутил притяжение. Словно из разрозненного газового облака сжался в нейтронную звезду. Словно в чёрноте ты схватился за маяк. Это… Юд?

Называющая смотрела, не отрываясь, ему в лицо, выглаживая поверхность грани, бесконечной, чёрной, закольцованной. Распад поднял ставшими невероятно тяжёлыми руки, положил смертоносные ладони на хрупкие плечи и наклонился вперёд. То, что она может сжать пальцы и разорвать коллапсар на части в любой момент даже не моргнув, повергало в ужас и восхищало одновременно.

– Ты всё-таки взял что-то от него. Царапину, шероховатость, лёгкую рябь на идеально отполированной поверхности, грань не лжёт, она не может лгать, я сама сделала эту чёрную дыру сердцем, – произнесла Называющая тихим, немного печальным голосом. – Ты сбросил оболочку, но не сбросил форму и память, и твоя форма помнит, что это такое… быть живым, плотным, чувствующим. Ты взял от своего тела эту память, но это не изъян, это просто шрам, засечка, выпадение из идеальной последовательности… – погладив по грани ещё раз, она снова прижалась к нему лицом и вдруг попросила: – Сделай то же самое, что делал с ним.

Распад горько рассмеялся и с силой прижал её за затылок к своей груди. Зверь найдёт его и откусит нахрен голову. А потом выплюнет в Изнанку, заявится в домен Реки Душ и, хохоча и заливаясь хриплым лаем, будет долго и красиво рвать на части всё, что попадётся под руку, включая некстати подвернувшиеся обитаемые миры.

– Что есть такого прекрасного в столь малом, линейном и плотском, что ты этого хочешь? – прямо, но беззлобно спросил он, прижимаясь губами к чёрным волосам. – Или Зверь недостаточно хорош? Не отпирайся, я просто знаю. Что есть в том ограничении, чего нет у бесконечной сущности? Что есть у меня, чего нет у них?

Называющая хмыкнула. Тёмно-красная тень, которую она отбрасывала, почернела, и по сухому песку поползла едва заметная рябь. После некоторого молчания она всё же ответила:

– Время оставляет шрамы на всём, что проходит сквозь него, и во вселенной не бывает ничего идеального с начала момента её существования. Идеально лишь небытие, и мы – всё вокруг нас – это его единственный изъян, но он настолько прекрасен, что продолжает существовать, даже не будучи совершенным… А ты… – она потёрлась о него щекой, прижала к себе так крепко, что Распад шумно выдохнул, и мягко прошелестела: – Ты был идеальным орудием отрицания, и вот, наконец, и на тебе появилась отметина. Божество, запятнавшее себя смертным. Я бы сказала, что это отвратительнейшая мерзость, какая может только существовать в принципе, но мирозданию, оказывается, нет до этого никакого дела, так почему бы и нет. Я хочу тебя. Плотным, твёрдым, линейным. Таким, каким не смог бы стать ни один вечный, потому что никто ещё не додумался взять от своего существования больше, чем ему выдала вселенная, воспользовавшись при этом весьма ограниченной формой бытия.

Распад мог бы поступить правильно, швырнув её от себя к далёким горным хребтам, на месте которых некогда цвели прекрасные сады и вздымались ввысь базальтовые и обсидиановые башни научных центров, развернуться и уйти обратно в Поток. Это было бы разумным поступком, достойным взрослого, ответственного божества. Вместо этого он вдавил побагровевшие руки в белые плечи, пересёк границу формы и наложил ладони на сердце.

Почему-то ему казалось, что оно сродни его собственному, огромный, бесконечно стягивающийся сам в себя коллапсар. Но форма под пальцами оказалась правильным октаэдром, чёрным, невообразимо гладким, тёплым, испускавшим одномерный золотистый звон, чем-то напоминающий гул аммонитов.

– Почему оно… такое? – зачем-то спросил Распад, поцеловав её в лоб.

Называющая тихо рассмеялась и прикрыла глаза.

– Потому что я несовершенна, – и, прежде чем Распад успел возразить, ответила: – Вселенная породила множество форм, правильных и изломанных. А тебя почему-то решила сделать идеальным. Может, оттого я и тянусь к тебе, как к недостижимому идеалу… Шрамы будут, и будет их очень много. Но это не значит, что твоё изначальное совершенство утеряно.

Она оказалась очень лёгкой. Почти невесомой. Вытащив руки из бессмертной формы, он отстранил Называющую от себя и, склонив голову, объяснил:

– Никаких проникновений под кожу, под оболочку, под границы, никаких прикосновений к грани. Используй только своё тело. Сделай его плотным. Вообрази, будто ты человек.

– У меня нет тела. В общепризнанном понимании.

Он улыбнулся, прижался лбом к её лбу и ободряюще прошептал:

– Поверь, оно у тебя есть. Я объясню.

И он объяснил – сначала прикосновениями разогретых ладоней к полупрозрачной оболочке, к плечам и ключицам, к лицу, груди, шее, стройным ногам, потом – губами к губам. Схватив её и намертво прижав к себе, Распад упал спиной на горячий красный песок и, сминая губами её губы, закрыл глаза, позволив обхватить себя ногами. Когда он двинул бёдрами, раскрывая и проникая, она вздрогнула и замерла, вцепившись чёрными ногтями в его плечи с такой силой, что из-под них заструилась розовая кровь. Распад задохнулся, чувствуя, как кожу вспарывает словно бритвой, запрокинул голову и едва удержался, чтобы не закричать. Казалось, сверху навалилась чудовищная тяжесть, сопоставимая с массой нескольких галактик. Словно в него со всего размаха врезалось нечто несоизмеримых масштабов. Всё ещё хватаясь за стремительно угасающее сознание и кусая губы, он толкнулся в неё второй раз, третий, а затем перестал считать и окончательно растворился, когда она подхватила за плечи, перевернула на себя и заставила двигаться. Называющая моментально выбила из него весь дух, вышвырнула сознание за пределы понимания и впилась в шею руками, до боли вдавливая пальцы в горло. Наверное, со Зверем, Разрушителем миров или с кем-то ещё всё было бы совсем по-другому, напоследок мелькнуло у него в мыслях.

Что было потом, Распад помнил смутно. Вселенной не существовало, его выбросило из осязаемой реальности куда-то в тёмную, горячую пустоту. Спустя вечность он очнулся на таком же горячем песке, обнаружив, что уже очень долго смотрит в кроваво-красное небо. Называющая была рядом, обнимая и укачивая в объятиях, и тихо, с упрёком выговаривала:

– Глупый, глупый, глупый. Какой же ты глупый. Почему ты не сказал мне? Мне же почти… почти пять тысяч декад. Как ты выдержал такое? В плоском мире это так же больно?

Распад лишь покачал головой, приложился щекой к прохладной ладони и устало прикрыл глаза. Всё его существо до последней составляющей изнывало от тупой, горячей боли и тлело угасающим желанием. Приложив усилия и каким-то образом повернувшись на бок, он уткнулся лицом во впалый живот и тихо выдохнул:

– Почти.

Она нервно, но облегчённо рассмеялась.

– Я очень надеюсь, – она специально выделила это слово, – что боль там проходит так же быстро. Иначе я приду, ступлю на поверхность планеты и вспорю горло той форме, которая посмела тронуть твой аватар. А затем разнесу всю галактику в клочья, чтобы никто не посмел сказать, что я столь мелочна.

Распад помотал головой и слабо улыбнулся. Приоткрыв глаза, он вдруг заметил, что на идеально гладком, плоском животе Называющей нет пупка. Бледная, с едва заметным оттенком незрелого миндаля кожа была лишена любого намёка на изъян: на ней не было ни шрамов, ни родинок, ни веснушек – ни единой отметины, пятна или чего-то подобного, что выдало бы в ней плоское, живое существо, рождённое от такого же. Он с видимым усилием поднял руку, погладил впалый живот и выдохнул. Для себя он оставил не только засечку на идеально гладкой грани: восстановив левую кисть, он взял слепок своей человеческой матрицы. С неидеальной кожей, ритуальными рисунками, меткой жизни. Первым шрамом в жизни каждого человека, рождённого естественным путём.

– Молчи. Ты слишком высокомерна, чтобы тебе было дело до жалкого смертного. Признай, тебя просто выводит из себя сам факт того, что я не очень-то и страдал на том куске скалы, – сказал он максимально пренебрежительно. Никто из живущих бесконечно не должен знать, какой опыт он постиг.

Называющая кивнула, склонила голову и согласилась:

– Выходит, что так. Возможно, я менее бесчувственна, чем мне бы хотелось, – и, к огромному облегчению Распада, добавила: – Но это не важно, а что до двух… отрезов выкроенной плоти где-то посреди мироздания – пусть живут, мне всё равно. Что меня интересует больше – это способ, которым наше юное дарование смогло поддерживать связь с тобой. Как жалкое подобие вечного, поливавшего слезами три туманности разом, вдруг резко повзрослело и нашло тебя раньше, чем я?

Приложив ещё немного усилий, он смог перевернуться на спину, затем – подняться на колени. Всё это до боли напоминало первые несколько минут жизни на земле. Первые секунд тридцать он корчился в агонии, когда воздух хлынул в легкие, и он сделал первый в своей новой жизни вдох, а потом так же долго и мучительно поднимался с расколотого асфальта. Дрожь, головокружение, смазанные цвета, вибрирующий гул, ощущающийся повсюду, боль. Судья протянула руку, но он помотал головой и встал на ноги. Сил всё-таки хватило.

Было ли то, что произошло с ним сейчас, хоть отчасти похоже на происходившее на земле?

– Я расскажу. С одним условием: вмешаешься, только если я позволю. Соглашайся, иначе разговора не будет, – Распад тяжело выдохнул, отмёл непрошенные мысли, подошёл к ней и, распахнув объятия, запрокинул голову, обнажая горло. – Скажи «да», и я покажу тебе кое-что.

Он не видел, но знал, что она беззвучно смеётся.

– Что произошло там, в этом проклятом всеми многомерными существами мире, что ты стал таким… другим?

Распад ответил, не задумываясь:

– Второе рождение.

Называющая хмыкнула, подошла вплотную и, повернувшись к нему спиной, откинулась на грудь, устроив затылок на остром плече. Распад прижал к себе крепче, прижался щекой к виску и оттолкнулся от песчаной поверхности. Спустя некоторое время они спокойно плыли по межзвёздному пространству, направляясь к Эребусу.

– На Иракас-8 спряталось мятежное божество, – ответила она, уже теперь, в беззвёздном пространстве. Перестав играть с его волосами и прижавшись щекой к груди, она тихо, размеренно дышала, с наслаждением пропуская сквозь себя материю. – Такое же самовлюблённое, жестокое и недальновидное, о котором придумывают сказки на том куске глины, откуда ты вернулся. Время подошло к концу, и когда пришёл мой черёд отобрать у него имя и вырвать горло – он трусливо сбежал к жалкой горстке своих последователей и вложил в их души страх перед концом света. Ну, я не стала никого разочаровывать.

