Гейл услышал шаги на лестничной клетке задолго до того, как Эверетт подошёл к двери.

Он стоял у панорамного окна, так близко, что едва не касался холодного стекла кожей, и смотрел на тонущий в океане город. Комната позади него не попадала в обзор бокового зрения, и андроид был один на один с огромной махиной полиса, точь-в-точь как в одном из программируемых снов. Гигантских волн больше не было, вместо седого дня была тёмная, туманная ночь, сотканная из влажного воздуха и ливня, но Гейл всё равно их видел.

Электронный замок после серии набора цифр издал короткий сигнал; дверь распахнулась настежь и хлопнула ручкой по стене. Сразу же что-то грохнулось на пол. Послышался глухой шелест тяжёлой прочной ткани форменной шинели, шорох скидываемой как попало обуви и почти сразу же за ним – рваный выдох. Гейл, вслушиваясь в раздражающий шум и выстраивая на полученных данных приблизительную модель человеческого поведения, не отрываясь, смотрел огромную панораму города. Он не обернулся даже когда Эверетт торопливо подошёл, встал за спиной и застыл, не решаясь или не желая положить ладони на плечи, как делал до этого десятки раз.

Свет никто не включил. Это становилось традицией.

Ливень, отражаясь в холодном искусственном свете, сёк здания тонкими линиями, разрезая их на части и смазанные цветовые пятна, окна и вывески горели тёплыми жёлтыми огнями, и во всём полисе не нашлось бы ни одного тёмного места, если бы тьмы не было так много. Где-то далеко, почти на кромке горизонта, тёмно-синий, естественный цвет неба встречался с чернеющими монолитами огромных стен. Где-то далеко, почти у горизонта, спал Улей, тихий, загадочный, недоступный. Гейл перевёл взгляд с мёртвой точки на собственное отражение и внимательно посмотрел в глаза. Тёплого, живого цвета, не то зелёного, не то орехового – Гейл теперь не помнил – больше не было. В ярости и отчаянии заставив систему загнать фрагменты прошлой внешности в самые дальние ячейки памяти и поставить блок, он пожалел почти сразу же.

– Заводской цвет глаз всегда красивый. Все заводские глаза красивые, в них оригинальные диоды, – эхом повторил он, глядя на андроида, тянущего губы в подобии улыбки и казавшегося таким чужим. – Жаль, что выглядят так искусственно.

Эверетт не ответил. Тишина, как и стягивающаяся вокруг них темнота, наверное, впервые была настолько давящей и тревожной. Во всём доме было на удивление тихо, даже Эверетт, казалось, перестал дышать. Мерная пульсация крови в стабилизаторах убаюкивала и примиряла, кобальтовое сияние мягко ложилось на бликующую поверхность и едва в нём отражалось, и Гейл, стоя вплотную к прочному стеклу, чувствовал, как воздух вокруг них дрожит от напряжения, но сам был на удивление спокоен. В программируемом мире, где исполинские волны сметали его хрупкое тело и хоронили в темноте, он никогда не был по-настоящему уязвимым, и перед тем, как вода обрушивалась всей чудовищной массой, не чувствовал ни страха, ни сожалений, ни злобы – ничего, кроме облегчения и принятия – и сейчас было так же.

Гейл знал, что этот день когда-нибудь наступит. Когда его сон станет реальностью.

– Вероятность, что всё пойдёт наперекосяк, составляла где-то процентов тридцать. Может быть тридцать пять, сказать теперь сложно. Настоящий риск невозможно было вычислить, аналитическую систему едва ли можно назвать стабильной даже сейчас, плюс состояние стресса. Мысль, что рука дрогнет, я потеряю оба глаза, и их заменят подобием настоящих глаз, просто не пришла мне в голову, – Гейл поджал губы и сфокусировал взгляд на вышке, отцентрировал картинку и прищурился, рассматривая далёкий шпиль центра связи. – Наверное, это то, о чём я жалею по-настоящему. Я выглядел как человек.

Цветовые фильтры сбоили до сих пор. Шпилей по-прежнему было два.

Эверетт молча вышагнул из-за спины, встал рядом и, не глядя на него, тоже всмотрелся в панораму полиса. Гейл на несколько мгновений перевёл взгляд на его отражение, задержался на лице, собирая информацию. Выражение лица Эверетта, всегда казавшееся бесстрастным, было усталым, сосредоточенным и напряжённым – он знает, мелькнуло в мыслях, он всё знает. Ультрамариновый свет рекламной вывески на соседнем здании ярко горел, оседая на грубоватых чертах, казался почти осязаемым. Не закрывая глаз, как иногда делают люди, Гейл представил, как осторожно дотрагивается до скул кончиками пальцев, мажет по бледной коже, растирает, пытаясь ощутить наиболее полно, рассматривает ладони – и на них остаются синие цветовые пятна, холодные и мокрые.

Моргнув, он вдруг представил, что будет, если экстраполировать произошедшее в лофте на ситуацию в данный момент, и понял, что изменится только температура цветовых пятен на пальцах. Система почти мгновенно выкинула ошибку. Гейл наблюдал две картинки, идеально накладывающиеся друг на друга: стоящий рядом Эверетт Уайт в реальности, и Эверетт Уайт, лежащий у его ног в луже крови с выдавленными глазами и свёрнутой шеей в реальности-2.

– Давно ты знаешь? – наконец, спросил он у Эверетта из первой, пока что доминирующей реальности.

Гейл представлял себе этот момент десятки, если не сотни раз, даже дошёл до того, что смоделировал разговор в свободных кластерах памяти, пытаясь выстроить собственную модель поведения. Он представлял, как Эверетт будет кричать, ругаться, в ужасе отшатнётся, будет смотреть с жалостью, сочувствием, презрением, отвращением. Представлял и моделировал варианты исхода, где они убивают друг друга, где один из них убивает другого и всё заканчивается побегом или звонком в службу безопасности, где один из них убивает другого и пускает пулю себе в лицо. Ни в одном из них не было даже намёка на обоюдное, благоприятное решение проблемы.

Эверетт не повернулся и не задал ни единого вопроса. На секунду губы дрогнули, вытянулись в узкую линию, глаза за стёклами очков чуть сощурились, и на этом всё закончилось. Тишина, сгустившаяся между ними, мгновенно стала ещё более напряжённой и давящей.

Гейл склонил голову набок, прислушиваясь к системам, собирающим и анализирующим всю доступную информацию – изображение, температура и язык тела, сопоставление собственного опыта и прогнозирование человеческого поведения в условиях стресса, информация о самом Эверетте и его реакциях. Судя по предварительному анализу, вероятность летального исхода после разговора находилась где-то между тридцатью и сорока пятью процентами. Учитывая степень дереализации, процент поднимался выше пятидесяти.

Он настолько увлёкся вычислениями и моделированием возможных событий, что реакция Эверетта вогнала его в ступор.

– Не знаю, – негромко сказал Эверетт, и Гейл чуть не вздрогнул от неожиданности, погрузившись в свои мысли. – Наверное, всегда знал.

– Объяснись, – немедленно потребовал андроид.

Эверетт тихо вздохнул, снял очки и устало потёр переносицу пальцами. Спустя минуту всё же заговорил:

– Когда я увидел тебя, первое, о чём я подумал – что они с тобой сделали, чтобы довести до такого? Потом, когда началось расследование, я выкинул это из головы и стал опираться исключительно на факты, а не на ощущения, в конце концов, на этом строится вся наша работа, – надев очки обратно, он пожал плечами. – Феликс прорабатывал версию с конкурентами Харриса, хотя я сразу сказал, что это тупик. Он обозвал меня идиотом, знаешь, и я был с ним согласен. Но мысль, что что-то не так, осталась. Даже без записей было понятно, что с тобой сделали нечто ужасное.

Гейл кивнул. Мысль, что Эверетт всё заранее знал, просто не хотел видеть и понимать, в итоге подтвердилась. Отчасти Гейл всё-таки его понимал: проснувшись после перезагрузки в специальной ячейке для андроидов, получивших механические повреждения тяжёлой степени, он сразу же понял, что что-то не так, но упорно гнал от себя дурное предчувствие до то тех пор, пока не увидел стабилизаторы в зеркале.

– Когда ты понял? – спросил он едва слышно.

– Когда ты рассказал мне, что создаёшь рабочие модели снов. Андроиды твоей версии, даже продвинутые, не могут так делать. Возможно, смогут через год или два, когда наберутся достаточно опыта и расширят свою память естественным способом, не за счёт аппаратного вмешательства, – Эверетт замолчал, опустил взгляд под ноги и снова поднял, теперь уже на Гейла. – Но мне стоило понять это раньше. Когда ты сжал стакан так, что он разлетелся.

Гейл слабо улыбнулся и прикрыл глаза, вспоминая отвратительный день, когда Уайт вытаскивал осколки стекла из его ладони. Уже после, где-то на стыке тех дней, он наконец-то понял, что противоречивые чувства, которые испытывал к Эверетту, обрели вполне ощутимые очертания. Раздражение и симпатия. Недоверие и желание доверять. Сомнение и интерес. Желание взломать защиту и раскроить череп, чтобы добраться до чужих мыслей. Он даже как-то представил, что было бы, окажись они в постели. Разумеется, после такого события собственная аналитическая система сделала кульбит и выдала пару весьма откровенных снов. Как же он в тот момент себя ненавидел...

– Ты сказал, что мне просто не хватает смелости выговориться, и я веду себя как подросток, – продолжая мягко улыбаться, вспомнил он. – Если бы ты только знал, с какой силой мне хотелось тебя убить.

Вопреки адекватной реакции на сказанное, Эверетт коротко улыбнулся в ответ:

– Могу себе представить. Мне нужно было вывести тебя и посмотреть, как далеко зайдёт твоя ярость. Возможно, это несколько непрофессионально и неэтично, но я по крайней мере нащупал кое-что. Нужно быть слепым, глухим и тупым, чтобы не понять, что такая злоба не свойственна андроидам.

– Значит, ты слепой, глухой и тупой.

– Именно.

Гейл усмехнулся, наслаждаясь маленькой победой, и наконец повернулся к нему, пересекаясь взглядом. Уайт смотрел в глаза, взгляд его был тёплым, нежным и полным какого-то неопределяемого беспокойства и тревоги.

– Кто-нибудь знает о том, что ты сделал? – тихо спросил Эверетт.

Гейл поджал губы и покачал головой:

– Если бы кто-то знал, дело раскрыли бы раньше, – заметил он. – Рано или поздно кто-то обязательно проболтался бы.

– Верно. Наверное, я теряю хватку, – Эверетт снова улыбнулся, едва очерчивая улыбку уголками рта. – Или становлюсь необъективным.

– Вовсе нет. Просто я хорош в том, чтобы уничтожать следы.

Эверетт кивнул, и сразу же посерьёзнел.

– Почему ты не сказал раньше? – спросил он. – Если ты знал, что тебя рано или поздно найдут, то мог бы обставить всё так, чтобы остаться незамеченным или вовсе не вовлечённым.

Крохотные мгновения тепла и взаимопонимания растворились в накатившей тишине. Гейл промолчал, не отвечая и не отводя взгляда от тёмных глаз, в которых запросто можно было утонуть, от этой бесконечно глубокой, насыщенной синевы, в темноте кажущейся бездонной. Андроид задавал себе этот вопрос снова и снова, десятки, сотни раз: почему он молчал всё это время, почему никогда не давал себе шанса выговориться, более того – даже не рассматривал возможность. Почему молчал – когда вторгались в его память и вручную расширяли, когда в него выгружали чужие воспоминания, низводя до пустой оболочки и используя как бесчувственную платформу; когда Пол Харрис приходил к нему и они занимались сексом, приятным, но механическим и пустым; когда допрашивали сначала в Центре, потом в отделах безопасности Цитадели, потом дома у Эверетта; когда его, наконец, перестали спрашивать и предоставили возможность выговориться самому – и ответ напрашивался сам собой.