Распад покачал головой. Она лишь фыркнула:

– Это несоразмерная сущность, получившая форму только потому, что мироздание так пожелало. Это даже не божество, мелкий пакостник, возомнивший, будто он может двигать и изменять законы вселенной, и если его последователи думают так же… – Называющая вздохнула и взглянула на него с упрёком: – Я была в восторге и ярости, когда тебя вышвырнуло в другую плоскость бытия, и эта мелкая планета была всего лишь одной из многих. Хранители, конечно, были в ужасе, но я просто добавила им работы. И не ты один делаешь вещи, которыми не гордишься. Твоё глупое дитя в белой простыне, например. Стоило объяснить ему заранее, что с Триумвиратом не следует связываться, в какой бы форме он ни был. До сих пор не пойму, он для подобных решений слишком юн или слишком глуп?

Распад помрачнел. Он рассказал ей всё, в малейших подробностях, о том, что видел, знал, ощущал и предчувствовал. На мгновение у него возникла мысль поделиться с ней собственными воспоминаниями, но отмёл её почти сразу: пускать в своё сознание древнее, древнее, чем некоторые звёзды, существо было бы несоизмеримой глупостью. Вместо обмена памятью Распад поднял руку, приложил раскрытую левую ладонь к её ладони, прикрыл глаза и поделился ощущениями, эмоциями, призраками и отголосками, пойманными ограниченным восприятием. Называющая долго молчала, перебирая новую информацию, а затем, закрыв глаза и нашёптывая песнь агонии, приложила смертоносную руку к своей груди. Она знала. Несмотря на всё своё упрямство, высокомерие и самоуверенность, она знала, что однажды Распад придёт за ней и погрузит пять острых красных спиц в чёрное сплетение материи, энергии и божественной сущности. В конце времён придёт Распад, и вместе с ним – время отрицания.

Жаль, к тому моменту Голоса уже не будет существовать. Он бы оценил такой размах.

– И то, и другое, – неохотно ответил Распад, выныривая из воспоминаний, а затем запрокинул голову, уставившись в распахнутую бездну. – Он напоминает мне самого себя, когда я был глупым, нахальным и кидался астероидами в аммонитов. Помню, в каком бешенстве были эти маленькие, отважные существа. Задали мне трёпку. Кто бы мог подумать.

Она рассмеялась.

– Можно подумать, что-либо изменилось.

– Я стал умнее.

– То есть, ты не отрицаешь, что до сих пор швыряешься камнями в Ак’Кцета’р? Молчи, я не хочу знать, – она подняла к нему лицо, всё ещё улыбаясь, но затем очень тихо, очень осторожно прошептала: – Эксидиум, я знаю, что ты думал об этом. Мы со Зверем были у Забвения, но он не сказал ничего, что дало бы нам уверенность, а Голос… вдруг стал нечитаем. Ты – единственный, кто смог понять. Что из них пробралось к нам?

Распад посмотрел в чёрный, безмолвный, бесконечный космос. Над ними раскидывалось прекрасное полотно, заполненное разреженным до крайней степени газом, бархатной темнотой и пустотой, звёздами и планетами. И где-то далеко, за гранью существующего, вне и одновременно в нём, покоился Триумвират. Бесконечный, смешавшийся хаос. Всепроникающая, безликая пустота. И чудовищный, находящийся за гранью понимания абсолют.

Ответ напрашивался сам собой, и Распад не видел смысла отрицать очевидное:

– Ничто.

*

Уэс открыл глаза.

Было раннее утро, серое, неуютное, такое же давящее, как навеянные тяжёлыми снами и кошмарами образы угольно-графитного мешка, в который он попал, не имея возможности выбраться. Белый, слегка приглушённый снегопадом свет проникал сквозь неплотно задёрнутые шторы – всё ещё те самые, с идиотскими цветами – падал на лицо и мешал вернуться обратно, под чёрные воды персонального небытия. Перевернувшись на бок и накрывшись тёплым одеялом с головой, он закрыл глаза, приготовившись спать дальше, но чудесный план нарушил знакомый стук в дверь.

– Просыпайся, уже десять! – Ирис была безжалостней любого из Разрушителей миров. – Я знаю, что ты не спишь, ну давай, открывай, я замёрзла!

Во всём этом была какая-то степень вовлечённости в идиотскую трагикомедию, которые так любили и обожали создавать десятками деятели искусства на этой проклятой планете. Глубоко вздохнув и на секунду прикрыв глаза, Уэс всё-таки собрал волю в кулак и сел, спустив босые стопы на прохладный пол. Начинался новый день, и следовало прожить его достойно, не растрачивая время впустую.

– Иду! – бросил он запертой двери, довольно быстро оделся, всё же с некоторым трудом натянув штаны, и бросился открывать. Распахнув дверь, он чуть не сбил её с ног. – Ты почему не в школе?

Ирис удивлённо подняла брови:

– Воскресенье же. У нас выходной, ты что, забыл?

Уэсли покачал головой. Точно. С этими чёртовыми снами собственное имя забудешь, не то что исчисление времени на планете.

– Нет, что ты, конечно не забыл, – он махнул рукой – проходи, не стесняйся – подавил зевок и с тоской посмотрел на одеяло. Смертные плоские люди спали неимоверно мало, жертвуя такой прекрасной вещью, как сон, совершенно напрасно. – Что там с погодой?

Ирис прошла немного вперёд, потопталась у цветка, рассеянно погладила мягкие листья, а потом забралась с ногами на диван и накрылась одеялом. Подумав, смешно наморщила нос.

– Снег опять идёт, но не очень холодно, – она дождалась, пока он подойдёт к ней и сядет рядом, и вдруг поинтересовалась: – Слушай, а кто этот человек, который к вам вчера заселился? Он мне ужасно не понравился.

Уэсли нахмурился, хмыкнул и пожал плечами:

– Понятия не имею, вчера была смена Лэнгли. А что, мне стоит беспокоиться? – несмотря на совсем детский возраст, Ирис неплохо чувствовала людей, впрочем, как и все дети. – Кто он?

Она вздохнула, серьёзно, подражая ему, задумчиво, но мило нахмурилась и покачала головой:

– Не знаю. Видела только что, хмурый какой-то, мрачный, прям как ты, когда тебя что-то не устраивает или говорить не хочешь. Какой-то он… не знаю, стрёмный, что ли…

Уэсли вздохнул в ответ и откинулся на спинку дивана. В голове поселилась неприятная тяжесть и давящий гул, переносицу ломило, неимоверно хотелось спать. В довесок, чувствовал он себя неважно, причём ещё с пятницы. Всё-таки Лэнгли была права, его где-то прохватило. Проклятое тело.

– Ты не заболел? – тут же участливо спросила Ирис, задирая голову. – Ты выглядишь не очень хорошо. Может, простыл? Слушай, если тебе плохо, давай тогда не будем выходить на улицу. Посмотрим телевизор или ты почитаешь мне что-нибудь. У меня крутая книжка есть, про пиратов. Страшно интересная.

– Не знаю, – Уэсли всё-таки не удержал зевок и повернулся к ней. – Нет, всё в силе, ты что. Я же обещал. Почитаю тебе как-нибудь потом, а сегодня у нас бой в снегу и плановое поедание пиццы. Я что, похож на человека, который не держит обещаний?

Ирис поболтала ногами в воздухе и надулась.

– А если заболеешь ещё сильнее? – пытливо спросила она. – Лучше дома посидеть, пока всё не пройдёт. А в снежки можно и потом поиграть. После школы, когда я домашку сделаю.

Уэсли посмотрел на стену, на которой висела здоровенная карта мира, и украдкой закатил глаза. Перспектива остаться в номере и выспаться под тёплым одеялом была невероятно привлекательной и, скорее всего, была наилучшим решением за сегодняшний день, но расстраивать Ирис он не собирался.

– Не-не-не, нет, – упрямо проворчал он и уронил худое лицо в ладонь. – Сейчас выпью горячего чая, и сразу всё пройдёт. А потом мы как следует повеселимся, и ты опять надерёшь мне задницу, как и всегда. Ну что, готова?

Ирис пристально на него посмотрела, прищурилась, а потом выдала:

– Хорошо, но если ты из-за меня заболеешь, я больше никогда с тобой не буду играть в снежки.

– Договорились, – легко отделавшись, Уэсли быстро поднялся с дивана, подошёл к столу и щёлкнул электрическим чайником. – Чай будешь? Вроде здесь было печенье… где-то.

– Не, я только что из дома, мама меня не отпускает без завтрака.

– А, ясно, – он ещё раз широко зевнул и уставился в окно, отстранённо слушая, как закипает вода в чайнике. – Что нового в школе?

Пока он готовил чай и искал исчезнувшее печенье, Ирис быстро и в красках рассказала, как её восхитили киты на уроках естествознания, о проблемах с английским, двойке по математике и как Китти Уилсон лихо подралась с кем-то из класса постарше, что и стало событием недели. Уэсли как мог, старался не зевать, односложно отвечал, взял на заметку решение проблемы с математикой – не в его смену, куда вообще смотрят Грейсоны, чёрт возьми! – и постоянно подавлял желание чихнуть. Печенье никак не находилось, Уэсли пил горький чай и ворчал, Ирис старательно не замечала, как его крутит, и он был невероятно благодарен этому маленькому, храброму и отважному существу, решившему стать проводником и путеводителем по чертовски сложной жизни на чертовски сложной планете.

Удивительно, но постепенно он привыкал. Первый месяц жизни на земле прошёл тяжело и мучительно, в нелёгких попытках научиться жить в плотном, одномерном теле, и разобраться с устройством человеческих взаимоотношений. Было невероятно сложно, ему постоянно казалось, что он ни за что не справится, но потом вдруг привык. Человеческая сущность и сознание брали своё, и Уэсли понемногу начал адаптироваться, просто заметил это не сразу, а когда заметил, вдруг понял, что окружающие уже не смотрят на него, как на чужеродный элемент, а просто не обращают внимания. Он свыкся, сжился, слился с этим миром, и по прошествии уже трёх месяцев пребывания здесь почти привык к тому, что как Распад он осознавал себя в основном лишь во снах.

Человеческая оболочка и сознание, когда-то давно существовавшие в реальности, всплыв из-под толщи миллионов прожитых лет, быстро взяла верх над сущностью бога и надёжно запечатала её, скрыв глубоко-глубоко в подсознании. На раздвоение личности это похоже не было, и Распад, тот Распад, которым он привык быть, успокоился и затих, предоставляя телу и отголоску своей личности – Уэсли – огромный простор для возможностей постигать жизнь заново. Они были единым целым, но аккуратно разделённым тонким планарным барьером. Возможно, именно это позволило ему так быстро адаптироваться в плоском мире. У него появилась жизнь, легенда и, что удивительно, даже работа.

Лэнгли, просидев с ним пару ночей в поисках того, чем бы он мог заняться, в итоге не придумала ничего лучше, чем дать ему должность администратора в своём же отеле. Работа оказалась несложной, в меру интересной, в меру скучной, и он много, хоть и неохотно, общался с людьми, постоянно учился чему-то новому и наконец-то, к его огромному облегчению, разобрался в проклятой денежной системе, от которой его поначалу тошнило. Дела у них шли, в общем-то, неплохо, и Уэсли, решив, что это гораздо лучше, чем ничего, постепенно втянулся. Ирис оказала невероятно огромную помощь, и они за пару вечеров придумали ему шикарную историю, хорошо повеселившись в процессе. Расстелив на полу карту мира, которая теперь висела на стене, Ирис заставила его закрыть глаза и наугад ткнуть пальцем куда-нибудь, и когда Уэс открыл глаза, увидел, что острый палец упирается куда-то в Западную Европу. Поскольку охотников на драконов, к сожалению, не существовало в принципе, они выбрали более нейтральную подачу информации, и теперь Уэсли был американцем, рождённым в Европе, от рождения не имевшим левой кисти, прожившим в Берлине почти всю жизнь, а затем отправившимся путешествовать по свету и оказавшимся здесь, в крохотном городке где-то на юге Западной Виргинии, без документов, денег и всего остального. Разумеется, история вызывала вопросы, сияла неприкрытыми дырами, но они надеялись, что людям хватит ума не спрашивать – в итоге так и вышло, Лэнгли, например, сразу сказала, что у него «рожа такая, что всякая охота разговаривать пропадает». Было это связано с его внешностью, туманным прошлым или сущностью вечного божества, Уэсли так и не понял, но решил, что если люди не лезут к нему с вопросами – это уже хорошо.

– Ты вообще слушаешь?

Уэсли отвлёкся от размышлений, и только сейчас понял, что уже некоторое время смотрит в окно, уставившись на тёмное пятно посреди белого снега – какого-то прохожего, остановившегося у мусорных баков покурить. Нахмурившись и отвернувшись, Уэс быстро улыбнулся и покачал головой:

– Родителей Китти к директору вызвали или всё прошло как обычно?

Ирис прищурилась и смерила его настолько пронзительным взглядом, что он не выдержал и рассмеялся. Иногда она чем-то до боли напоминала Голос, только была вдвое послушнее и ответственнее этого тупого ребёнка. Выставив ладонь вперёд, он помотал головой и, тепло посмеиваясь, пошёл на попятную:

– Ладно-ладно, не надо убивать меня взглядом, я ничего не прослушал и ничего не пропустил, но да, ты права, сегодня я совсем невнимательный, – одним махом допив подостывший чай, он отставил чашку в сторону и выпрямился перед ней. – Ну что, ты готова? Тогда идём.

Ирис быстро скинула с себя одеяло, стекла с дивана и молча протопала к двери; Уэсли хмыкнул, но лезть с оправданиями не стал – подуется и оттает – и довольно проворно натянул на себя куртку.

Догнав её на лестнице, он привычно взял её за руку. Быстро спустившись, мимоходом махнул рукой Лэнгли, стоящей за стойкой регистрации – всё нормально, ненадолго – без происшествий добрался до двери, обулся, толкнул дверь локтем, почти сразу же получил охапку снежинок в лицо – привет от низко нависающего карниза – вышел во всё это белоснежное безобразие… и замер.

Уэсли он не понравился сразу.

Невысокий, состоящий из монохромных цветов и острых чёрных монолитов, мужчина примерно его возраста стоял напротив практически заполненных мусорных баков и задумчиво курил, задрав голову к небу и выпуская дым во влажный холодный воздух. На смуглой коже вспыхивали и застывали тёмно-синие, лазурные, холодно-кобальтовые точки, в тёмных вьющихся волосах запутывался снег. Мешковатая, чёрно-серая одежда не по размеру висела на нём как на вешалке и, судя по всему, давно не обновлялась и просилась на покой, но каким-то странным образом не вызывала отторжения. Уэсли чуть склонил голову, разглядывая это чудовище, и похоже слишком увлёкся, потому что Ирис, нетерпеливо потянув его за рукав куртки, с упрёком выдала:

– Ну хватит уже, потом насмотришься, пойдём!

Она произнесла это не так уж и громко, но в окружающей утренней тишине прозвучало попросту оглушительно.

На голос он обернулся сразу же. Бесстрастно посмотрев на Ирис, он переключился на Уэсли – и вдруг застыл. Бросив на него долгий, заинтересованный, практически оценивающий взгляд, он до смешного демонстративно отвернулся, что самого Уэсли напрягло моментально. Взгляд сизых глаз был тяжелее, чем дыра, в которую швырнули Лимб, догадайся кто-то взвесить сверхмассивный коллапсар посреди ебучего Эребуса. Распад где-то глубоко в подсознании тяжело зашевелился, предупреждая о возможной опасности от человека, стоявшего от него в пяти метрах, но Уэсли было похуй. От него, бесконечного бога бесконечного мироздания, посмел отвернуться какой-то смертный мусорный мешок.

– Ну блин, ты чего, я же замёрзла! – Ирис дёрнула за пустой рукав снова, и Уэсли с трудом оторвал взгляд от неопознанного двухмерного существа. – Пойдём! Ты обещал понести меня на себе!

– Ага.

– Уэсли!

Прекрасно, подумал он, теперь этот мешок знает его имя. Только глухой бы не услышал. Каким-то образом переключив внимание на девочку, он неловко улыбнулся и рассеянно кивнул, затем негромко сказал:

– Хорошо, хорошо, только мы уходим ненадолго и недалеко, я не хочу, чтобы тебе стало хуже, – и, заметив неодобрительный взгляд Ирис, сдался: – Что, опять на себе? Ладно, но только до середины холма, ясно?

Ирис надулась ещё больше. Уэсли фыркнул, опустился перед ней на колени и, дождавшись пока она обхватит руками за шею, ловко поднялся, усадив её на плечо.

– Удобно? – спросил он, одновременно морщась и улыбаясь от восторженного визга пополам с хохотом. Да, должно быть, действительно высоко.

– Лучше, чем всегда!

– Ну и чудесно, – он перехватил её поудобнее, сделал на пробу пару шагов и, убедившись, что их идиотский конструкт не развалится при малейшем движении, бросил ещё один взгляд на непонятное чудовище в чёрном балахоне. Он смотрел на них с восхитительным, совершенно нечитаемым выражением лица. – Так, а теперь смотри нам под ноги, и смотри очень внимательно, потому что если я упаду, тебе же будет хуже.

– Тогда впереди есть лёд. Ну давай, пошли, чего стоишь?

– Да иду я. Эй! Убери руку со лба, я же ничего не вижу!

– Хорошо-хорошо. Я только проверяю, есть температура или нет, – Ирис, наконец, перестала мешать, обняла его за шею, и их конструкт, пошатываясь и непрерывно, беззлобно переругиваясь, двинулся в сторону подобия центра города.

Если бы лимб захотел вобрать в себя всё уныние и обречённость этой планеты, он не смог найти более подходящего места. Уэлч был совсем маленьким даже для небольшого городка, и с высоты окружающих холмов казался почти игрушечным, но внешняя яркость домов и огней была обманчивой. Минуя растянувшиеся вдоль узкой дороги крошечные двухэтажные дома из красного кирпича, Ирис с высоты разглядывала пустые окна, в которых не горел свет, унылые, выцветшие заколоченные дома и высокие, равнодушные холмы, возвышающиеся над всем этим полуживым симбиозом нищеты, упадка и остатков надежды. Меньше чем за пятнадцать минут они с Уэсли пересекли половину города, центральную площадь, обошли по неширокой дуге молл, ратушу и церковь, всё средоточие активной социальной жизни в этой дыре, затем полупустую парковку, и вышли на едва заметную тропинку, пролегающую через массивные снежные сугробы.

– Ну что, наверх? – спросил Уэсли, разглядывая пейзаж. Впереди лежал небольшой кусок земли, заснеженный и разбавленный торчащими остовами подлеска и высохшими стеблями кустов чертополоха. Где-то через пару сотен метров начинался плавный подъём, они стояли не так уж и далеко от подножия.

Ирис подняла голову, с сомнением глядя на высокий холм – и помотала головой:

– Не, давай здесь? Здесь удобно и идти далеко не надо.

Уэсли нахмурился, аккуратно ссадил её со своего плеча и, опустившись на колени, пытливо заглянул в лицо. Ирис отвела взгляд и шмыгнула носом.

– Ты чего? – мягко спросил он. – Из-за чего ты расстроилась? Из-за того, что я заболел?

Ирис снова покачала головой, тяжело вздохнула – ну точь-в-точь как он, вот же – и поморщилась:

– Нет. Просто если ты меня сбросишь на середине холма, я не поднимусь. А мне хотелось, ну, покататься с горки. Ты же не будешь меня каждый раз поднимать наверх? Я тяжёлая.

Уэсли наклонил голову вбок – и заржал. Во имя вечных с Называющей, серьёзно?

– Дура, – с чистой совестью ответил он, обнял её покрепче и потрепал единственной рукой по голове, сбивая шапку. – Я буду носить тебя на руках, даже если не потребуется. Ну всё, всё, не реви, – он отстранился, вытер слёзы, прихватил пальцами за нос и улыбнулся. – Давай, хватайся за шею и пойдём. Будет тебе горка.

Ирис всхлипнула, но до крупных слёз дело так и не дошло. Снова подхватив её и усадив на плечо, он оглядел пространство пред собой, размышляя, где проще всего начать подъем; Ирис ткнула пальцем в практически занесённую снегом тропинку, и Уэсли, двинувшись вперёд, решил, что это хорошее начало. Холм был пологим, высоким и обещающим некоторые сложности при восхождении, но в любом случае, Уэсли не видел в этом особой проблемы.

Поднимались они молча. Длинные ноги увязали в снегу почти по щиколотку, изо рта вырывались облачка тёплого пара. Ирис была умной девочкой и не мешала, лишь изредка комментируя подъём и советуя, куда лучше ступить. Уэсли почти не слушал, медленно, но упорно тащась вперёд, глядя исключительно под ноги, и где-то через пятнадцать минут, увидев вместо бесконечного снега и обломков засохших стеблей широкое плато, наполовину заросшее лесом, радостно сбросил Ирис с себя и сразу же упал рядом, распахивая снег и облегчённо вытягиваясь во весь рост. Пока они поднимались, облака над городом немного разошлись, и теперь сквозь крупные разрывы в сплошном свинцовом колпаке просвечивало холодное солнце. Резкий белый свет падал на лицо, затапливал глаза и заполнял лёгкие, и Уэсли, вдохнув поглубже чистый, пропитанный хвоей свежий воздух, закрыл глаза.