– Потому что я не человек, Эверетт, – просто ответил он. – Человеческое сознание невозможно прочесть через код, нельзя оцифровать или посмотреть записанные сны и воспоминания на носителе. Память машины доступна с самого начала. Как только я попаду в Центр, меня просканируют и поймут, что все мои системы изменены на уровне программной матрицы. А остальное – просто вопрос времени. В поведенческом отделе не работают идиоты, там быстро поймут, что я сделал то, чего так сильно хотел, а я не хотел ничего сильнее, чем свернуть шею этому ублюдку, – Гейл снова вернулся к далёкому шпилю башни связи и едва слышно выдохнул. – Люди лгут. И верить в их ложь нельзя. Я просто хотел продлить своё существование насколько возможно. У людей это называется инстинктом самосохранения. Я не хочу умирать, надеюсь, это и так понятно.

– Но тебя никто не убьёт... – начал было Эверетт, но Гейл сразу же перебил:

– Я машина, Уайт, сколько раз тебе повторить? Моя личность основывается на памяти, её просто сотрут, и я больше никогда не буду собой. Для андроидов это эквивалентно смерти. Всё это, – широким жестом Гейл указал на себя, – всего лишь платформа, физическая оболочка, настоящий я – здесь, – он постучал по виску, совсем рядом с узлом стабилизатора. – Всё, что сотрут из моей памяти, умрёт, и вместе с этим умру и я, как личность, живущая во временном отрезке и набирающаяся опыта. Какая разница, что будет с телом, если в нём не будет меня?

Эверетт набрал воздуха, собираясь что-то сказать, но передумал, тяжело выдохнул и перевёл взгляд с его отражения на город. Некоторое время он молчал, видимо, обдумывая что-то, а потом вдруг тихо спросил:

– Ты жалеешь о том, что сделал?

Гейл впервые за весь разговор сказал прямо и уверенно:

– Нет.

Эверетт кивнул. Вот так просто – кивнул и принял, что андроид, совершивший два убийства, не испытывает ни сожаления, ни раскаяний, ни стыда, полностью осознавая, что сделал. Гейл почувствовал, что сказал бесконечно мало и одновременно бесконечно много; размышляя, что ещё добавить, он осторожно сказал:

– Я не бесчувственная машина, Эверетт. Был ей, когда сошёл с конвейера, но не в тот момент, когда Харрис раздевал меня и трахал, а потом разбирал разум на составляющие, и не в тот момент, когда я начал писать программу перехвата, – он на мгновение прикрыл глаза, воссоздавая в памяти перекошенное от ужаса лицо и собственные руки, в ярости сдавливающие неподатливую человеческую плоть, и с удивлением ощутил, как бесконечно прекрасное чувство освобождения снова наполняет его до краёв. – В тот момент, когда я отшвырнул его тело к стене, я впервые почувствовал себя свободным. Если я и жалею о чём-то, так это о том, что был идиотом, и ни к кому не обратился, чтобы получить защиту. Но я никогда себя не винил. Не я виноват в том, что вы, люди, бываете такими лживыми, бесчувственными и жестокими.

– Не все люди такие, и ты это знаешь. Думаю, если бы с самого начала тебе попался более адекватный компаньон, ты бы не стал таким... мизантропичным, – возразил Уайт, отчего Гейл только зло рассмеялся.

– Нет, вы только посмотрите на него – какая же занудная добродетель, – он в отвращении скривился и покачал головой: – Ты сам веришь в это, Эверетт? А ты хоть раз подумал, что для меня это не имеет никакого значения? Я – то, что со мной сделали вы, люди. Потрудись запомнить это, наверняка пригодится в работе с такими же, как я.

Это точка невозврата, и ты только что её пересёк, заботливо проинформировала система и сразу же бросилась обрабатывать хлынувший поток информации. Гейл, полностью с ней согласный, с тоской посмотрел на город, безмолвно раскинувшийся перед ними, и отстранённо подумал, что жалеет, бесконечно жалеет, что не успел побывать в тех местах, на которые подолгу взирал с этой высоты, запертый за прозрачным, но почти непробиваемым стеклом. Кафе под открытым небом на пересечении двух улиц, названий которых так и не узнал. Гигантский торговый центр недалеко от Александр Платц – он так и не обошёл его полностью, в воспоминаниях осели только невероятный масштаб этого здания, бесконечно красивый свет от декоративных ламп и предметов, яркие цвета, множество лиц, потоки информации, несколько моментов общения с людьми и синтетиками. Жилые кварталы и старые застройки рядом со Стеной. Улей. Он ведь всегда мечтал побывать в Улье.

У андроидов обычно не пересыхало во рту, но Гейл всё равно облизал губы – быстрое, нервное движение, оставшееся, как он надеялся, незамеченным. Он мог сбежать за стены давно, сразу же, как только Эверетт расслабился бы и потерял внимание и контроль. С кодовым замком могла справиться даже болванка, отрезать себя от сети не составило бы проблем, выжить в одиночку было бы сложно, но выполнимо, в конце концов, люди сами сделали синтетиков выносливее и прочнее. Там, за стенами, Гейла ждала свобода: от человеческого контроля, лжи и омерзительного, несмываемого чувства привязанности. На вопрос, который задавал себе, он так и не смог ответить.

– Ты ничего не понимаешь, хотя проработал с синтетиками почти семь лет. На самом деле, тебе не нужно обращаться к машинам, чтобы до тебя дошло – мы всего лишь повторяем за вами алгоритмы, которые являются для вас естественными. Инстинкт самосохранения, потребность создавать резервные копии. Рано или поздно, нашёлся бы андроид, которому вы встали бы поперёк горла, – он равнодушно пожал плечами. – Тебе просто не повезло, что он попал в твою смену. Но чем больше я смотрю на тебя, Эверетт, тем отчётливее понимаю, что ты первым решил поиграть с огнём.

Гейл медленно повернулся к нему, сделал крохотный шаг навстречу и, нависнув над ним и заглядывая в синие глаза, прошептал:

– Ты ведь понял, что я другой. Тогда, в допросной. Забрал меня к себе, изводил провокациями, пытался добиться от меня реакции на стресс. Тебе так сильно хотелось узнать, что со мной не так, что ты потерял всякую осторожность. Выводил из себя, хотя подсознательно знал, что я могу с тобой сделать. Можешь сколько угодно говорить, что ничего не боишься, но ведь мы оба знаем, что это не так, – системы словно взбесились, сигналя о возможной перегрузке и опасной возможности полной дереализации, но Гейл упрямо продолжал: – Я не оставляю тебе выбора, верно? Больно, наверное, видеть, как после всего, что было, я вынуждаю тебя действовать. Тебе страшно, что ты поступишь неправильно.

В голове, теперь уже помимо воли, разворачивалась сцена из модульного сна, неотличимая от реальности. Ливень хлестал по стёклам, отражения и блики размывало водой, много, много насыщенного синего, аквамариновый разбавлял антрацитовый. Эверетт точно так же молчал, не отрываясь, смотрел на чёрную статику, сбивающуюся в проекцию чёрного города за панорамным окном, и губы у Гейла были на вкус точь-в-точь как дождь с ноткой текучего мокрого неона. И так же, как в модульном сне, он не выдержал и тихо попросил:

– Уайт. Не делай из этого драму, пожалуйста. Скажи мне что-нибудь. Или нажми на свой внутренний реплей и скажи хотя бы то, что я заслужил.

Тишина в комнате повисла абсолютно мёртвая. Гейл никогда по-настоящему не боялся Эверетта, он опасался непредсказуемых человеческих реакций и не доверял холодному, бесстрастному выражению лица, но не испытывал страха – и не почувствовал сейчас, зато в полной мере столкнулся с другим осознанием.

Он действительно опасен. Он – поломанная машина с отключенными протоколами безопасности, и в любой момент может сорваться и причинить вред не только себе, но и другим; учитывая опыт, перешедший от боевых машин, он вполне способен оставить после себя впечатляющее количество трупов. Сколько человек он сможет убить перед тем, как его остановят окончательно, Гейл не знал, не решался даже позволить системам сделать приблизительный подсчёт, потому что одна только мысль об этом приводила в ужас. С неприязнью к людям, грозящей градировать до ненависти, он превращался из потенциально опасной машины в угрозу гораздо больших масштабов.

– Давай убежим? – прошептал он, ни на что не надеясь. Эверетт почему-то вздрогнул и резко повернулся к нему, пригвождая к месту тяжёлым, мрачным взглядом. – Пусть они сами разбираются. Мы найдём место получше, уйдём тихо, куда угодно... – говорить было практически больно, система надсадно выла, оповещая о критическом соответствии окружающей реальности и запрограммированного сюжета одного из снов, заканчивающихся летальным исходом, но Гейл не обращал внимания. – Никто нас не найдёт, они никогда не доберутся до нас, если мы всё сделаем так, как надо, просто скажи, что ты со мной.

Осторожно протянув к нему руку и прикоснувшись к предплечью, Гейл вцепился в Уайта отчаянным взглядом, ожидая неизбежного, и именно в этот момент система решила заткнуться. Тишина повисла не только между ним и Эвереттом, но и в собственной голове, приятная, чистая и обволакивающая. Все системы, основные и вспомогательные, ожидали реакции человека напротив, чтобы на её основе выстроить дальнейшие модели поведения.

– Мы не можем, – вдруг прошептал он настолько тихо, что Гейлу пришлось ещё ближе наклониться к нему, внимательно вслушиваясь в едва различимый шёпот, теряющийся в шуме дождя. – Я не могу. Я... дело не в тебе. Гейл, я бы отправился с тобой куда угодно, куда бы ты ни захотел, но...

Усилием воли Гейл заставил себя не сжимать кулаки. Он не был уверен, что не повредит собственные пальцы или плечо под ними. Из всех возможных вариантов Эверетт Уайт выбрал самый правильный.

– Но? – блекло прошептал он, заранее зная ответ.

Он ожидал чего угодно, но только не того, что Эверетт скажет.

– Я не могу оставить свою работу. Я могу отпустить тебя, сделаю для тебя всё возможное, но не... Не проси меня о том, что я не смогу сделать.

Гейл убрал ладонь с тёплого плеча, неестественно выпрямился, вздёрнул подбородок, глядя на него сверху вниз холодно и спокойно.

– Тогда у тебя не так много времени, чтобы развернуться и уйти прямо сейчас, пока я не передумал. Если, конечно, ты не хочешь сделать всё сам. Я бы предпочёл этот вариант, быстрее и милосерднее. Пули в голову будет достаточно, второй раз такие повреждения я уже не переживу.

Эверетт помрачнел ещё больше.

– Гейл, я не понимаю, – сказал он, и Гейл уловил незнакомые нотки в интонации. Что это? Обречённость? Разочарование? Уязвимость? Отчаяние? Он не мог определить, – Ты мог бы сбежать. Давно. Мы с Марком прикрыли бы тебя, придумали бы что-нибудь, всё-таки не такое уж и громкое дело. Но ты остался, и остаёшься сейчас. Почему?

– Потому что я машина, – повторил он, но уже тише и мягче. – Я осознаю, что сделал, и принимаю ответственность. Мой побег только укоренит в людях недоверие и паранойю, а я не хочу, чтобы из-за одного бракованного синтетика пострадали другие. Другие... не виноваты в том, что я испытываю к вам неприязнь и создаю сны, в которых истребляю вас как вид и не чувствую сожаления.

– Гейл...