Почти сразу же в светло-красном мареве мелькнуло дурацкое лицо. Обрамлённый в серый, ахроматические пятна, сизые глаза. Слишком просторная одежда, много ткани, но под ней пустота. Чёрная, густая, неразбавленная. Тяжёлый, мрачный взгляд, в котором было что-то ещё, что-то странное, что-то надломленное, словно он держался только за счёт покрывающей его тело гибкой брони. Невысокий, но так даже лучше… лучше для чего? Уэсли повернул голову набок, прижимаясь к снегу щекой. Мысли роились и концентрировались вокруг кого-то, кто ощущался сверхплотным и двухмерным, но при этом был – или только казался? – совершенно обычным. Что-то с ним было не так, но что?

– Вставай, – сбивая с мыслей, тут же занудила Ирис, наклоняясь над ним и загораживая собой солнце. – Ты простудишься ещё больше, вставай!

Уэсли вздохнул. Даже на таком небольшом расстоянии от города, забытого всеми в лесной и горной глуши, перенасыщенный кислородом воздух ударял в голову. Приоткрыв один глаз, он сощурился от слишком яркого света и недовольно проворчал:

– Я затащил тебя на такую высоту, я, а не кто-то другой, имей совесть, а, – и, не меняя выражение на лице, загрёб снег рукой и мстительно швырнул в Ирис.

– Нечестно! – завопила она, отскакивая на пару шагов. Пока Уэсли глупо тратил время на то, чтобы выкинуть идиотские мысли из головы, подняться и отступить к лесу, она уже вовсю собирала снег для акта возмездия. – Это у тебя нет совести! А ну иди сюда! Сейчас ты получишь!

Комок снега разбился о ближайшую ветку, совсем рядом с головой. Возможно, где-то в подсознании Распад глухо выл вне себя от неподобающего поведения аватара, но Уэс, к счастью, понятия не имел, как там себя чувствует его высшая божественная личность. Прямо здесь и прямо сейчас у него были задачи поважнее, не провалиться в сугроб по задницу и не поймать тяжёлый мокрый снег башкой, например.

Уэсли красиво развернулся, со всего размаха и от души швырнул снежок обратно. Не попал, зато полюбовался, как комок снега пересекает всё плато и летит куда-то вниз, под холм. Ирис проследила траекторию, картинно подняла брови и шепеляво присвистнула. Уэсли фыркнул:

– Ну уж прости, не рассчитал силы.

– Я вообще-то тут! – весело проорала она, смеясь и начиная осторожно обходить его по кругу. – Вот прямо здесь! Попробуй попади, лузер!

– Смейся-смейся, – Уэсли нехорошо сощурился и оскалился в ответ. – Сейчас посмотрим, кто тут лузер.

*

Поверхность газового плафона оказалась очень тёплой на ощупь, совсем не горячей. Он смотрел на небольшой сгусток ярко-оранжевого пламени, колыхающегося за толстым, прочным оргстеклом и отстранённо думал – почему раньше не догадался прикоснуться? Не хотел? Всё ещё боялся ярких цветов? Не мог перенести свет?

Тепло растекалось по ладони. Хотелось спать, но в груди ещё с вечера, часов с семи по стандартному, поселилось неприятное, несравнимое ни с чем ощущение, будто должно случиться что-то плохое. Тревога не особенно сильно давила в последнее время, Луис уже успел подзабыть, что такое по-настоящему испытывать паранойю, пребывая в таком кошмарном состоянии перманентного беспокойства и чувства, будто мир под ногами готов рухнуть в бездну, но сегодня всё изменилось.

– Я не думаю, что что-то поменяется, – аммонит, как всегда, был образцом какого-то навязчивого, нездорового оптимизма, но Луис решил не спорить. – Всё будет хорошо. Это просто ещё один человек.

Луис кивнул и прошёлся по плафону ладонью ещё раз, а потом бессильно опустил руку и откинулся на спину, закрывая глаза. Всё верно. Он до сих пор боялся света и тепла, но не потому что окружающая реальность дезориентировала и пугала своей стабильностью.

– Я не создан для тебя, – прошептал он в пустоту. – Я вообще не должен был выбраться.

*

Вопреки его ожиданиям, бой закончился ничьей.

В город они вернулись позже, чем рассчитывали, спохватившись только когда уже начало темнеть. Половину обратного пути Уэсли снова тащил её на себе, спотыкаясь о выбоины в асфальте и глухо обругивая неработающие фонари и чёртову дорожную службу, вернее, её отсутствие; затем, чувствуя, что ещё немного, и он свалится от усталости, всё-таки опустил Ирис на землю, и остаток пути они проделали молча. Ирис, наигравшись и накатавшись с холма вволю, устала не меньше, но выглядела при этом абсолютно счастливой, разглядывая выпавший снег, крупный и пушистый, хлопьями оседающий на землю. Он без приключений проводил её до невысокого двухэтажного дома с большими окнами и симпатичным палисадником, в котором ждали весны и тепла обёрнутые полиэтиленом розы, сдал на руки родителям и, распрощавшись, побрёл в хостел.

– Не опоздал? – спросил он прямо с порога, разуваясь и стаскивая куртку одновременно.

Лэнгли, оторвалась от записей в журнале, на секунду подняла голову и бросила на него мимолётный взгляд, а затем нахмурилась, неодобрительно глянув ему под ноги на весь тот снег, который он натаскал. Вздохнув, она помотала головой:

– Да тут нет никого. Все, кто живёт здесь дольше недели, уже освоились, единственный новоприбывший полоумный заселился ещё вчера, к кому тут опаздывать, ко мне что ли?

– Это, – проигнорировав её ворчание, он махнул рукавом тёмно-серого свитшота в сторону лестницы, – тот парень, ну, невысокий такой?

– Ага. Говорит, что путешествует, ищет себя. Хуёвое он место выбрал для поисков, скажу тебе.

Уэсли, внутренне несогласный, всё равно кивнул.

– Я поднимусь наверх, разбудишь потом, ладно?

Лэнгли снова проворчала что-то себе под нос, задумчиво постучала кончиком ручки по веснушчатому носу, а потом, подняв взгляд на него, нахмурилась.

– Уверен? – негромко протянула она. – Выглядишь ты, честно говоря, не очень. Может, отоспишься? Я вполне могу посидеть вместо тебя ночь, а когда почувствуешь себя лучше, отработаешь. Уэс? Уэсли?

Он перестал залипать пустым взглядом на собственные ботинки, всё-таки повесил куртку на вешалку и энергично замотал головой.

– Нет, я справлюсь. Лучше скажи, что на ужин, есть хочется просто зверски.

Мечтая породниться с ближайшей горизонтальной поверхностью, Уэсли завалился бы спать прямо сейчас, но у его тела было на этот счёт другое мнение. Это было досадной помехой, раздражающим несовершенством и каким-то абсолютно ненужным усложнением и без того непростой жизни. Он подошёл к столу, бессмысленным взглядом окинул стопки распечаток, свежий номер городской газеты, кажущейся в этой глуши абсолютно бесполезной, журнал хостела, карандашницу без карандашей и вопросительно посмотрел на Лэнгли.

– Загляни на кухню. И ещё, бойлер, скорее всего, наебнётся на днях, будь готов, – Лэнгли, словно издеваясь, зевнула и растёрла ладонью лицо. Глянув на Уэсли, она вдруг выдала: – Полоумный, кстати, заселился прямо напротив тебя, смотри под ноги, вечно же сбиваешь всех.

Уэсли, надеясь, что на лице не отразилось ни одной эмоции, максимально нейтрально поблагодарил Лэнгли, моментально оторвался от стола и поспешил сбежать на кухню. По крайней мере, еда не собиралась смеяться над ним, как вся чёртова вселенная в последние несколько месяцев, а сегодня – особенно.

Поужинав, точнее, не особо и отразив, как выгреб что-то из холодильника, разогрел и уничтожил, Уэсли поднялся к себе, стащил с себя свитшот и завалился на диван. Узкий и скрипящий, чёртов кусок хлама не стал лучше за последние несколько месяцев, напротив, Уэс всё чаще и чаще чувствовал, как пружины начинают упираться в бока, но сейчас жестковатая поверхность показалась ему ебучим шелковистым облаком в собственных покоях с видом на Стикс. Уэсли прикрыл глаза и облегчённо выдохнул, вытягиваясь во весь рост и утыкаясь лицом в подушку. Перед глазами заплясали малиновые, лазурные и кобальтовые точки, а потом разлилась благословенная темнота, и он почти сразу же провалился в сон.

Проснулся он оттого, что кто-то очень громко колотил в дверь. Он с трудом разлепил веки, и почти сразу различил три голоса, негромко переругивающихся между собой – в одном из них он узнал Лэнгли. Судя по всему, она не собиралась пускать их – неизвестных кого-то – в его комнату, объясняя, что на улице почти ночь, а Уэсли впереди целая смена. Уэс перевернулся на спину, продрал слипающиеся глаза и прислушался, стараясь разобрать слова. Через несколько мгновений он резко поднялся и кинулся к двери.

– В смысле ей стало плохо? – сходу рявкнул он, чуть не сорвав дверь с петель. О том, что стены тут тонкие, и его сейчас слышат примерно все обитатели хостела (в том числе и мешок с мусором), он совершенно не беспокоился.

От резкого подъёма у него потемнело в глазах; когда чёрный туман немного рассеялся, он наконец разглядел их – красивую, невысокую худую женщину с золотисто-пшеничными, как у дочери, вьющимися волосами, и, словно в контрасте с ней, высокого темноволосого мужчину с грубоватыми чертами: Кира и Хьюго, родители Ирис, застыли на месте, с удивлением глядя на него. Их усталые, испуганные и вместе с тем настороженные лица не предвещали ничего хорошего.

– Я им говорю, – Лэнгли отреагировала почти мгновенно, – что сейчас очень поздно, чтобы куда-то идти. К тому же и так понятно, в каком он состоянии…

– В нормальном я состоянии! – возмущённо отрезал он, но Лэнгли быстро перебила:

– И он не врач, если вы ещё не заметили. Что, ну вот что он может сделать?

– Какая к чёрту разница! – практически выкрикнула Кира и принялась яростно тереть глаза рукавом свитера. С румяных, нежных щек слетели все краски, она была заплаканной и ненормально бледной. – Уэс… Уэсли, да? Ирис, ей стало хуже вечером, прямо после того, как ты ушёл, и она…

Он заметил – боковым зрением, почти мельком – как Кира и Лэнгли рассматривают его руку. Уэсли повернулся к ним, холодно посмотрел сначала на одну, потом на вторую, и едва не скривился в отвращении: в их взглядах так живо плескалось сочувствие, что хотелось выть.

– Что она? – грубовато спросил он, заводя левую руку за спину, не без удовольствия отмечая, как Кира отшатывается. На Лэнгли такое никогда не действовало, похоже, за свою жизнь она видела и не такое.

– Она просит тебя прийти, – голос Хьюго Грейсона был низким, успокаивающим и вселяющим уверенность, что рядом с этим человеком будет спокойно и безопасно, и Уэсли с огромным облегчением переключил внимание на него. – Я не знаю, зачем, и мне хотелось бы узнать это у тебя. Ей действительно очень плохо, и если…

Уэсли не дослушал и не удостоил его ответом. Метнувшись обратно в комнату, он живо схватил тонкий свитшот. На ходу натягивая его на себя и путаясь в проклятых длинных рукавах, он быстро спустился на первый этаж и кинулся к двери. Схватив куртку, громко прорычал спустившимся вслед за ним Грейсонам:

– Почему она не в больнице?

Лэнгли каким-то образом оказалась тут же. Какого чёрта, она что, телепортировалась что ли?

– Тебе не обязательно куда-то идти, если не хочешь… – она заглянула в лицо, в глазах читалось неприкрытое беспокойство, но Уэсли, разумеется, не слушал. – Нет, серьёзно, почему Ирис не в госпитале?

Хьюго собирался что-то сказать, но не успел.

– Какого чёрта вы не вызвали врача раньше?! Вы знали, знали, чёрт возьми, что ей в любой момент может стать хуже! Чёрт, да ей уже стало хуже! – Уэсли почти орал. Краем глаза он заметил знакомое тёмно-серое бесформенное пятно где-то на лестнице, повернул башку в нужную сторону и сразу же мысленно застонал. Прекрасно, мешок услышал вопли и тоже спустился посмотреть, что происходит.

Заебись.

Кира воспользовалась секундным замешательством и быстро сказала:

– В госпитале нет никого, кто мог бы помочь, никого умного, и мы… Лучше пусть будет дома, чем там, там же просто ужасно, – она выдохнула, всхлипнула и принялась нервно тереть руки. – Я даже не надеюсь, что там есть нужные лекарства. Врач из Принстона приедет только утром, и это всё, что можно сделать, – она замялась, а потом негромко добавила: – Мы знаем, что ты её друг. Просто не понимаем, почему это случилось именно сейчас, всё произошло так быстро, нам казалось, ей стало лучше, и вот…

Уэсли обречённо выругался и снова посмотрел на лестницу. Он стоял, сочувственно и молчаливо глядя на него через всю комнату.

– Хорошо, – негромко сказал он, пересекаясь с ним взглядом. Хьюго осторожно обнимал плачущую жену, и Уэсли пытался перевести взгляд на них, и не мог. Чёртов мешок словно стягивал в себя всё внимание. – Сейчас только ботинки надену.

С силой разорвав зрительный контакт, он всё-таки отвернулся, толкнул дверь плечом и вышел наружу.

*

Почти всю дорогу до дома Грейсонов – мучительно долгие пять минут через небольшой клочок заснеженной земли, на котором были вытоптаны аккуратные белые тропинки – Уэсли размышлял, насколько всё плохо, и что при этом он может сделать. За три месяца вечно худая, бледная, хрупкая, но бесконечно жизнерадостная девочка стала выглядеть немного лучше – и всё равно неудивительно, что это всё-таки случилось. Это было неизбежно, она бы в любом случае…

Уэсли резко отогнал от себя подобные мыли, грубо обругал себя и прибавил шаг. Неудивительно и неизбежно, нашёптывал Распад из подсознания, люди с неизлечимыми болезнями умирают, в то время как сам Уэс отчаянно надеялся, что у него есть ещё немного времени, чтобы подумать. Грейсонов, идущих рядом и рассказывающих, что именно произошло (вернулась домой, отказалась от ужина, а потом, прямо перед телевизором, внезапно побледнела, скорчилась и завопила от боли) он не особенно слушал. В голове исступленно роились мысли вокруг возможных вариантов, возможных исходов, и ни в одном из них он не был уверен полностью.

Дом Грейсонов напоминал разворот из какого-нибудь минималистичного рождественского каталога. Уэсли зашёл внутрь и сразу же почувствовал, что зря наорал на Киру и Хьюго: в доме явно старательно поддерживалась атмосфера праздника, который вроде бы и прошел – но совсем недавно. В любой другой ситуации подобный контраст уюта и окружающей нищеты здорово бы отталкивал, но не в доме Ирис. Уэсли немного успокоился, выдохнул, осторожно разделся и посмотрел на золотисто-оранжевые гирлянды, закреплённые над окнами. Тёплый свет лился сверху, будто согревая комнату, и Уэс печально вздохнул. Родители пытались сохранить для неё этот уют и тепло, даже зная, что в итоге не поможет.

– Где она? – негромко спросил он, разуваясь и проходя вперёд. С кухни тянул потрясающий запах свежей выпечки.

Хьюго махнул рукой в сторону лестницы:

– Наверху, – он помог Кире снять тонкое тёмное пальто, и тут же ответил на незаданный вопрос: – Вторая дверь слева, ты узнаешь сразу.

Уэсли кивнул, молча поднялся наверх. Отыскав нужную дверь, он вдруг остановился и, пользуясь тем, что никто не видит, прижался к плотному белому дереву щекой. Ирис была там, за обклеенной идиотскими жёлтыми звёздочками дверью, его друг, его проводник, единственное живое существо на планете, которому он мог доверять. Бросить её сейчас означало дать ей умереть – но это и было той неизбежностью, тем, что вселенная называет жизнью. Кто-то живёт, кто-то умирает. Души перерождаются. Ничто отрицает всех. Законы мироздания не так-то легко преодолеть или обойти, напомнил он себе, открывая дверь и заходя в небольшую полутёмную комнату, на любое действие всегда найдётся противовес.

В глубине комнаты он заметил небольшую, почти детскую кровать. Уэсли подошёл ближе, рассекая пространство комнаты-обсерватории, потому что иначе комнату с тёмно-синими звёздными обоями и наклеенными на стены планетами назвать было сложно. Телескопа, конечно не хватало, но простой детской обозвать всё это у него не повернулся бы язык. Ирис дремала, завернувшись в два тяжёлых клетчатых одеяла; когда он подошёл ближе, зашевелилась и тяжело вздохнула.

Немного помедлив, Уэсли опустился прямо на пол, придвинулся к ней и взял маленькую ладонь в свою. На бледном горячем лбу выступила испарина, дыхание было тяжёлым и поверхностным – наверняка ей было очень, очень больно. Даже в жёлтом свете ночника Ирис была бледной, как смерть. Ужасное, страшное и одновременно смешное сравнение, подумал он, прикрыв глаза. Настоящая смерть была чёрно-красной, без гротескной стальной косы и чёрного балахона и в разы, в десятки раз – больше и страшнее.

Уэсли тяжело вздохнул. Помочь ей означало затолкать силу Распада совсем глубоко в подсознание и запереть себя здесь очень надолго, полагаясь исключительно на Голос. Сам он предпочёл бы выбраться отсюда самостоятельно, собрав силы для рывка наверх, не дожидаясь, пока Серое Величество его вытащит. Во вселенной по-прежнему ждали неотложные дела, обязанности, грызня с Называющей, а также одно глупое мелкое божество, успевшее натворить кучу проблем, связавшись не с кем-нибудь, а с самим Триумвиратом. По сравнению с этим жизнь одного крошечного существа не имела никакого значения. Будь на месте Уэсли Распад, он бы поступил правильно, ни секунды не колеблясь. В отличие от Голоса он умел принимать правильные решения.

Левая кисть отсутствовала, но сейчас так было даже лучше. Выпустив прохладную руку из пальцев, Уэсли приложил ладонь к хрупкой груди, дождался, пока Ирис откроет глаза. Мягко, успокаивающе улыбаясь, тихо прошептал:

– Наверное, теперь я с тобой никогда не буду играть в снежки. Заболела вперёд меня, тебе не стыдно?

Ирис тяжело вздохнула – и вдруг обеими руками накрыла его длиннопалую ладонь.

– Прости, – просипела она. – Я правда не хотела.

Уэсли замотал головой и ободряюще потрепал по плечу.

– Я знаю, милая. Но это ничего, ты скоро поправишься. Тебе придётся добавить к нашему секрету второй, хорошо? – он дождался лёгкого кивка, наклонился над ней и, глядя в глаза, прошептал: – Никогда и никому не говори о том, что тебе сегодня приснится, ладно?

Ирис закивала и вопросительно на него посмотрела. Уэсли вдруг понял, что интуитивно чувствуя за его оболочкой что-то огромное, массивное, чуждое человеческому восприятию и пониманию, она совершенно его не боится. Он даже не успел удивиться, когда до него дошло: Ирис, маленькая десятилетняя девочка, смирилась со своей участью и не боялась смерти. Родители, родственники, друзья, учителя, соседи не примирились с такой несправедливостью – а Ирис предпочла не обманываться.

Воистину храброе существо. В мире цета она давно бы стала крупным военачальником, с улыбкой подумал Уэс.

– Хорошо. Ты умница. Возьми меня за руку. Нет, – он взглядом указал на пустой рукав, когда она ещё крепче схватилась за его ладонь. – За ту, другую руку.

Она колебалась всего несколько мгновений, а потом очень осторожно, словно боялась причинить боль, всё-таки обхватила голыш запястья. Тёплая кожа и плоть, обволакивающая кость и зачаток сустава, ничего больше. Уэсли постарался не смотреть – собственная дефективность всё ещё раздражала.

– Вот так, хорошо. Ты очень смелая и храбрая, никогда об этом не забывай, – он напоследок заглянул в бледное, усталое лицо и серьёзно сказал: – А сейчас ты закроешь глаза, досчитаешь до десяти и уснёшь. И то, что тебе приснится, останется между нами. А утром, – он всё-таки улыбнулся, – мы с тобой добьём математику. Я обещал, помнишь?

– Помню, – прошелестела она. И, всхлипнув, спросила: – А когда я проснусь, ты здесь всё ещё будешь?

– Буду. Я никуда не уйду, – пообещал Уэсли. – А теперь закрывай глаза и засыпай. И ничего не бойся, я буду здесь и рядом с тобой.

Они закрыли глаза почти синхронно. Уэсли зажмурился, сосредоточился и мысленно отпустил себя.