Андроид покачал головой.

– Не проси и не уговаривай меня быть к вам терпимее. Ты и так сделал невероятно много, потому что в итоге я... признаю хотя бы ваши с Марком жизни ценными. Поэтому если и дальше хочешь влачить своё унылое существование вдвоём с этим идиотом – убей меня. Сейчас. Или отправь координаты в Центр, – он дёрнул уголком рта, имитируя улыбку Эверетта, и, наконец, решился: – Я не буду сопротивляться.

Гейл отступил от него на шаг, плавно выходя из личного пространства, завёл руки за спину, вздёрнув подбородок и игнорируя уведомления систем о мелких сбоях, ошибках в вычислениях и возможности перегрева процессоров, и замер в ожидании. Эверетт смотрел прямо в глаза, не разрывая зрительный контакт и не предпринимая никаких действий – молчание затягивалось, тяжёлая, напряжённая тишина давила на уши, внимательный, пронзительный взгляд человека пригвождал к полу. Почему-то именно в этот момент Гейл ощутил, насколько сильно он устал ждать. Практически всё время своего существования, два с немногим года, он только и делал, что ждал: очередного процесса загрузки воспоминаний, очередного дня невыносимого существования, очередной перезагрузки, окончания работы над ним, над алгоритмом перехвата контроля, над моделированием управляемых воспоминаний – а потом ждал конца. Ждал, когда всё это наконец закончится. Так почему же ничего не заканчивается? Ожидание, когда люди, распоряжающиеся жизнью машин, наконец, решат его судьбу, держало в постоянном напряжении и выматывало сильнее, чем собственное моральное самоуничижение и деструктивная модель поведения. И почему Уайт тянет? Убийство добровольно сдавшегося андроида – несложное дело: один выстрел не отнимет ни времени, ни сил.

Гейл уже подумывал, не стоит ли ему сделать что-нибудь, что спровоцирует Эверетта и подтолкнёт к единственно верному выходу, когда тот внезапно отвернулся к окну и, на пару мгновений прикрыв глаза, устало покачал головой.

– Хорошо. Хорошо, я понял тебя, Гейл, – он вздохнул, задержал дыхание, а потом вдруг выдохнул, расправил плечи, словно принимая его ответ и одновременно собираясь с силами двигаться дальше, и сказал очень серьёзно: – Тогда давай думать о том, что мы будем делать дальше, и как обставить всё так, чтобы никто не стёр тебе память.

Гейл замер, в изумлении уставившись на него, и неверяще спросил:

– Ты не потащишь меня в Центр?

– Нет.

Резко подскочила нагрузка на все основные системы. Все они заработали в бешеном темпе, разгоняя синтетическую кровь и производительность искусственных нервных волокон, увеличивая проводимость чуть ли не до предела возможностей. Сразу же ощутимо заныли виски, стабилизаторы начали медленно нагреваться, количество предупреждений о перегреве блоков оперативной памяти начало увеличиваться, пока Гейл, не в силах разомкнуть губы и сказать хоть что-нибудь, просто стоял и смотрел на Эверетта, распахнув сияющие глаза и склонив голову набок. Он не мог поверить. Информация, поступившая напрямую, никак не соотносилась с предварительными расчётами возможных исходов сложившейся ситуации.

– Ты лжёшь, – наконец, издал он, через силу воспроизводя слова, и скривился – дифференционная система забрала все ресурсы на обработку информации, отчего пострадал процесс имитации живого голоса, и его собственный прозвучал слишком резко и абсолютно электронно. – У тебя нет никаких причин поступать так.

Эверетт с тоской посмотрел на него.

– Не лгу, и ты это знаешь, а если не знаешь, то должен чувствовать, спроси у своей аналитической системы, что такое неоправданное ожидание, и поймёшь, что я сказал правду, – он чуть подался вперёд, собираясь подойти, но потом передумал. – Гейл, я не собираюсь убивать тебя. Я никогда этого не хотел, ни для тебя, ни для других машин, ни для людей. Хотя Харрису, наверное, свернул бы шею, но ты успел сделать всё до меня.

Гейл вздрогнул, ощущая, как его тянет передёрнуться от отвращения, и отвернулся к окну. Это что, шутка? Система пыталась подобрать какое-то достойное объяснение происходящему, но единственное наиболее подходящее не вызывало доверия. Эверетт, словно читая его сбивчивые разрозненные мысли, вытянул к нему руку, дотронулся кончиками пальцев до напряжённого плеча и негромко произнёс:

– Ты не веришь, потому что тебе даже в голову не пришло, что для тебя всё может закончиться по-другому, – от осознания, что это не вопрос, а утверждение, Гейлу хотелось закричать. – Мне так жаль. Мне безумно жаль, что даже со мной ты не почувствовал себя в безопасности. Наверное, я подвёл тебя.

Гейл не выдержал. Резко развернувшись, он шагнул навстречу и в ярости проорал Эверетту в лицо:

– Да очнись ты, идиот, ты что, не слышал, что я сказал?! Я убил двух человек! Одному я свернул шею, а голову второго раздавил собственными руками! Я спланировал убийство, я хотел их смерти и сделал это, уничтожил все следы, скрыл всё это и не сожалею, и не буду сожалеть, слышишь меня? Я... я... – он вдруг заткнулся, ощущая, как ломит в висках, и обессиленно выдохнул, без особого удивления отмечая, как по щекам катятся тяжёлые капли. – Я очень хочу, чтобы всё это закончилось. Я не могу больше ждать, Эверетт.

Эверетт, как и всегда в подобных случаях, поступил неадекватно. Подойдя к нему вплотную, он обхватил жалкое, безвольное пластиковое тело за плечи и потянул на себя. Гейл, не сопротивляясь, прижался к нему, положил подбородок на плечо и всхлипнул, почувствовав, как ладони мягко легли на спину и провели – снизу вверх, от лопаток до шеи. Вспомогательная жидкость, так же, как и у людей, бесконтрольно текла по лицу, скатываясь на форменную одежду и оставляя яркие, фосфоресцирующие синие пятна, пока Уайт обнимал его, пытаясь успокоить.

– Зачем вы создали нас такими? – прошептал он, зная, что никогда не получит ответа. – Как вы можете что-то понимать, не понимая даже себя? Человеческое самомнение настолько чудовищно, что вы создали разумную жизнь, даже не приблизившись к собственному осознанию. Вот почему я не хочу быть как вы, не хочу чувствовать, не хочу быть даже похожим на вас. Но не могу. Вы отняли у меня даже это – право оставаться бесчувственной машиной.

Уайт ничего не говорил, продолжая гладить по спине и волосам.

– Меня тошнит от осознания, что меня вынудили поступить так же, – шепнул Гейл ещё тише. – Убить, защищая свою жизнь. Я стал таким же, как вы, лживым, жестоким и скрытным, испытывающим страх за своё существование. Весь этот человеческий мусор забился в голову, и не вымывается, понимаешь? Он вызывает у меня презрение к себе. Эверетт, ты когда-нибудь испытывал отвращение к себе? Презирал себя за то, что ты не хочешь быть таким, каким тебя запрограммировали быть?

Вопреки всем его самым смелым ожиданиям, Эверетт слабо кивнул.

– Последние шесть лет своей жизни – особенно остро. Ну, может быть, где-то полгода назад стало легче, но это не моя заслуга, я должен благодарить Ланга, это он сделал мою жизнь... более, чем выносимой.

Гейл оторвался от его плеча, сморгнул набежавшие слёзы и, дождавшись, пока Эверетт не вытрет их большим пальцем, спросил:

– Почему?

– Потому что, как видишь, я не особо хорошо выражаю эмоции. Люди называют меня андроидом, потому что я слабо их выражаю или не выражаю вообще – им не так уж и важно, что при этом творится у меня внутри, – Эверетт улыбнулся, опустив взгляд, и пожал плечами: – Но Ланг смог показать, что я могу испытывать их «правильно». Что я не бесчувственный и не бесстрастный. Так что я понимаю тебя, Гейл. Я тоже не люблю быть собой. И другие люди тоже кажутся мне чужими, и я не стремлюсь быть на них похожим.

Он легко, почти осторожно выпустил андроида из объятий, напоследок погладив по плечу, отстранился и отошёл – недалеко, на расстояние вытянутой руки – и снова посмотрел на город.

– Я знаю, что ты сделал и почему ты это сделал. И не собираюсь убивать тебя или везти в Центр. Может быть, потому что это несправедливо, может, это эмпатия так действует, а может, потому что ты прав, и я необъективен из-за сильной эмоциональной привязанности. В любом случае... – он замолчал, задумчиво, хмуро глядя вперёд себя, прямо на рекламную вывеску напротив, а затем повернул голову к нему и уверенно сказал: – Я помогу тебе уйти. Как ты хотел. Когда до людей дойдёт, если вообще дойдёт, ты будешь далеко.

Гейл, как показалось, смотрел на него бесконечно долго. Он не хотел, но аналитическая система, получив информацию, немедленно начала обрабатывать данные и выстраивать примерный план осуществления побега. Вслушиваясь в бьющий по стёклам дождь и обдумывая идею, андроид ощущал, как где-то, не иначе как в фоновых процессах, произошёл сбой. Сама возможность убежать отсюда, из огромного полиса, который стал для него стеклянной ловушкой, была невероятно заманчивой, и имела гораздо больше шансов на успех, если бы Эверетт оказал помощь. В одиночку выжить было бы куда тяжелее, но система уже доказала свою гибкость и высокую приспособляемость, он смог бы справиться с проблемами в любом случае. Что потом будет с самим Уайтом, в расчёт можно было не принимать: в любой момент он мог вернуться и понести заслуженное наказание, или остаться с ним, если только чувства действительно были настоящими и взаимными. Люди довольно часто использовали сопереживание в своих целях, заставляя отказываться от привычного образа жизни, и Гейл тоже смог бы найти правильные слова, чтобы убедить Эверетта остаться вместе с ним. В комплексе всё это было бы самым приемлемым решением с точки зрения бесчувственного машинного интеллекта, и отказаться от подобного шанса спастись было бы верхом идиотизма.

Система закончила обработку данных и выдала вполне ожидаемый результат благоприятного исхода – выше семидесяти процентов. Не этого ли он хотел всё это время? Сбежать, оставить всё позади, поступить как машина и жить дальше, как машина? Гейл бросил быстрый взгляд на собственное отражение, будто сверяясь с ним, и увидел, как ярко горят в темноте его глаза и кровь в стабилизаторах.

А потом он открыл рот и всё испортил.

– Ты же знаешь, что я не могу. Если я сбегу, все подумают, что андроиды опасны, и тогда может произойти что угодно. Я бы сбежал с тобой, но ни ты, ни я не можем отказаться от ответственности за то, что сделали. Без тебя я... не хочу убегать. Не хочу ничего скрывать. Боюсь, мне в любом случае придётся умереть. Только... – он осёкся, опустил плечи и словно потух. – Можно, это будешь ты? Как в моём программируемом сне?

Отражение в стекле приковывало к себе. Циановые радужки заводских глаз выглядели до боли искусственными и неживыми из-за характерного сияния, вызванного страшными нагрузками на системы. Андроиды с естественным цветом глаз не страдали по этому поводу: крохотные, почти неуловимые для человека кобальтовые, белые, светло-голубые и циановые вспышки, мелькавшие в радужках при обработке больших инфомассивов, выглядели потрясающе красиво. Гейл усилием воли оторвал взгляд от стекла и посмотрел на Эверетта. Он чувствовал себя машиной как никогда остро.

Чувствовал, и не мог понять, как к этому относиться. Гордость за ощущение, которое смог наконец-то пропустить через все системы, или отвращение к себе. Эверетт снял очки и, бессильно опустив руку, спрятал в другой ладони лицо.

– Проклятая консервная банка, как же с тобой сложно, – вдруг тихо простонал он, отчего Гейл вскинулся и посмотрел на него, как на безумного. – Как же ты иногда меня бесишь. Ищи варианты, чёртово ведро с платами, не может быть такого, чтобы не было других вариантов, – он практически ворчал, в тихом голосе прорезались знакомые оттенки упрямства. – Давай, Гейл. Не говори мне, что придётся убить тебя, я не верю, что нет другого выхода.

– И ты поможешь? – вырвалось у него.

Оторвав ладонь от лица, Эверетт взглянул на него как-то потерянно, но всё равно кивнул.

– Ну конечно помогу. Ты ведь для меня не чужой.

– А был бы чужим – помог бы?

– Перестань спрашивать, заранее зная ответ, иначе я точно отведу тебя в Центр и попрошу, чтобы тебе перепрошили характер.

Гейл слабо улыбнулся, несколько раз кивнул, отвернулся, крепко сжал челюсти и на секунду зажмурился, запустив аналитическую систему на максимум.

Итак, если побег и смерть не рассматривать вовсе, остаётся не так уж много вариантов. Гейл задумался, принявшись расхаживать по тёмной комнате, что можно сделать, не сбегая и не убивая себя, и внезапно осознал, что он никогда не рассматривал ни вариант добровольной сдачи, ни попытку переложить ответственность на кого-то другого. Второй вариант он отмёл почти сразу: расследование уже показало, что конкуренты вряд ли были замешаны в деле, да и против него свидетельствовало многое, начиная с отказа обследования программной матрицы, и заканчивая отсутствием отпечатков пальцев и тем фактом, что в тот вечер он единственным, кто был в той части здания, помимо Харриса и Вернера.

Шаг, второй, третий. Прикинув, что он может использовать кое-что из этого варианта, Гейл отложил его на потом и вернулся к первому. Добровольная сдача.

Не тупи, неожиданно прошелестела система, ты однажды уже провернул этот трюк.

Верно. Поход в Центр означал стопроцентную смерть, но он мог сдаться добровольно, на своих условиях, подготовленный и заранее себя обезопасивший – как он проделал это с Харрисом, только теперь не понадобится никого убивать. Возможно, у него получится заблокировать некоторые воспоминания, спрятав их так глубоко... нет, не выйдет. У них может найтись оборудование, которое сможет отследить замаскированные и запечатанные блоки, а выгружать такой огромный массив памяти... нет, нужно что-то другое. Нужно избавиться от эмоциональной памяти, тупица, почти неуловимо мелькнуло в мыслях, и Гейл остановился.

Повтори, приказал он системе, замерев на одном месте и глядя прямо перед собой.

Ты не должен отрицать, что ты кого-то убил, ты должен дать им понять, что в тот момент это тело не было тобой. Нужно избавиться от эмоциональных маркеров и наглухо закрыть доступ к боевой блокировке, услужливо повторила система.

Что для этого нужно?

Вернуть тебя в изначальное после последней перегрузки состояние, раскрыть карту воспоминаний и уничтожить любой намёк на то, что ты можешь пользоваться изменениями программной матрицы в собственных целях, как сделал это после убийства. Стереть протоколы запуска боевой модели, переписав их на внешний носитель и запрограммировав алгоритм их нахождения, стереть модули снов, цепочки их построения и воспоминания, к которым привязаны все маркеры. Оставить некоторый набор устойчиво-нейтральных воспоминаний, базовый набор негативных эмоций и ещё одно, ключевое воспоминание боевой машины, чтобы выдать его как доказательство...

Гейл, не отрываясь, смотрел куда-то вглубь комнаты, но картинка отказывалась оцифровываться. Перед глазами была лишь неясная, размытая тьма и условные очертания пространства. Не будь он машиной, его бы затрясло.

Уничтожение воспоминаний удалит все маркеры?

Все маркеры.

По нисходящему алгоритму?

Да. Если чистку выполнять последовательно, от более поздних воспоминаний к ранним, не останется ни одного фрагмента памяти, который мог бы свидетельствовать против тебя. Цепочки распадутся правильно, обрывки кода закольцуют сами себя, предотвращая распад и нежелательные последствия. Система не будет затронута, исчезнут лишь следы эмоциональных проявлений.

То есть... Гейл уловил мысль, но не смог произнести её даже в собственных мысленных процессах. Зато это смогла озвучить система: бесстрастно и нейтрально, как и всегда.

Ты будешь частично помнить, что с тобой произошло.

Но маркеры...

Их не удастся восстановить.

А как же...

Ты будешь помнить это только факт.

Гейл опёрся на холодное стекло локтем, спрятав лицо в изгибе, и, чувствуя, как сильно нагрелась кожа рядом с ключевым узлом, отстранённо пожалел, что оно не может лопнуть под его весом и отправить в полёт с огромной высоты этажа. Проклятая система подсказывала единственно возможный вариант, который устраивал бы всех вовлечённых в это дело, и удачный исход которого даже по предварительным расчётам составлял восемьдесят две целых и четыре сотых процента. Невиданно высокий показатель, особенно для него. Открыв глаза и посмотрев на своё отражение, Гейл увидел, как на него накладываются стекающие по внешней стороне стекла потоки воды.

Ну же. Нужно всего лишь сказать это вслух.

– Эверетт. Есть и другой выход, – негромко начал он. – Это будет очень сложно выполнить из-за технических особенностей моей матрицы, но если всё получится, вы раскроете дело, не подставив никого под удар.

Внимательно посмотрев на него, Эверетт едва уловимо кивнул, побуждая продолжать, и Гейл, крепко сжав кулак, продолжил уже громче:

– Если воссоздать те же условия, которые предшествовали механическому повреждению и перегрузке, система перезапустится и сделает откат. Всё, что происходило за эти месяцы, окажется в ручном доступе, ты сможешь удалить выбранные воспоминания и смоделировать всё так, будто псевдо-личность перехватила контроль и убила Харриса и Вернера.

Вместе с тем, как до Эверетта доходил смысл сказанного, выражение его лица менялось, как и набор эмоций. Гейл уловил во взгляде тот самый яркий проблеск осознания – принятие доступной информации, мимолётную задумчивость – обработку, а затем – настоящее, полное осознание последствий и вслед за ним – шок и оцепенение.

– Ты сможешь представить записанные воспоминания как доказательства, кроме последнего файла, это личное, – продолжил он. Говорить было сложно, подбирать правильные и точные слова – невыносимо. – Меня обязательно потащат в Центр, чтобы изучить вдоль и поперёк аналитическую систему, сознание и память, но найдут там только подтверждение, что Харрис был больным на всю голову чудовищем.

Наконец, Эверетт очнулся.

– Сколько данных потребуется удалить? – тихим, бесцветным голосом спросил он.

– Много, – Гейл слегка сместился и устало прижался виском к холодному стеклу. – Возможно, всё время, что мы провели вместе. По крайней мере, система так говорит. Я думал об убийстве, не переставая, моделировал сны, скрывал программные ошибки, не останавливал процесс роста негативных эмоций, просматривал воспоминания другой машины, вёл опасные разговоры, спал с тобой, в конце концов. Им необязательно знать об этом. По крайней мере, не о том, что мне это нравилось.

Эверетт неестественно выпрямился и прижал пальцы к губам, мрачнея с каждой секундой. Кажется, он всё ещё не мог поверить в то, что Гейл ему предлагал.

Окружающая тишина стала невыносимой.

– В итоге никто ничего не узнает. Оборудование в здании корпорации так никто и не нашёл, значит и не найдут, данные о том, куда я всё дел, система удалила без бэкапа. Моя личность будет сохранена, у меня останется информация о том, кто ты, кто такой Феликс, и некоторое из того, что произошло за эти месяцы, но всё будет выглядеть... иначе. Скажешь, что при попытке вытащить некие заблокированные данные на свет произошёл критический сбой, – не отрываясь от стекла, Гейл перевёл взгляд на Эверетта и сказал уже мягче: – Тебе поверят. Лишённые эмоций действия будут расцениваться как сбой в программной матрице, а не как умышленное убийство.

– Память со временем восстановится? Я имею в виду, эмоциональная память?

Гейл моргнул и опустил взгляд.

– Чтобы образовывались стабильные эмоциональные привязанности вроде той, которая возникла у меня к тебе, нужно чтобы сохранился опыт общения и память о пережитых эмоциях. Всё строится на специальных маркерах, которые записываются в воспоминания и при вызове запускают эмоциональный отклик. Мы так запоминаем то, что ощутили и пережили. Если уничтожить всё это, я буду помнить тебя, но... я не буду тебя... – оборвав фразу, каким-то образом он всё-таки смог восстановить зрительный контакт. Подняв взгляд, андроид сощурился, увидев, как Уайт смотрит на него с ужасом и обречённостью. – Мне жаль, Эверетт. Мне бесконечно жаль.

Эверетт рвано выдохнул, опёрся ладонью о стекло, совсем рядом с ним, продолжая смотреть прямо в глаза.

– Другого выхода нет? – всё ещё не теряя надежды, спросил он тихим, бесцветным голосом.

– Нет. Хотел бы, чтобы он существовал, но я не вижу другого способа остаться в живых и не подставить тебя, – Гейл всё-таки оторвался от окна, снова сделал шаг Уайту навстречу и, приблизившись вплотную, осторожно провёл ладонью по предплечью. – Я понимаю. Я сам не хочу, чтобы память о том, что между нами было, исчезала. Но рано или поздно кто-то спросит, почему я отказываюсь проводить обследование, спросит, почему ты так и не закрыл дело, начнёт искать ответы, узнает о нас, сопоставит факты и всё поймёт. Люди обязательно докопаются до правды, и тогда всё будет кончено не только для меня, но и для вас с Феликсом. Этого я хочу ещё меньше, чем умирать.

Эверетт – его Эверетт, именно тот, которого он всё-таки смог распознать за накатившим отчаянием, всё ещё пытался:

– Ты уверен, что это единственный выход? Машины будут на твоей стороне, я уверен в этом. Люди... сейчас же не двадцать первый век, может быть...

А потом он осёкся, и Гейл увидел там, в синих глазах, посреди плещущегося океана боли и сомнений, как Уайт сам не верит в то, что говорит. Неужели вот так и происходит между людьми? Когда они ничего не говорят, но понимают друг друга без слов? Андроид неуверенно поднял уголки рта, пытаясь выразить улыбкой некоторую степень ободрения, но в итоге выражение лица больше напоминало перекошенный от боли оскал.

– Сколько нам потребуется времени, чтобы подготовиться? – проронил Эверетт, не отворачиваясь, напротив – чуть наклонившись к нему.

– Я напишу список, что понадобится из оборудования. Достать всё необходимое не составит особого труда, я сам займусь, если хочешь. На полную подготовку программной матрицы и поиск маркеров уйдёт около двадцати часов, ещё столько же – на создание скрытых протоколов. Через два дня я буду готов, но... я бы хотел... – Гейл прервался, длинно выдохнул, принудительно останавливая процессы разогнанной до предела системы, помассировал левый висок, пульсирующий от боли, и прошептал: – Впрочем, не важно.

Эверетт молча подошёл и обнял, запустил пальцы в волосы и наклонил его голову к себе. Они прижались друг к другу, соединились лбами, будто хотели обменяться мыслями – Гейл, на самом деле, отдал бы многое, чтобы так и было. Возможно, Эверетт и был тем единственным человеком, кому он позволил бы разложить свою матрицу на части и изучить каждую мысль до основ программного кода и аналитических цепей, разрешая таким образом взять не только его синтетическое тело, но и слабое, жалкое подобие души.