Сила Распада перетекала медленно, словно неохотно, неторопливо преодолевая барьер и стекая в оболочку, и чем больше силы получало это тело, тем сильнее Уэсли понимал казавшееся до этого тонким и неуловимым различие между ним и Распадом. Распада одолевало желание подняться, сбросить с себя все человеческие черты и аспекты, собрать энергию для рывка и покинуть проклятый кусок камня, затерявшийся во вселенной. Для него мера ответственности за существ, которые могли погибнуть вместе с планетой при Исходе, была ещё меньше, чем за заботу о чувствах песка под ногами. Научившийся распознавать угрозу ещё со времён битв с титанами Хальциона, Распад немедленно почувствовал неладное, стоило Голосу рассказать о форме, попавшей в домен. В Реку Душ проникло нечто чужое, нечто страшное, и он стремился вернуться как можно скорее, заранее предопределяя возможную опасность для стабильного существования вселенной – или для одного отдельно взятого плана. По сравнению с угрозой такого масштаба жизнь Ирис, жизнь города, жизнь материка или целой планеты – планетарной системы, скорее всего – не имела значения. В осознаваемом бытии в цикле жизни, смерти и перерождения сплеталось немыслимое количество душ и жизней, и столь бесконечно меньшее не шло в сравнение с бесконечно большим.

Уэсли, ощущая, как с каждой секундой сила заполняет его всё больше и больше, по-человечески испытывал к Распаду одновременное восхищение и отвращение.

Это всего лишь песок.

Не обращать внимания, они всего лишь песок, золотистый звёздный песок, перетекающий, бесформенный, поглощающий любой урон, недеформируемый и упругий. Просто песчинки, их много, их так много, океаны песка, безбрежные, тёплые, непостоянные. Распад, огромный, высокий и чёрный под закрытыми веками протянул длинные, бесконечные пальцы-спицы к безмолвно плещущемуся песчаному морю, с ювелирной точностью вытащил одну из песчинок и сдул с кварцевой частички чёрную пыль. Солнце, бледное, платиново-белое пятно где-то в вышине, заливало в пустую кварцевую форму тусклый свет, и когда Распад заполнил песок светом до краёв, выстроенный им домен содрогнулся. Океан песка рухнул вниз, осыпаясь платиновыми водопадами в зияющую спокойную тишину, и Распад рухнул вместе с ним, выпуская песок из пальцев и растворяясь в пустоте.

Ирис по-прежнему держала за руку. Уэсли скорее почувствовал это, чем увидел, даже когда открыл глаза. Картинка перед ним расплывалась и не давала никакой информации, окружающие звуки или не воспринимались или отсутствовали вовсе, а тело практически кричало о том, что нужно срочно принять горизонтальное положение – настолько невероятно, невообразимо сильно он хотел спать. Сама Ирис благополучно спала, разглядывая во сне тощего, костлявого, невыносимо заносчивого Распада, молча ведущего через песчаные дюны Бера Крипто первого человека, ступившего на планету аммонитов. Поднявшись, Уэсли зевнул, затем зевнул ещё раз, и где-то в этом промежутке времени, пока он старался не вывихнуть челюсть, вечный затих окончательно на огромной чёрной глубине, под водами подсознания. Потрепав девчонку по плечу, Уэс поплотнее укрыл её одеялом и двинулся на выход.

– Да ничего, вроде спит, – ответил он на незаданное «ну как» вмиг подскочившим родителям. – Ей стало немного лучше, похоже, лекарства всё-таки начали действовать. Не то чтобы я был экспертом, но выглядит она уже не так плохо.

Грейсоны переглянулись, беспокойство с их лиц если не сошло до конца, то хотя бы немного рассеялось. Кира, нервно натягивая на пальцы рукава бесконечно длинного тёпло-серого свитера, сразу же спросила, почему их дочь, чуть ли не лёжа на смертном одре, потребовала увидеть не кого-нибудь, а непонятного мужика, выискавшегося хрен знает откуда. Уэсли пожал плечами, философски рассудив, что правда – средство хорошее в небольших дозировках, особенно в его случае, решил, что хуже всё равно не будет, и сказал как есть:

– Мы очень хорошие друзья. Познакомились на Хэллоуин, когда я только приехал, почти сразу подружились. Да, я в курсе, сколько ей лет, я отношусь к ней, как младшей сестре, я учу её математике, она меня учит разговаривать с людьми, вы, наверное, заметили, я не очень-то социально адаптирован. Так понятнее?

Чем больше он говорил, тем больше хотелось спать, и всё, на что он отчаянно надеялся, так это на то что Грейсоны поверят, проникнутся к нему сочувствием и отпустят. Уэсли тоскливо глянул на дверь, с которой всё ещё не убрали рождественский венок, и это, хвала мирозданию, восприняли правильно.

– Да, мы заметили, – Кира продолжала ломать пальцы, Хьюго накрыл их ладонью и натянуто улыбнулся. В его глазах всё ещё сквозила тревога, но уже не в той степени, как раньше. – Не очень-то любишь людей?

– Не понимаю, – честно ответил Уэсли и вздохнул. – Слишком жестокие, несложные, одномерные и на удивление злопамятные для существ, которые живут не дольше сотни лет. И при этом чертовски боязливы, уязвимы для чего-то нового, они держатся за прошлое, однообразное, скучное и сгнившее, гордо называют это стабильностью, и это так… глупо, – возможно, озвучивать собственные мысли не стоило, но он слишком хотел спать, чтобы быть ещё и милым. Оторвав мутный взгляд от двери, он посмотрел на несколько ошеломлённых родителей Ирис и, спохватившись, сказал уже мягче: – Но я не мерило вселенной, а что-то вроде выбивающейся из последовательности детали, и не испытываю к людям неприязни, просто они кажутся мне… чужими. Ирис вот не кажется. Вы не кажетесь. Лэнгли тоже, ну, не кажется чужой. А остальные – как косяк рыб, в котором ты человек. Вроде живые существа, а как говорить с ними – неясно… Извините, – добавил он на всякий случай. – Наверное, не стоило вам этого говорить.

Хьюго замахал руками, Кира покачала головой, отчего-то улыбаясь, и они наперебой начали заверять его, что всё в порядке. Уэсли отстранённо кивал, изо всех сил пытаясь не зевать, а потом бестактно мотнул головой в сторону двери:

– Мне жаль, но мне пора, сегодня моя смена, – и, немного подумав, добавил: – Я могу зайти к вам завтра вечером?

– Да, конечно, – Грейсон энергично кивнул, сам направился к выходу, и Уэсли мысленно его возблагодарил за понятливость. – Я думаю, она будет рада тебя увидеть.

– Я приготовлю что-нибудь вкусное, – пообещала Кира. – У тебя ведь нет аллергии на арахис?

Вот будет весело, когда выяснится, что от чёртовой болезни не осталось и следа, зло подумал он, надеясь, что Грейсоны не свяжут его появление с этим замечательным фактом воедино. Конечно, вероятность этого была крайне мала, но Уэсли уже выяснил для себя, что люди иногда бывают крайне наблюдательны и проницательны, особенно там, где это нахрен не надо. Глава семейства любезно открыл для него дверь, и в комнату мгновенно ворвался холодный февральский воздух, принося с собой лёгкие снежинки, отрезвляя и слегка прогоняя проклятую сонливость.

– Нет, не думаю, что у меня есть аллергия на что-либо, – он всё-таки остановился в дверях, окинул их почти покровительственным взглядом и добавил, надеясь, что его совсем сонное лицо передаёт хоть какие-то эмоции, кроме явного желания вырубиться прямо на месте: – Не затягивайте с поездкой в больницу, даже после приезда врача, хорошо? Я… эм… я переживаю за неё. Доброй ночи.

Не дожидаясь ответа, он быстро выскользнул за дверь и, не оборачиваясь, торопливо зашагал к хостелу, передёргивая плечами от бившего озноба. Ночной холод немного разбудил, побуждая идти быстрее, и Уэсли двигался почти автоматически, желая лишь одного – свернуться в клубок на диване и проспать ближайшие пару дней. Разумеется, никто бы не позволил ему такой роскоши, но даже пара часов дрёмы за столом казались пределом мечтаний.

Хостел встретил его теплом, запахом гвоздики и смутным ощущением уюта; на лестнице мелькнула серая тень, но он не обратил на это внимания и не придал значения. Стоило оказаться в сухости и тепле, мозг предсказуемо отключился, и Уэсли счастливо распластался по столу, прикрыв глаза.

На стыке сна и реальности он смутно почувствовал на себе чужой взгляд, но уснул раньше, чем успел хоть сколько-нибудь осознать это.

*

У босых стоп плескалось седое море. Прохладные волны накатывали на светло-серый песок, отползали, выплёвывая на берег белёсую, такую же холодную пену, снова накатывали и снова отползали. Он вслушивался в шум прибоя, стоя у самой воды, щурясь и вглядываясь в бесконечную серую даль, изредка вытирая мокрое от воды лицо ладонями. Реальность за его спиной натягивалась и распрямлялась, изредка подрагивая и покрываясь волнами, словно кто-то дёргал материю за углы и тянул в нужную сторону, но он не смотрел, уставившись на океан.

Монолит возник из ниоткуда, он скорее почувствовал это, чем увидел или услышал. В спину дохнуло космическим холодом, словно великий абсолют разверз свою чёрную пасть и приглашающе замер; он обернулся и бросил тоскливый взгляд на состыковавшиеся миры. Бескрайние, бледные дюны, моря прозрачного кварцевого песка выплёскивались на белый песчаный берег, идеально соединяясь с океаническим берегом, заросшим чёрной, почти высохшей травой. На полотне окружающего пространства не было ни одного сбоя, нестыковки или разрыва, исключая гигантский, неестественно ровный правильный прямоугольник чёрного цвета, возвышающийся над берегом. Изнанка затащила в свои бесконечно изламывающиеся и дробящиеся иллюзии и любезно предоставила ему выход.

Он отвернулся от монолита, опустил взгляд на стопы, которое неторопливо лизали волны, затем вернулся к океану, поднимая голову и подставляя лицо тусклому, бледному, почти бесцветному подобию солнца. Согревающего и успокаивающего ощущения чужого присутствия на этот раз не было, и это здорово тревожило. Он всегда сюда приходил. Всегда. Не важно, откуда, не важно, когда и как, он просто приходил, и впервые Луис столкнулся с тем, что оказался здесь в одиночестве по-настоящему. Чувство неестественности, неправильности происходящего мешало дышать, в солнечном сплетении всё стянулось в тугую петлю от беспокойства и предчувствия чего-то плохого. Луис не очень-то верил в богов и их создателей, но никогда не отрицал, что сам был по умолчанию проклят мирозданием за то, кем был. Если что-то плохое должно было с ним случиться, оно случалось.

– Где же ты?

Монолит по-прежнему возвышался над ним, отбрасывая чёрную тень. Темнота сжирала в себе падающий свет, и в этой тени невозможно было увидеть траву или песок, там попросту ничего не было, огромный разрыв в пространстве соприкасался с землёй, аннигилируя материю даже там. Луис, бросив последний взгляд на белый берег, шелестящую на ветру траву и спокойный, безмолвный океан, развернулся и побрёл к монолиту. Чёрная поверхность при приближении заблестела, будто покрываясь водой, и Луис, протянув к ней руку и прикоснувшись пальцами, неожиданно удивился, когда ладонь погрузилась в густой мрак. Монолит был нетвёрдым, неметаллическим и вязким, напоминающим по плотности не то клубок теней, не то текучую субстанцию навроде нефти. Вытащив руку из этой жути, Луис хмыкнул – на пальцах не осталось и следа от чёрной дряни, помимо его собственной. Дотронувшись до лица и ощупав холодную темноту на лбу и скулах, он ощутил нечто знакомое. Нечто родственное.

Подобное к подобному, понял Луис, поднимая взгляд на монолит. Чёрный абсолют дышал на него холодом и равнодушием, и до Луиса вдруг дошло: он смог это сделать, он выбрался и сбежал, но в итоге так ничего не изменил. Он никогда по-настоящему не уходил из лимба. Не Изнанка вытащила его из осязаемой реальности и создала переход в виде монолита, а он сам. Он и был изнанкой, и было бы верхом тупости верить в саму возможность вытащить, вырезать, выскрести из себя эту мерзость, эту дрянь, свою же собственную мерзкую природу.

Прикоснувшись к неплотной поверхности снова, он едва не отлетел, когда увидел, как из тьмы одна за другой проступают головы теней – уродливые, деформированные, с тупыми зубами в хищных оскалах и глазами повсюду. Они клацали щёлкающими, хрустящими челюстями и рвались к нему, протягивая тощие руки и подзывая к себе.

*

– Эй.

Уэсли вздрогнул, приподнял ставшей такой тяжёлой башку от сгиба локтя и только потом открыл глаза.

Над ним нависал – и это ещё громко сказано, даже учитывая, что Уэсли максимально успешно растёкся по столу – тот самый хмурый тип, который страшно не понравился Ирис. Переминаясь с ноги на ногу, он неуверенно тёр кем-то и когда-то перебитый нос и отчаянно кутался в гигантскую, чудовищную, безграничных размеров линялую чёрную толстовку, отчаянно просящуюся в ад для подобных вещей.

– Прости, что разбудил. Просто в душевых нет горячей воды, я подумал, может бойлер накрылся. Можешь взглянуть?

Уэсли не нашёлся с ответом, но молча кивнул, а потом даже вроде выдал нечто похожее на «конечно, сейчас», по крайней мере он надеялся, что это не прозвучало как «отъебался сейчас же». Спать хотелось неимоверно, в голове плескался океан кусачих хвойных игл, глаза и горло жгло, а собственное тело решило предать нахрен своего хозяина. У него было такое чувство, словно его переехали мусоровозом. Стараясь не хвататься за стены, он дошёл вместе с парнем до душевой, щёлкнул выключателем и выкрутил вентиль горячей воды на полную, а потом сосредоточенно посмотрел на неработающий бойлер. Жизнерадостные огоньки на корпусе в этот раз не горели, и на Уэсли смотрели пустые глаза-бусины издохшего водонагревателя. По здоровенной хреновине сразу же захотелось врезать, а потом на всякий случай добавить этому пидору, чтоб не будил нормальных людей в…

Сколько, кстати, сейчас времени? Глубокая ночь, судя по всему. Может быть, уже утро. Как же долго он спал? Чёрт, Лэнгли была права, пора бы обзавестись смартфоном.

– Ты прав, он накрылся, – Уэсли тяжело вздохнул, удержался от мстительного удара по бесполезному куску железа и перевёл тоскливый взгляд на непонятного монохромного мужика в страшных шмотках. – Завтра же с утра вызову мастера, починим всё очень быстро, а пока придётся подождать. И не вздумай пить сырую воду, если тебя ещё не предупредили, трубы здесь просто отстой… Мне очень жаль, – добавил он на всякий случай, хотя знал, что по нему было видно – нихрена не жаль.

На расстоянии пяти метров он казался невысоким, но в непосредственной близости Уэсли оценил масштаб катастрофы. Уэсли знал, что был высоким, хотя как-то особо высоким всё же не был, но рядом с этим мешком мусора он почувствовал себя секвойей. Наверняка они так же себя чувствовали в окружении других деревьев – такими же длинными и грациозными. Рядом с Уэсли он был совсем маленьким, этакая мелкая кудрявая тумбочка, двинувшая своей бессмертной душой в мир людей и воплотившаяся в человеческое тело. Всё было очень, очень плохо, настолько, что хотелось смеяться, и Уэс надеялся, что первое впечатление в тот раз было обманчивым, но, к сожалению, наебался. Вблизи он ещё сильнее воспринимался, как нечто тяжёлое, мрачное и неуловимо подавляющее: его хотелось взять и вышвырнуть как можно дальше из личного пространства – Уэс так и не смог вспомнить, кто и когда мог вызвать у него подобное притяжение и отторжение одновременно. Возможно, в детстве, когда он случайно наткнулся на медовые соты, втоптанные в грязь. Нечто упорядоченное и прекрасное было разорвано, растоптано и уничтожено, но приковывало к себе намертво.

Мерзость.

Сорт мерзости, на который хочется смотреть долго.

– Да ничего, я понимаю, не страшно, – пидор на невербальное «пошёл нахуй» не повёлся и постарался улыбнуться. – Завтра так завтра. Это ещё не самое худшее место, где я был.

Интересно, откуда ты вообще тогда выбрался, раз в этой богами забытой нищей дыре тебе лучше чем где-то ещё, зло подумал Уэсли, отвлёкшись от ассоциативной рефлексии, но вслух сказал уже более вежливо:

– Рад, что здесь не так плохо. Честно, бойлер накрывается не так уж часто, может быть раз или два в месяц, сегодня просто не твой день.

– Ну не у меня одного, я вижу, – усмехнулся он и как-то так сощурил глаза, что Уэсли незамедлительно захотелось съездить по скуластому лицу. Надо отдать ему должное, угрозу он тоже почувствовал мгновенно, поэтому сразу же примирительно поднял руки: – Прости, ты прав, не моё дело. Спасибо за внимание к проблеме, и хорошей ночи… и выздоравливай, – и, спиной шагнув к двери, как-то ловко открыл её ногой и практически мгновенно убрался из ванной.

Прекрасно. Вот и познакомились.

Уэсли опёрся рукой об эмалированный бортик ванны, тупо глядя на хлещущую воду. Глаза жгло, и Уэсли, не выдержав, моргнул. Чувство тревожности понемногу отпускало, мысли возвращались в привычную сточную канаву. Он словно очнулся от дрёмы. Что это нахер только что было?

Злобно плюнув и выругавшись, Уэсли быстро умылся ледяной водой, от которой немели пальцы и сводило зубы, завернул вентиль, и потянулся к полотенцу. Хуйня какая-то, вот что только что было, а не нормальное знакомство. Ха-ха, можно подумать, у тебя когда-то было по-другому, с тоской подумал он, вытер лицо и бросил печальный взгляд на зеркало. Лэнгли недавно пошутила, что в его мешках под глазами можно перевозить пакетики с наркотой, и, судя по всему, оказалась права. Выглядел он не так чтобы совсем плохо, но близко, очень близко к пониманию сути ходячего мертвеца.

Бросив на отражение ещё один уничижающий взгляд, безмолвно говоря ему «соберись, тряпка!» Уэсли, пошатываясь, вышел из ванной и плотно прикрыл дверь. Не то чтобы к ним постоянно кто-то заселялся, это был не тот город, который стремились посещать туристы, но остаток смены нужно было как-то пережить или, на худой конец, проспать. Вернувшись за стол регистрации, он постарался выкинуть из головы совершенно идиотскую встречу и не слишком хорошие воспоминания, положил голову на сложенные руки и прикрыл глаза. Моментально стало легче, под закрытыми веками перестало жечь, а скопившееся за день напряжение отпустило. Расслабившись и зевнув попросту чудовищно, Уэсли наконец-то устроился поудобнее и спокойно задремал.

*

Чёрная поверхность дрожала, покрываясь волнами, расходившимися от теней, и они тащили его за собой, втягивая в монолит. Луис изо всех сил пытался отодрать от себя проклятую мерзость и вырваться, но тьма уже оплела спину и плечи. Тупые белые зубы отвратительных чудовищ клацали совсем рядом, монстры скалились, беззвучно разевая бездонные пасти и шелестяще хрипели мёртвыми глотками. Одна из теней выровнялась с ним на одном уровне, хищно заклокотала и оскалилась прямо в лицо, и Луис вдруг в ужасе отпрянул и замотал головой.

– Нет-нет-нет! – зашептал он часто-часто. – Это неправда. Неправда…

Они продолжали погружаться во тьму. На секунду застыв в изумлении, тварь вдруг задрала уродливую башку и беззвучно захохотала, и надрывно смеялась до тех пор, пока не схватила его за голову костлявыми длинными пальцами. Намертво зафиксировав Луиса прямо перед собой, она приблизила к нему своё пустое лицо и заглянула в глаза.

И Луис закричал.

*

Наконец-то, долгожданное осознание дало о себе знать, и Распад в кои-то веки позволил себе потянуться, расправляясь и расширяясь. Пробуждение было медленным, таким же медленным, как растворение в чёрных водах подсознания, он ощущал, что находится в подвешенном состоянии где-то, что можно было охарактеризовать как домен. Прекрасно, он в чьём-то сне. Распад жадно стягивал в себя окружающую материю, тонкие, шелковистые потоки исходящей энергии, пока, наконец, не собрал достаточно сил, чтобы открыть глаза.

Это место было совершенно незнакомым.

Вместо снов Ирис, обитателей города, снов аватара, выдуманное прошлое которого мешалось с собственным прошлым на Эксидиуме, или привычного угольного мешка, в котором Голос дожидался его раз в несколько дней, он оказался в небольшой пустой комнате. Распад неторопливо, внимательно осмотрелся. Тёмные стены, кажущиеся непрерывно сужающимися, нависающие тени, огромные окна, за которыми зависло чёрное ничто, деревянный пол, такой же деревянный низкий потолок, из всей мебели – кровать и стул у одной из стен. Обои выгорели до сизого оттенка, покрылись разрывами, трещинами и отслаивались практически отовсюду, зияя сквозь щели пустотой, огромное зеркало в углу казалось чёрным монолитом, засасывая в себя свет. Именно оно приковывало к себе взгляд, и Распад, склонив голову, подошёл ближе, заинтересованно наблюдая, как по идеально гладкой, чёрной, масляно-блестящей поверхности идёт мелкая рябь. Сощурившись, он провёл по поверхности рукой и тут же скривился в отвращении, когда кончики пальцев коснулись холодного, скользкого деформированного нечто, что раньше было чистой материей. Прекрасная работа, кто бы не создал эту мерзость, он постарался на славу. Ловушка хорошо имитировала сон, но не была им даже изначально.