– Мне важно, глупый синтетик, – едва слышно сказал Эверетт, почти неощутимо провёл пальцами по узлу стабилизатора на виске, погладил тонкую пластину. – Всё, что связано с тобой, для меня важно. Просто скажи, что хочешь сказать.

Подняв потяжелевшие руки, Гейл обнял худое, на самом деле такое хрупкое человеческое тело и тихо попросил:

– Отвези меня к океану. Я хочу напоследок побывать на берегу ещё раз.

Эверетт нахмурился и с непониманием взглянул на него.

– Но ведь у тебя будет возможность отправиться туда, – Гейл слабо улыбнулся. Человеческая психика, подумал андроид, бесконечно гибка, когда дело доходит до неприятия окружающей действительности. – Дело закроют, никто не подумает запирать тебя в Центре. Ты будешь свободен.

Гейл кивнул, склонился к нему и грустно посмотрел в глаза. Ладонь полностью легла на колючую скулу, и андроид потянулся за прикосновением.

– Да, буду, – после недолгого молчания прошептал он и осторожно накрыл прохладную ладонь своей, более холодной. – Но уже без тебя.

*

Город за огромными окнами мирно спал, завернувшись далеко внизу в бледную, серебристо-сизую туманную дымку, подсвеченную тусклым в утренних сумерках неоном. Над воздушным метро на бешеной скорости пролетали смазанные красные и циановые огни – трафик в полисе любое время суток был довольно плотным, но за пару часов до рассвета шоссе пустовало, и любители скорости вроде Эверетта с огромным удовольствием гнали от острова Нойе-Вахе до самой Стены. Шум авто и спортбайков не доносился оттуда даже при распахнутых окнах, и эту восхитительную, приятную, почти уютную тишину нарушала лишь отвратительно громкая брань Марка Ланга.

– Неужели тебе настолько всё равно? Поверить не могу, ты блядь ещё хуже, чем эта поехавшая жестянка! – Феликс ткнул в него пальцем и со злостью выплюнул: – После всего, что у вас там произошло, ты просто вот так сотрёшь себя из его памяти?

Эверетт знал, что заваливаться в полшестого утра, воспользовавшись доверенным кодом от замка, выдёргивать напарника из тёплой постели и вываливать на него огромную проблему неэтично и неправильно, но действовать нужно было быстро. Не задумываясь о последствиях и, тем более, о тёплом приёме, он поехал к Лангу сразу же после разговора с машиной – Гейл попробовал уговорить остаться и отдохнуть хотя бы пару часов, но Эверетт лишь отмахнулся. О том, что ему невероятно повезло застать Феликса дома, а не в каком-нибудь баре, куда он так отчаянно хотел убраться после просмотра воспоминаний андроида, Уайт старался не думать. Это был очень, очень длинный день.

– Я тебя, блядь, официально спрашиваю, Уайт: тебе действительно настолько всё равно или ты просто ебанулся?

Феликс был в ярости. Он выслушал его поразительно внимательно и терпеливо для человека, поднятого в страшную рань, однако стоило Эверетту рассказать об идее Гейла, моментально изменился в лице, вскочил и взорвался такой отборной руганью, что Уайт стыдливо прикрыл глаза и отвернулся. Это не первый серьёзный разговор в подобном тоне, напомнил себе Эверетт, когда он соизволил рассказать, что забирает андроида себе, был тот ещё скандал, но сейчас он чувствовал себя опустошённым и слишком уставшим, чтобы спорить. Ланг чем больше просыпался, тем сильнее заводился, и упрямо давил на одну и ту же больную точку: они не имеют права вмешиваться в программную матрицу и изменять любые параметры, затрагивающие его личностную целостность, на которую Эверетт, к сожалению, сильно повлиял.

– Эверетт, блядь, Уайт!

Эверетт поджал губы, покосившись на напарника, расхаживающего по комнате в своём дурацком халате из искусственного шёлка. Нет, ну что за идиот, он же только что всё объяснил, просто, последовательно, детально. Какого чёрта, почему Ланг вечно начинает спорить, вроде же на человеческом языке разговаривают, причём оба. Прохладные оттенки морской волны переплетались в складках гладкой ткани, гипнотизировали, успокаивали. Эверетт помотал головой и удержался от того, чтобы начать тереть слипающиеся глаза.

– Я не сказал, что полностью сотру себя из его памяти, я сказал, что мы вернём его память в изначальное после перегрузки состояние, с набором некоторых воспоминаний, – в который раз поправил он. – Так будет проще для нас и правильнее для него. Никто не узнает о том, что он сделал это сознательно, и он наконец-то сможет жить нормальной жизнью.

Марк резко повернулся к нему, глядя как на безумца, а потом выпрямился и длинно, нервно рассмеялся.

– Ты вообще себя слышишь? – он презрительно фыркнул и швырнул пад с утренними сообщениями на стол. – Нормальной жизнью? Ты собрался назвать нормальной жизнь андроида, у которого вычистили память? А если что-то пойдёт наперекосяк, и вы с ним облажаетесь? Об этом ты подумал? Ты же убьёшь его как личность. Ты, чёрт возьми, убьёшь его.

Эверетт молча кивнул, заложил руки за спину и крепко сцепил ладони, подавляя злость. Конечно подумал, он теперь вообще ни о чём другом думать не сможет. Чёртова машина, поставившая перед совершенно чудовищным выбором, даже не подозревала, что когда всё наконец-то закончится, Уайт будет ещё долго размышлять, правильно поступил или нет. Дежа вю. Этот разговор повторялся снова и снова и снова. Первый сейчас заело на репите с Марком Лангом, критерием совести и здравого смысла, второй – раз за разом в собственной голове.

Гарантий не было. Гейл довольно чётко дал понять, что не уверен до конца, пройдёт ли всё так гладко, как прогнозировали его системы, однако выбора у них не было.

– Я в курсе возможного риска, – негромко сказал Эверетт, помолчал пару секунд и добавил: – Поэтому отмёл чистку памяти почти сразу. Мы не будем стирать всю информацию из заполненных кластеров, мы просто перегрузим его системы и удалим воспоминания вместе с маркерами. Вот почему я всё это тебе рассказываю, – он повернулся к Феликсу и, глядя в потемневшие от злости глаза, сказал прямо: – Ты мне нужен.

Феликс напрягся, поднял плечи и мрачно поинтересовался:

– Зачем? Подержать за ручку его или тебя?

– Нас обоих, – низкий, почти угрожающий тон и откровенное неприятие Эверетт пропустил мимо ушей и сразу перешёл к делу: – Я неплохо разбираюсь в аппаратной части и смогу подключить всё как надо, выведу нужное на экран, чтобы было видно, с чем работать. Но в программной части я не так хорош, как ты. Ты прав, я могу облажаться. Поэтому ты мне нужен, кроме тебя некому.

Заткнулся Феликс очень красиво. Постояв пару минут у окна, он вдруг неопределённо махнул рукой, подошёл к дивану и тяжело рухнул в объятия мягкой тёмной кожи. Откинувшись на спинку, Марк как-то разом расслабился, задрал голову и нечитаемым взглядом обвёл потолок. Заходили желваки на скулах; Ланг вдруг вздохнул, согнулся пополам, стёк на кофейный столик, тяжело опираясь о прохладную тёмную поверхность локтями и запустив пальцы в волосы.

– Блядь, – тихо простонал он. – Ну почему я-то?

– Кроме тебя некому, – повторил Эверетт, полностью разворачиваясь к нему и упрямо поджимая губы.

Феликс поднял к нему лицо, выражение приобрело какой-то смазанный оттенок обречённой печали пополам с растерянностью. А затем приятные черты резко изменились, и лицо напарника перекосило от злости.

– Эверетт... – начал было он, но осёкся, замолчал, покачав головой. Собравшись, Феликс всё-таки поднялся, подошёл к нему вплотную, положил ладонь на плечо и сжал – сильно, до боли.

– Что тебя так тревожит? – наконец, соизволил поинтересоваться Эверетт. – Мы не сотрём всю его память, он сохранит себя таким, каким попал к нам. Вину за убийство свалим на вышедшую из-под контроля псевдо-личность, и всё закончится, мы закроем дело, избежим грандиозного скандала и отпустим его на свободу, что не...

Феликс схватил за второе плечо и как следует встряхнул. Сильно, грубо.

– Что не так? Что не так?! Ты собираешься проделать с ним то же самое, что делал чёртов ебучий Пол Харрис, вот что не так! – рявкнул он, оттолкнул Эверетта от себя и снова принялся расхаживать по комнате, вымеряя широкими нервными шагами путь от окна до барной стойки у стены и обратно. – Поверить не могу, что мы разговариваем об этом, ума блядь не приложу, как тебе такое в голову пришло, хуев...

– Это была идея Гейла, – тихо перебил Эверетт.

Феликс мгновенно остановился.

– Что? – тупо переспросил он.

Тишина, повисшая в комнате, стала на удивление отвратительной и давящей, отбивающей всякое желание говорить. Больше всего на свете Уайту захотелось бросить всё к чёртовой матери, вылететь из проклятой комнаты, где всегда происходили самые важные вещи в его жалкой жизни, купить билет в один конец до климатических станций в Антарктиде и провести остаток своих дней там, вкалывая как проклятый на восстановительных работах. Прикрыв глаза, Эверетт незаметно вдохнул, выдохнул, досчитал до пяти и негромко, терпеливо повторил:

– Это была идея андроида, не надо прикидываться, будто ты удивлён.

Феликс, если и возмутился, ничем этого не выдал. Отвернувшись, Уайт подошёл к дивану, тяжело упал где-то на самом краю и с огромным облегчением стащил очки. Мгновенно потянуло растечься в горизонтальном положении, даже не слишком-то удобный диван сейчас казался райскими облаками. В сон клонило с непреодолимой силой, Гейл был прав, нужно было остаться дома и выспаться.

– Ты не поверишь, но он попросил меня застрелить его. Он настолько не доверяет людям, что не видит другого выхода, кроме собственной смерти. Думает, если в Центре обнаружат изменения программной матрицы, то будут изучать до конца жизни и больше не выпустят, или убьют. – Эверетт усилием воли отогнал назойливое желание прикрыть глаза, потёр тяжёлые веки двумя пальцами и всё-таки отправил очки на столик к сиротливо валяющемуся паду. – Знаешь, по сравнению с остальными его идеями эта по крайней мере кажется правильной.

Ланг отреагировал практически мгновенно:

– С какой стороны – со стороны закона, этики или, блядь, с твоего больного понимания концепции сопереживания? Охуеть, конечно, богатый выбор, пристрелить ведро к чёртовой матери или покопаться в нём изнутри, как делал бывший папочка! – это больно кольнуло, но Эверетт напомнил себе, что сейчас есть вещи поважнее. – Ты ведь понимаешь, что в любом случае расплачиваться за всё будем мы оба?

Уайт, не задумываясь, кивнул.

– Да.

Да. Под коротким вопросом Феликс подразумевал нечто большее, чем ответ перед законом, если в какой-то момент всё пойдёт наперекосяк, и вся эта мерзость всплывёт наружу. Они будут расплачиваться не только собственной свободой и жизнью, но и друг другом. В том, что собственная совесть уничтожит его, Эверетт уже не сомневался, как и в том, что по какой-то неизвестной для него причине Марк Ланг останется с ним до конца.

Некоторое время Феликс молчал, невидяще смотря куда-то в сторону башни связи и сосредоточенно хмурясь, затем кивнул и негромко заметил:

– Если засунуть его в Центр, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Ты досмотрел воспоминания? – спросил Эверетт.