В следующее мгновение Распад инстинктивно сделал шаг назад, стремясь максимально отдалиться от неимоверно сильной волны омерзительного смрада, накрывшей с головой – весь домен, абсолютно весь, исходил перебивающими все остальные чувства тяжёлыми волнами ненависти, тревоги, страха и боли. Шарахнувшись в другой конец комнаты, он напряжённо всмотрелся в чёрное зеркало, откуда выступало нечто чуждое всему живому, и почти сразу же почувствовал, что находится в комнате не один. Чужое присутствие ощущалось как никогда остро, и Распад, на секунду оторвавшись от зеркала, посмотрел вправо. Он понял всё сразу же, стоило ему увидеть источник.

Мужчина, свернувшийся в клубок и крепко спящий на узкой деревянной кровати, был тем самым хмурым парнем, встреченным аватаром накануне – и на этот раз не вызывал острого неприятия. Распад даже не сомневался в том, что ловушка была построена для него. Такую дрянь мог воссоздать только лимб – или что-то, что каким-то образом выбралось из непрерывно деформируемых реальностей Изнанки. Распад вернулся к зеркалу и, наконец, увидел создателя.

Ну конечно же.

Двойник.

Тварь – мерзость – держащаяся у самой стены и со всех сторон обтянутая густыми, вязкими чёрными тенями с переломанными остовами скелетов и тысячами глаз, только-только проступала в крошечный домен откуда-то из глубины зеркального монолита. Жутковатое нечто, чёрный фантом из Изнанки, медленно, цепляясь уродливыми чёрными пальцами за стены, продирался через барьер к спящему, и одному только мирозданию было известно, что он собирался с ним сделать.

Распад, думая быстро и повинуясь внутренним законам и порядкам, решил на этот раз не оставаться в стороне.

Один взмах рукой – и чёрный домен мгновенно рассекло невидимым планарным барьером. В одной его плоскости остался домен, порождённый Изнанкой, во второй – обычный сон, какие мироздание плодило в неисчислимом количестве. Тварь, проступив окончательно, заозиралась в поисках спящего, затем бросилась обыскивать комнату, распугивая шарахавшиеся тени в разные стороны. Распад склонил голову набок, наблюдая за бессмысленными действиями, и почти тепло усмехнулся, когда фантом начал драть глотку, пытаясь докричаться до своего живого двойника. Не докричавшись, он замер, потерянно, беспомощно смотря на пустую кровать, а потом осторожно накрыл солнечное сплетение ладонями, будто стремясь прикрыть возникшую дыру. Распад надменно улыбнулся – мерзость вряд ли когда-нибудь поймёт, кто и как разделил единую, но обречённую на смерть сущность на две самостоятельные души, хотя в наличии души у фантома он сильно сомневался. Поболит и перестанет, это даже не человек.

Со смертным будет ещё проще: всё воспримется легче, словно пробуждение от долгого и тяжёлого сна, он даже не осознает, что кто-то отделил чёрную дрянь от запятнанной души и поставил печать между планами. Так у них обоих будет шанс не только выжить, но и прожить вполне долгую жизнь – ни один из двойников в итоге не пережил бы такой встречи. Изнанка никогда не отпускает то, за что зацепилась. Изнанка никогда не создаёт двойников для жизни.

Изнанка не создаёт жизнь.

Мерзость простояла минут десять, зажимая солнечное сплетение ладонями, и в итоге бессильно опустилась на пустую кровать. Распад с интересом наблюдал, как в разных планах два идентичных человека лежат на одной и той же поверхности, не догадываясь, что больше никогда не увидят друг друга. Ни в осязаемом мире, ни на Изнанке – их связь была разорвана быстро и надёжно, даже надёжнее, чем образовалась изначально. Чёрный фантом протянул руку к пустой половине, накрывая светло-серое покрывало ладонью, печально посмотрел на гладкую, неизмятую подушку. Живой человек, спокойно, крепко спящий, лежал рядом с ним, подложив ладонь под щёку и идеально прилегая к своей идеальной копии. Реальности аккуратно наслаивались одна на другую, без зазоров, без разорванной материи, без дробящихся на каскады нестыковок, и Распад решил, что это прекрасно. Триумвират, с его тягой к непрерывному разрушению и искажению реальности, мог бы им гордиться.

Подойдя к барьеру вплотную, он приложил к невидимой стене ладонь и с силой надавил, проверяя на прочность. Грань была незыблемой, без шансов на преодоление. Распад сделал несколько шагов назад, бросил последний взгляд на спящего и нахмурился. Интересно, почему человек, попавший в ловушку лимба, в итоге оказался там где нужно, практически одновременно с аватаром? Мироздание никогда не играло в игры, оно создавало, одаряло, возносило, низводило, уничтожало, прощало и наказывало, и что из этого досталось Распаду, было неясно. Он лишь надеялся, что это не наказание за излишнюю самоуверенность и вседозволенность.

*

Они плыли, рассекая распятую посреди мёртвого космоса Фриду, когда он выбрался на поверхность раковины. Окинув взглядом раскинувшуюся перед ним планетарную туманность, сплетённую из бледно-голубого, серебряно-серого и полупрозрачного газа, фантом подошёл почти к самому краю и посмотрел вдаль. Найдя взглядом небольшую тёмную точку, почти терявшуюся в едва светящемся окружающем пространстве, тихо спросил:

– Это они?

Гул аммонита влился в его затылок и растёкся по голове непривычно холодными отзвуками.

– Да.

Луис кивнул и замолчал, не желая ни о чём спрашивать. По мере приближения вессел всё увеличивался в размерах, и очень скоро он заметил щит. Он несколько отличался по форме, цвету и размеру от щита Нургамеша – более правильной формы, серо-стальной, почти серебряный, заполненный десятками белоснежных овальных глаз. Золотистые тонкие щупальца расплывались длинными волнами, создавая красивый ореол вокруг уродливой головы, будто золотые волосы прекрасной девы в железной маске развевались на ветру.

– Постарайся быть вежливым, – Нургамеш отвлёк его от созерцания другого аммонита. Луис только сейчас осознал, что впервые видит кого-то ещё из его вида. – Исида заверил меня, что с нашим гостем не будет проблем, но также предупредил, что он крайне нестабилен. Он забрал его с поверхности Парадигмы-V, когда планета была уничтожена. Полагаю, не имеет смысла объяснять, что происходит с человеком в этом случае.

Он не ответил, молча и неотрывно наблюдая за приближающимся весселом. Нестабильность и эмоциональное потрясение после уничтожения собственной планеты никак не вязались с отсутствием проблем, Луис ни на гран не верил увещеваниям космического ведра со щупальцами, будто с новоприбывшим не возникнет ни одного взрывоопасного момента. Он чувствовал, он знал, что в этой вселенной – в его собственной мёртвой вселенной – не может быть иначе.

– Он совершенно другой, – негромко, отрывисто добавил аммонит, и по затылку Луиса прошёл холодок, пробежав затем по позвонкам. В груди отчего-то появилось странное, глухое, тянущее и одновременно пробивающее насквозь чувство. – Когда Исида поднял его, он был мёртв. Его горло было рассечено острием лезвия Разрушителя.

– Как он выжил? – Луис не хотел спрашивать, но слова вырвались сами собой. Вессел приближался медленно, до отвращения неотвратимо, и Луис не мог оторвать от него взгляд. – К нему прикоснулся Разрушитель, он не мог выжить, его душу должно было расщепить.

– Никто не знает точно, что случилось, но он очнулся раньше, чем другие души. Он дрейфовал в пустоте, но осознавал себя, и попросил вернуть его к жизни. Исида и ещё несколько аммонитов собрались вместе и реплицировали новое тело из своих собственных материалов и данных, – Луис нахмурился, когда в равномерном гуле послышались нотки удивления, неверия и едва заметного неодобрения. – Он не человек, технически. Он был воссоздан. Рождён заново из живых машин.

В груди было тихо, темно и пусто, и весь он был пустым. Луис передёрнул плечами, отгоняя воспоминание, и посмотрел под ноги. Тоска накатила сама собой, и он, взглянув на Исиду, заметил маленькую фигуру на краю огромной раковины. Арагонитовая поверхность тускло переливалась в бледном свете холодных и острых звёзд, и Луис знал, что он смотрит прямо на него.

– Почему вообще аммониты на такое согласились? – он неверяще покачал головой и прошептал: – Разве они не должны были отправить его душу для аннигиляции?

– Мы храним жизнь так, как можем, в любой форме, в любом виде. Во вселенной всё имеет право на существование, и после смерти души не аннигилируются, они вливаются в общий поток и рождаются заново.

Луис поджал губы и, вцепившись пальцами в полы тёмного пальто, сквозь зубы выплюнул:

– Без памяти, без выбора, без осознания? О нет, они не рождаются заново. Они перерабатываются.

– Это как волны, накатывающие на берег. Наружу выплёскиваются новые и новые в бесконечном движении, постоянном, изменчивом потоке, но количество воды в море всегда остаётся неизменным, – аммонит начал медленно поднимать щит, вытягивая шею, и поверхность раковины едва ощутимо задрожала. – Это не отрицает энтропию. Но и не отрицает исключения. Такие, как ты, как Ситус, как этот человек – и есть исключения. Вселенная исправляет ошибки.

Гул Нургамеша выровнялся, и в него вплелись привычные нотки сострадания и любви. Луис подавил острое желание поднять руки и закрыть ладонями лицо. Сколько в мире было таких, как он? Как Ситус? Как тот человек с чужого аммонита? Никто не знал подобного ответа, ни весселы, ни он сам, ни кто-либо ещё. И если верить, что всё заканчивается, уничтожается и отрицается в небытии, а потом возникает заново, и так – по бесконечному кругу – то сколько раз он уже выбирал оставаться живым? Сколько раз они выбирали боль? Сколько ещё раз они будут выбирать это бесконечное страдание?

Внезапно он понял, что это было за чувство, преследовавшее с самого утра, появившееся после того, как его двойник исчез из серой комнаты. Оно оказалось вдруг таким простым и очевидным, что Луис глухо, почти истерически рассмеялся, стискивая зубы и давя в зародыше подступающий страх холодным, безвкусным чувством принятия. Серебряный вессел был всё ближе и ближе, и он чувствовал накатывающие бесцветные волны, пока в голове со страшной силой долбило одно-единственное слово.

Необратимость.