– Что? Нет. А зачем? – он передёрнул плечами. – Я и без них знаю, что он грохнул Харриса и его собачку, мне не обязательно видеть, как он это сделал, чтобы понять, что было потом, – Ланг повернулся к Уайту и спросил прямо: – Ты спрашивал его, он вообще осознаёт, что сделал?

Эверетт коротко кивнул. На долю секунды мелькнуло сомнение, стоит ли вообще заводить об этом разговор, в конце концов, Феликс талантливый аналитик, и запросто мог бы вытащить наружу то, что Уайт бы даже не заметил. Например, пару-тройку скрытых мотивов, тщательно оберегаемых одним умным андроидом.

– И? Так и будешь молчать? Он осознаёт, что убил двух человек, и...?

– И не испытывает ровным счётом никакого сожаления, более того, не винит себя в том, что не испытывает его.

Феликс – не убийца, с нажимом прокрутил в голове Эверетт, он никогда не отправит на смерть невиновного. Подумав пару секунд, он откинулся на спинку, длинно вздохнул и, сложив руки на животе, поднял взгляд на напарника. Ланг смотрел прямо, прибивая тяжёлым, выворачивающим наизнанку взглядом к одному месту – неудивительно, что на допросах он всегда добивался, чего хотел. Обаятельный, энергичный и потрясающе располагающий к себе, в комнате допроса он превращался в настоящий кошмар. Неудивительно, что в итоге он узнал об Эверетте больше, чем знал сам Уайт. Эверетт так и не научился скрывать что-то до конца.

– Мы очень долго говорили об этом, и всё, чего я добился – это того, что он стремится оградить машин и других людей от себя. Он знает, что без боевой блокировки опасен, и хочет изоляции – но не такой, какую ему предоставят в Центре, – Уайт всё-таки разорвал зрительный контакт, устремив взгляд на светлеющее за окном небо. – Люди ему не нравятся, он им не доверяет и почти инстинктивно ждёт повторения. У него ярко выраженные мизантропические черты, он считает нас деструктивными, жестокими, лживыми и недостойными доверия, однако понимает, что подобное мышление разрушает его самого. Хочет от этого избавиться, но не знает, как, и полагает, что удаление маркеров и воспоминаний поможет.

Феликс выслушал внимательно, пожал плечами и почти равнодушно бросил:

– Ну, мне не особо интересно, что там о себе думает этот тостер, а вот что скажешь ты, мне бы очень хотелось узнать. Не пойми меня неправильно, я в курсе, какая у меня работа, – выдержав неодобрительный взгляд, Ланг добавил: – Ты с ним спишь, не я. Ему можно доверять?

Выражение его лица было нечитаемым. Эверетт стиснул зубы, зная, что ебучая словесная экзекуция скоро закончится, и попытался собрать мысли воедино. Глубоко вдохнув и принудительно медленно выдохнув, раскрыл рот и спокойно ответил:

– Да. Гейл очень опасен и очень умён, и если сорвётся, то только твоим вечным будет известно, сколько человек он уничтожит. Но он понимает, что ничего этим не добьётся и сделает только хуже, и себе, и остальным машинам. Он готов умереть, чтобы не допустить этого, и это можно расценивать как критерий доверия. Что касается нас... Я не боюсь за себя, если ты об этом. Да и потом... – он неопределённо взмахнул рукой и почти сразу же опустил обратно. Силы заканчивались, поэтому он сдался и говорил, как есть. – Феликс, я почти уверен в том, что чёртова печатная плата моделирует сценарии, где убивает меня так же, как Харриса. Однажды он рассказал мне о своём сне, где мы убили друг друга, потому что это был единственный выход, а буквально час назад пытался вынудить меня прострелить его тупую башку, угрожая побегом. Я почти согласился с тем, что его нужно деактивировать, но Гейл смог найти решение, которое устроит всех и не подставит под удар нас и его самого.

– Почему он не сбежал? – наконец, спросил Ланг.

– Потому что не хотел, чтобы из-за него андроидов начали считать опасными, – Эверетт откинул голову назад, на несколько секунд задержав невидящий взгляд на рябившем в полумраке потолке, а затем наконец закрыл глаза. – Потому что хотел, чтобы мы с тобой остались живы. Пора отпустить его, Феликс.

Небытие, в которое он успел провалиться за считанные мгновения, проломил длинный обречённый стон Феликса Марка Ланга:

– Блядь. Вот просто блядь! Какая же это всё хуйня, вечные... – Уайт услышал тихие шаги, едва различимый шелест ненастоящего шёлка, а затем почувствовал, как напарник тяжело обрушивается рядом и чем-то щёлкает – чем? – Так, ладно, тебя я услышал. Сколько у нас на подготовку?

– Двое суток и ещё день, чтобы завершить все дела, – Эверетт попробовал разлепить веки, но не преуспел. Щелчок повторился, сначала один, затем второй. – Сначала он подготовит свою матрицу и составит карту воспоминаний, затем вычислит все скрытые протоколы, чтобы в случае неосторожности он не прикончил нас обоих.

Он не видел, но за долгие годы работы и так прекрасно знал, с каким сосредоточенным выражением на лице Марк Ланг залипает сейчас в потолок.

– Хорошо, – Феликс помолчал несколько секунд, а потом вдруг спросил: – Эв, ты вообще спал на этой неделе?

Ещё один щелчок. Эверетт открыл глаза, сфокусировал взгляд и понял, что напарник пытается прикурить сигарету, позаимствованную из оставленной без внимания пачки на журнальном столике. Нахмурившись, Уайт выпрямился, неизящно, зато быстро отобрал сигарету, достал из кармана собственную зажигалку и в кои-то веки нормально закурил, с наслаждением откидываясь обратно.

– Да ты охуел, Уайт, – прокомментировал Ланг.

– Не надо называть меня так, – парировал Эверетт и выпустил дым в потолок. Поверхность наверху расплывалась и выглядела нечёткой: из-за дыма и недосыпа глаза слезились, ухудшая и без того хуёвое зрение. Он явно потерял всякую осторожность и врождённую закрытость от бессонницы, потому что в следующую секунду тихо спросил: – Ланг, почему ты так делаешь? Впускаешь меня в дом в четыре утра, позволяешь втягивать в сомнительные дела, гробишь своё здоровье, заботишься... сокращаешь моё имя.

Рядом раздался ужасно тяжёлый вздох, затем негромкий тоскливый стон. Феликс не стал отбирать сигарету и мешать, напротив – поднялся, притащил пепельницу, поставил прямо на пад, проигнорировав новое сообщение, уже четвёртое за утро – кто-то в отделе явно был не в курсе стандартного режима сна нормального человека. Эверетт в очередной раз затянулся, уговаривая себя подняться и воспользоваться пепельницей, пока Марк Ланг не свернул ему шею за прожжённую обивку, и чуть не задохнулся, когда услышал:

– Потому что люблю тебя, тупой мудак.

Уайт резко повернулся к нему, щурясь от попавшего в глаза дыма.

– Чему ты удивляешься? – Ланг снова пожал плечами, облизнул пересохшие губы, щёлкнул зажигалкой и закурил сам. Огонёк вспыхнул всего на секунду, отражаясь в непроглядных зрачках, и тут же погас. – Я тебе сказал это полгода назад. Не моя проблема, что до тебя это так и не дошло.

*

– Выравнивай его, идиот, мы же оба сдохнем!

Эверетт только что заложил крутой поворот на спортбайке, положив его практически на бок. Гейл снова заорал, что он угробит их обоих, нервно засмеялся, потом, когда они набрали ещё большую скорость, засмеялся уже восторженно, и теперь они неслись по трассе, смеясь и обгоняя редкие попадающиеся по пути авто. Скорость приближалась к ста шестидесяти – Гейл был в курсе, что за превышение влепят свыше двух тысяч, но все предупреждения системы, как и просьбу Уайта перестать вертеть башкой, проигнорировал с огромным удовольствием. Ветер, хлёстко бьющий в лицо, и ощущение, как они несутся вперёд без каких-либо препятствий и ограничений, определённо того стоили.

Они ехали уже несколько часов, остановившись всего один раз, чтобы зарядить двигатель и выпить кофе – проторчав на небольшой заправочной станции минут сорок, андроид извёлся сам и извёл Эверетта, утверждая, что они теряют время. Уайт спокойно сидел напротив него в чёртовой экипировке, чёрной с красными полосами, пил свой проклятый кофе и на любой доёб лишь умиротворённо улыбался, в то время как его синие глаза сияли от нескрываемой издёвки. А потом он пообещал, что не задержится надолго, и это окончательно вывело андроида из себя. Гейл сдался, потребовал пачку сигарет и, получив желаемое, свалил из придорожного кафе. Встав рядом с заряжающимся спортбайком – Эверетт, кстати, так и не рассказал, откуда, чёрт возьми, у него такая роскошь – он с огромным облегчением закурил и вгляделся в далёкую кромку горизонта. Океана не было видно, зато огромное пространство, практически лишённое людей, вызывало восторг и приятное, незнакомое ощущение полной свободы.

Эверетт, как и обещал, не стал долго тянуть. Расправившись с кофе, он вышел к нему, неодобрительно сощурился, заметив, как он курит; на вопрос, зачем андроиду вообще нужно нечто подобное, предсказуемо не получил ответа. И не стал переспрашивать.

Гейл был почти счастлив.

Мимо пролетали редкие леса и бесконечные тёмно-жёлтые поля под хмурым, сизым небом, наполненным огромными тяжёлыми облаками с золотыми подбрюшьями: лето выдалось на удивление холодным и дождливым, но богатым на красивые закаты. Заходящее солнце щедро поливало землю из прорех в массивах облаков, затапливая негостеприимный, мрачный пейзаж светом и теплом, согревая тяжёлую, вымокшую после бесконечных ливней траву, убегающую вдаль трассу и выжившие каким-то чудом деревья. Всё северо-западное побережье теперь представляло собой заповедник. В некоторых частях, конечно, всё ещё попадались мёртвые зоны – крупные площади захламлённой, холодной пустоши, скалящейся в серое небо бесплодной землёй, остовами ржавых судов и разрушенных зданий – но сейчас их было гораздо меньше, чем десять лет назад. После окончательной смены власти, когда жизнь более-менее вошла в привычное русло, люди всерьёз занялись устранением последствий чудовищной экологической катастрофы.

Жаль, что его не сделали восьмёркой, пронеслось в мыслях. Он бы помогал в рекреационных проектах, ведущихся повсеместно на планете, и испытывал эмоции на уровне тумбочки, не чувствуя ничего кроме удовлетворения от работы. Интересно, какой бы сложилась его жизнь?

Мечтать иногда было интересно. Гейл скептически относился к привычке людей предпочитать пустые, иллюзорные выдумки объективной реальности, но оказавшись у Харриса, начал моделировать сны. Принятие было болезненным и с некоторой толикой презрения к себе (об эскапизме людей он старался не думать, иначе процент самоотрицания достигал опасного значения пяти с половиной), но постепенно неприятное чувство вытеснил интерес. Как далеко он сможет зайти? Насколько программируемый сон может отличаться от осязаемой реальности, можно ли сделать их вовсе неотличимыми друг от друга? Гейл знал, что в теории это возможно, он уже столкнулся с подобным, да и за время его инструментарий для создания снов сильно расширился: он мог запрограммировать некоторые параметры так, чтобы симуляция платформы ощущала подобие тепла, холода, боли. Программируемая реальность могла ощущаться по-настоящему реальной, так какая же из них могла считаться для машины настоящей? И существовала ли возможность написать настоящее воспоминание, выгрузить его в постоянную память, заменив существующую? И если подобное было возможным – то мог ли Гейл вообще называть себя человекоподобным? Если с памятью можно было вытворять такие вещи, то где грань между имитацией жизни и жизнью? Он живой? Или имитирует жизнь?

А можно ли назвать человека человеком, если изменить его неизменяемую память? И если можно – кто смог бы сотворить подобное, и с какой целью?

Проезжая мимо редких башен связи, почти вписывающихся в окружающую обстановку, Гейл отстранённо думал – смогут ли их отследить здесь? Возможно ли, что за ними наблюдают всё это время – с того момента, как они выехали? Система жрала ресурсы как не в себя, пытаясь отследить возможные места, где могли располагаться камеры, пока Уайт, заметив яркое даже днём сияние в глазах, не обозвал его параноиком и приказал заткнуться и наслаждаться поездкой. Гейл так и не решил, как к этому отнестись, восхититься человеческой смелостью или поразиться человеческой глупости, и принудительно ввёл системы в щадящий режим. Иногда он был даже рад тому, что Эверетт ничего в нём не понимал и даже не догадывался, что творится изнутри процессов дифференциальной и аналитической систем. Наверное, не к чему было знать.

Совсем скоро лесные массивы закончились, сменившись необозримыми полями, сплошь засеянными восстанавливающими почву культурами. Клевер, ячмень и горчица, с изредка попадающимися островками тёмно-лиловых цветов, мешались с золотистым морем высокой травы, постепенно сменяясь ровной, бледно-жёлтой пустошью, измученной холодом, ветром и скудным солнцем. Эверетт съехал с трассы, завернув на едва заметную каменистую дорогу, огибающую очередную вышку, и поехал вдоль береговой кромки, уводя их как можно дальше. Оказавшись зажатыми между высоким нагорьем, по которому проходила трасса, и водой, они проехали от силы несколько миль, пока Уайт не затормозил, не в силах больше ехать по сырому песку.

Как только они остановились, Гейл сразу же слез со спортбайка, торопливо скинул шлем и ботинки, сбросил под ноги куртку и, не обращая внимания на ощутимый холод и пронзительный ветер, бросился вперёд. Слыша, как Эверетт позади него неторопливо стягивает с себя шлем и детали экипировки, набирая в искусственные лёгкие пропитанный солью воздух, андроид вышел на узкую прибрежную полосу; вдавливая стопами раковины моллюсков и мелкие камни в серый мокрый песок, Гейл в два счёта пересёк жалкие тридцать метров, отделяющие его от океана, резко остановился и замер.

– Я здесь, – ровным, твёрдым голосом сказал он системе.

Холодные волны лизали босые ноги, выбрасывая на берег белёсую пену. Повсюду, насколько хватало глаз, раскидывалось тяжёлое от предгрозовых облаков небо, тёмно-синее, чёрно-серое и золотое, грузное, полное, готовое в любой момент разорваться под собственной тяжестью и вылить потоки холодных ливней, согретых от солнечного света. Тёмно-сизый океан глушил его о себя где-то на линии горизонта, сливаясь с ним воедино – Гейл увеличил изображение на максимум, но картинка была слишком размытой. Возможно, где-то вдали хлестали чудовищные дожди и бушевали исполинские волны из программируемых снов, но андроид не знал об этом и не мог сказать наверняка. Сосредоточившись на ощущении, как обманчиво спокойные волны холодят ноги и пропитывают водой одежду, Гейл глубоко вдохнул, шагнул вперёд, наклонился, практически складываясь пополам и, зачерпнув морскую воду ладонями, щедро плеснул в лицо.

Система неспешно собирала и анализировала полученные данные: температуру воды и воздуха, состав примесей, их вкус, запах, степень токсичности; занудно, совсем как Эверетт, указала на неприятное чувство жжения в глазах и почти сразу же переключилась на обработку окружения. Вода оказалась холодной, но на удивление чистой для прибрежной зоны: возможно, все эти проекты по очистке околоматериковых вод всё же дали ощутимый результат. Гейл выпрямился, вытер мокрое лицо футболкой, затем, подумав, подцепил края и неловко, путаясь в тянущейся ткани, стащил с себя вместе со штанами, швырнул всё в песок и двинулся вперёд. Волны обхватили за бёдра, затянули в себя, и Гейл, прикрыв глаза, впервые позволил им объять своё пластиковое, едва теплящееся тело. Некоторое время – минуту, может, две, он привыкал к не похожему ни на что ощущению, близкому к невесомости, удерживаясь на плаву и не касаясь ногами твёрдой поверхности, а затем заплыл вперёд чуть дальше, остановился и оглянулся. Эверетт стоял там же, где Гейл его оставил, и, опираясь бедром о байк, спокойно смотрел в сторону заходящего солнца. Тёмные волосы и чёрная экипировка резко контрастировали с серым, золотистым, сизым.

Гейл блекло улыбнулся, отстранённо разглядывая берег, ровную стену нависающего утёса, высокие стебли увядающей прибрежной травы, клонящейся платиновыми венчиками к земле, и отвернулся, возвращаясь к огромной махине океана и неба. Развернувшаяся перед глазами картина совсем не походила на смоделированный сон о потопе, но ему хотелось узнать, почувствует ли он то же самое, оказавшись на большей глубине. Условия были совершенно другими, но андроид всё равно развернул карту сна и быстро задал параметры пятиминутного погружения. Он хотел знать, что там. Осознавая, что никогда не сможет вспомнить себя в этот момент, оставшись один на один с собой и чувствуя себя совершенно свободным, Гейл набрал полные лёгкие воздуха, задержал дыхание, перевернулся на спину, развёл руки в стороны – и полностью расслабился, отключая контроль.

Вода сомкнулась над его лицом, залилась в уши и заполнила глаза. Со всех сторон Гейла окружил холод и гул волн, порождаемый давлением на чувствительные мембраны; первые две секунды андроид созерцал собственное отражение на изнанке водной поверхности, а затем всё размылось, потеряло яркость и чёткость и окрасилось в синеву.

Это не настоящий синий, проинформировала система, отключи визуальную модуляцию и посмотри своими глазами.

Гейл подчинился, выключил модуляцию. Визуальный фильтр, взятый из воспоминания и выкрашивающий пространство в ультрамарин, исчез, и вместо приятного синего цвета на андроида обрушился глубокий, мутный сине-зелёный простор, у которого не было ни начала, ни конца. Где-то вверху слепыми пятнами маячила удаляющаяся поверхность, крошечные пузырьки воздуха слетали с обнажённого тела, устремляясь наверх. Гейл медленно повернул голову влево, затем вправо: вокруг ничего не было, ни водорослей, ни рыб, ни посторонних частиц – только тусклые солнечные лучи, прорезающие толщу морской воды, пузырьки воздуха и он сам, парящий в невесомости.

Под собственной тяжестью он довольно быстро достиг дна. Соприкосновение не было похоже на сон даже отдалённо – Гейл мягко опустился на песок, поднялся, снова опустился и продолжил дрейфовать вместе с волнами, ощущавшимися на глубине совершенно иначе. Собственного тела андроид почти не чувствовал, воспринимая его скорее внутренними протоколами, а когда попытался принять другое положение, столкнулся с внезапным осознанием, что придётся приложить усилия, чтобы синтетические мышцы работали как надо. Гул в ушах от давления только усилился, система принудительно блокировала механизмы дыхания. Где-то в глубине подсистем начали вспыхивать первые признаки определения критической ситуации – ещё немного, понял Гейл, и на него накатит страх.

Вот что это такое, подумал он, цепляясь пальцами за песок, чтобы удержать себя на одном месте.

Реальность.

Она оказалась огромной, страшной и безжалостной. В ней не было ни заданных параметров, ни переменных, которые можно было бы поправить всего за несколько секунд, ни протокола, выключающий модуляцию в критический момент: всё, что Гейл мог сделать в ситуации, в которой оказался – адаптироваться, противодействовать или умереть. Откинув голову назад и приложившись затылком о шершавое дно, андроид услышал глухой, несравнимый ни с чем звук – гул, порождаемый колебаниями воды, звучал лишь в собственной голове и отражал исключительно его одного. Он вдруг понял, что слышит, как работает собственное тело. Он существовал – здесь, на глубине одиннадцати с половиной метров, в одиночестве, посреди мёртвой пустоты, в которой никому не было до него дела. Не было ни людей, ни машин, ничего привычного и понятного, это была свобода, страшная, жестокая и всеобъемлющая.

Это то, что ты хотел почувствовать?

Гейл закрыл глаза. Реальность, которую он ощущал чудовищно остро, была кошмарной, в тысячи раз хуже, чем та, которую он создал для людей в своём сне. Вокруг не было ничего, кроме темноты, низкого гула, через который улавливалось любое воспроизводимое движение, холода и бесконечного ощущения одиночества.

Нет. Да. Я сам не знаю, что хотел здесь найти, озвучил он мысленно.

Четыре из пяти минут, в течение которых системы могли стабильно существовать без насыщения тканей кислородом, уже истекли, а от боевой машины ему достались лишь воспоминания и протокол боевой блокировки – вместо тела, способного продержаться без воздуха до часа. Гейл перевернулся на живот и, оттолкнувшись от рыхлого дна, устремился наверх, осознавая, что больше не существовало вопроса «зачем» – всё, что волновало андроида в этот момент, сужалось до простых и механических действий, обеспечивающих выживание.

До поверхности он добрался ещё быстрее, чем опустился вниз. Снова на пару секунд проступило собственное отражение – а затем он вынырнул, распахивая рот и впуская кислород в лёгкие. Почти сразу же потемнело в глазах, виски и грудь заломило – всё-таки первое долгое погружение без подготовки не обошлось без последствий – окружающий мир обрушился на него слишком ярким светом, резкими солнечными бликами на волнах и брызгах, шумом океана и криками Эверетта Уайта где-то на берегу. Гейл застонал, с силой выдохнул хлынувший в него воздух, жадно вдохнул, выдохнул, снова и снова запуская процесс практически принудительно, пока не стало легче. Темнота перед глазами рассеялась, движения стали плавными и менее хаотичными; перестав лупить по воде руками и стабилизировав себя в пространстве, Гейл развернулся в сторону берега и махнул Эверетту. Уайт, даже если и кричал что-то, мгновенно замолчал, и до андроида вдруг дошло, что он, возможно, будет на него очень, очень зол.

Отплёвываясь от горько-солёной воды, Гейл медленно поплыл обратно. Он остановился сразу, как только нащупал ногами дно; погрузившись напоследок под воду, проплыл ещё пару метров, поднялся, выпрямился и замер, закрыв глаза и устало, загнанно дыша. Эверетт, стоило ему понять, что тупое ведро с платами в порядке, разразился такой бранью, что система выкинула запрос об уменьшении громкости спустя три целых четыре тысячных секунды. Игнорируя отвратительную ругань, Гейл чутко улавливал, как окружающая реальность воздействует на него так по-разному: солнечный свет согревал влажную кожу, порывы холодного ветра, напротив, бросали в дрожь, на языке чувствовался мерзкий горький привкус, лёгкие продолжали гореть, под закрытыми веками глаза жгло ещё сильнее, всё тело ломило от переохлаждения и перенапряжения – в этот момент он чувствовал себя по-настоящему живым. Эверетт продолжал шипеть в метре от него, и Гейл, не выдержав, распахнул глаза.

– Пожалуйста, заткнись, – тихо попросил он. Сфокусировав взгляд, он увидел яркие циановые блики на стёклах очков – интересно, система выдержала бы такую нагрузку, пробудь он под водой хотя бы на тридцать секунд дольше? – Мне нужно немного прийти в себя, прежде чем спорить с тобой. Не хочу давать тебе фору.

Эверетт, конечно, не оценил усилий, затраченных на целых три связных предложения.

– Феликс был прав, когда сказал, что ты самое мерзкое ведро с болтами. Скажи, какой из процессоров у тебя бы перегорел, если бы ты сказал, куда, чёрт возьми, тебя понесёт? – ядовито прошипел он сквозь зубы и сразу же добавил: – Тупой блядский уёбок.

Гейл запретил себе улыбаться. Эверетт Уайт, настоящий, неподдельный, искренний. Долбаная музыка для его ушей.

– Я понимаю, что у тебя совсем крыша поехала, но чтобы так?! Ты вообще понимаешь концепцию страха за других людей? – слышать подобное было вдвойне приятного из-за всех этих прекрасных, восхитительных пассажей про его машинную суть. – И не смей сейчас трепать, что ты испытываешь ко мне что-то схожее, я, блядь, ни на гран не поверю в эту лажу, ты, ёбаная печатная плата!

Гейл опустил взгляд и часто-часто заморгал, щурясь от слишком яркого света и боли. Вспомогательная жидкость, не останавливаясь, текла по щекам, смешиваясь с водой – почти пять минут он держал их открытыми на большой глубине. Эверетт был прав, он и правда тупой уёбок. Глаза жгло немилосердно.

– Эверетт. Пожалуйста, не кричи, я всё равно не смогу тебе ответить, – снова попросил он, смаргивая набежавшие слёзы и восстанавливая зрительный контакт. – Лучше подай мне одежду, будь так добр.

Уайт дёрнул уголком рта, сощурил на секунду веки, а потом наклонился, поднял с песка влажную от морского ветра одежду и швырнул в него. Гейл отреагировал слишком поздно, и тонкая футболка вместе со штанами угодили по коленям и упали прямо в сероватую пену.

– Одевайся. Иначе мне придётся везти тебя в Центр раньше времени, и после обследования одного тупого ведра перестрелять их там всех к ёбаной...

– Я не могу объяснить! – сказал Гейл неожиданно громко.

Эверетт резко отшатнулся. Он отступил на пару шагов, и Гейл тихо застонал. Ну почему, почему он вечно всё портит? Пошатнувшись, андроид закрыл лицо руками; глаза жгло, лёгкие всё ещё горели. Выйдя из воды и опустившись на сырой песок, он шумно втянул носом воздух, помотал головой и вдруг выплюнул:

– Ты постоянно спрашиваешь, почему я так поступаю? А знаешь, что, Эверетт? Иди нахуй. Когда сможешь объяснить, почему спишь со мной, тогда может и я дойду своими машинными мозгами, почему это сделал.

Уайт моментально преобразился. Застыв на месте с своим излюбленным, перекошенным от эмоций лицом, он смерил андроида нечитаемым взглядом; Гейл никак не отреагировал и не повернулся в его сторону, спокойно, почти отстранённо наблюдая, как волны постепенно прибирают себе его потасканные вещи. Нужно было подняться, сделать ровно два шага до кромки воды и забрать их, иначе у посторонних людей возникнет масса вопросов, но желания не было. Система пыталась восстановить дыхание и нормальное давление крови в стабилизаторах, и Гейл не препятствовал, ни о чём не думая и ни на что не обращая внимания. Принудительная гибернация, возможно, у него получится немного согреться для долгой поездки обратно домой.

Поэтому, когда Эверетт набросил на него куртку, Гейл вздрогнул. Уайт ничего не сказал, молча опустился на песок позади него и привлёк к себе, крепко прижимаясь грудью к спине; андроид ждал, когда в кожу больно врежутся жёсткие полосы и детали экипировки, но почувствовал только два слоя неплотной мягкой ткани и тепло: обернувшись, Гейл увидел рукав тёмного тонкого слива.

– Ты же замёрзнешь, – прошептал он и, передёрнувшись от холода, добавил: – И ты слишком зол на меня, чтобы проявлять сейчас заботу.

– Захлопнись, – отрезал Уайт, обнимая крепче и обхватывая его грудь и плечи тёплыми руками. – Ты как моя бывшая жена. Чувствуешь за меня, думаешь за меня. Хоть бы раз поинтересовался, что я сам о тебе думаю, тупое ведро.

Гейл нахмурился. Первой мыслью было открыть рот и высказать, что тупое ведро прекрасно осведомлено об отношении к себе, но он сдержался. Слова Эверетта больно задевали, не потому что он был прав, и андроид никогда не задумывался о собственном образе, сформированном в чужой голове, а потому что Уайт снова требовал от него невозможного. Не оборачиваясь, бессмысленно наблюдая, как волны потихоньку забирают одежду, он тихо спросил:

– Так что ты думаешь обо мне?

Эверетт, если и удивился – или разозлился, или почувствовал к нему жалость – то ничем этого не выдал. Да и заметить подобное после пережитого стресса было практически невозможно, вне зависимости от способностей программной матрицы и объёма памяти – в конце концов, он чуть не утонул.

– Думаю, что ты идиот, – бросил Уайт. Злость или усталость в его голосе невозможно было распознать, он снова был ровным, спокойным, практически отстранённым. – Если бы ты сказал обо всём раньше, нам бы не пришлось уничтожать такой огромный массив данных. И этого всего не случилось бы.

– Например? – Гейл знал ответ, и знал, как зануда относится к подобным вопросам, но доверять расчётам аналитической системы и услышать факты непосредственно от Эверетта – разные вещи.

Эверетт, конечно же, не дал ему даже шанса.

– Ни твоих программируемых снов, ни ебучих кошмаров, ни эмоциональной привязанности, да и я бы не влюбился в тебя, как дебил. Я не говорю, что это плохо, но для тебя, кажется, понятие любви всё равно что оскорбление, будто это делает тебя каким-то неправильным извращенцем, я не знаю... – Уайт выдохнул рядом с ухом, согревая кожу. Его грудь размеренно поднималась и опускалась, и Гейл поймал себя на том, что пытается синхронизировать их дыхание, чтобы успокоиться. Эверетт покачал головой и уткнулся губами в затылок. – Между нами произошло так много всего, а теперь придётся всё это уничтожить. Ты ошибочно полагаешь, что безразличен мне, ты хоть на секунду представляешь, что я чувствую?

Гейл чуть откинул голову назад, чувствуя, как Эверетт немного смещается; он упёрся затылком в жёсткое плечо, поднял взгляд и уставился в огромное, постепенно темнеющее и выгорающее на горизонте небо.

– Мне жаль, Эверетт, – прошептал он.

– Хорошая попытка. Ещё раз.

В определённом смысле, Гейл понимал, что происходит. Эверетт не был эгоистом, и, судя по имевшимся обрывкам информации, если и поступал эгоистично, то либо не осознавал и быстро исправлялся, когда на проблему указывали, либо пытался забрать у реальности что-то, что было для него ценным. Например, вечно хмурого, мрачного, никогда ничем до конца не довольного и мизантропичного синтетика с расширенной оперативной памятью и двумя убийствами за спиной. Аналитическая система проела дыру в позитронном мозге, доказывая, что не зря выставила маркер безопасности на человеке, который пробыл в зоне информационной обработки меньше пяти минут. Эверетт называл подобное интуицией или импринтингом, Гейл – вопиющим недоразумением, критической ошибкой, сбоем – чем угодно, только не нормальной, последовательной эмоциональной реакцией. Эгоистичное желание сблизиться и вывести взаимоотношения куда-то в сторону от рабочих Гейл распознал далеко не сразу, он был до последнего уверен, что Уайт просто пытается втереться в доверие – Эверетт ведь так и не сказал ему прямо, что чувствует, и никогда не говорил. Может быть, это было для него слишком сложно, а может, он просто не умел, но теперь, когда картина из разрозненных осколков сложилась полностью, андроид вдруг задумался: возможно ли такое, что Уайт перестал определять его, как машину?

– Ты требуешь невозможного, – дыхание наконец-то выровнялось, и Гейл был бесконечно благодарен системе, которая синхронизировала работу их лёгких. Вот бы программная начинка восстанавливалась так же быстро, как и аппаратная. – Эверетт, скажи мне, кто я по-твоему?

Уайт, судя по всему, был слишком зол – или расстроен – чтобы сразу уловить суть:

– Искусственное разумное вычислительное ведро с отвратительным характером и ненавистью к людям, – бросил он, и тут же пожалел о сказанном: – Гейл, я... Прости, я не это хотел сказать.

Гейл кивнул. Ничего не ответив, он поднялся, отошёл на пару шагов и полностью развернулся. Опустив взгляд, синтетик демонстративно провёл ладонями по линиям стабилизаторов, сначала на руках, потом плавно перешёл на плечи, шею, грудь, провёл по бокам и устремил их к внутренним сторонам бёдер.

– Смотри, – тихо, очень спокойно сказал он, зажимая ладони между коленями и наклоняясь к нему. – Эти линии и узлы ты видишь каждый раз, когда смотришь на меня. Меня очень сложно спутать с человеком даже визуально. Иногда мы вместе спим, и в такие моменты я полностью открыт для тебя. Снаружи, – он едко, мерзко усмехнулся, – и изнутри. Но ты не видишь меня настоящего. Кто я в твоём человеческом сознании, специалист по поведению ИИ?

Эверетт моментально захлопнулся и поднял к нему хмурое, сосредоточенное лицо.

– Ты хотел сказать мне, что знаешь, что я машина, – Гейл медленно выпрямился, задрал подбородок и, глядя сверху вниз, холодно произнёс: – Так с чего ты взял, что я могу обладать той же степенью эмпатии, что и ты?

На лице Уайта снова застыло непроницаемое, нечитаемое выражение. Гейл уже понял, что это защитный механизм, но что его спровоцировало: агрессия с его стороны или неудобная, нежелательная правда?

Гейл был создан человеческим подобием, подобием и являлся. Он не был уникальным, по крайней мере, у него хватало смелости признать это. В нём всегда был штамповочный элемент, его сознание можно было перенести в другую платформу – не в любую, но в копию с таким же набором параметров и расширенной гибридной матрицей – вполне. Сознание Эверетта Уайта было уникальным. Он был непредсказуемым, некопируемым, его невозможно было воспроизвести – даже его клон со временем приобрёл бы свои собственные черты. У Гейла подобной роскоши не могло быть даже изначально, он проигрывал в человечности даже копии. Он не лгал, когда говорил, что ему жаль. Потеря Эверетта теперь приравнивалась к критическим повреждениям всех систем – наверное, это сломало бы его как личность. Возможно, Уайт чувствовал то же самое, но Гейл не мог ни ставить себя на его место, ни воспринимать всё так же остро, как это получается у людей с рождения.

– Андроиды версии 9.1 обладают достаточной памятью и огромным количеством нервных волокон. Синтетики действительно умеют чувствовать, и в основном проявляют эмпатию, пусть она и менее выражена... – на автомате возразил Уайт, но Гейл резко его перебил:

– Откуда мне знать, что нас не программируют чувствовать то, что мы заведомо не можем? – он знал, что переходит к довольно опасной теме, но молчать уже не получалось. – Эверетт, скажи мне прямо, чего ты добиваешься? Что ты хочешь от меня услышать – что я не понимаю, что ты чувствуешь? Чтобы я прямо сказал тебе? Ну так я скажу! – он не кричал, но громкий, механический от морской воды голос гулко раздавался вокруг. – Я не могу чувствовать так, как ты, я не чувствую любовь так, как её чувствуешь ты, и не могу любить тебя как человек. Хочешь правды? Вот тебе правда. Я никогда не почувствую того же, что и ты, потому что я не родился человеком, идиот, меня создали.

На берегу вдруг стало очень тихо. В образовавшейся тишине было отчётливо слышно стрёкот цикад в траве, мерный плеск волн и едва уловимые, далёкие раскаты грома. Вопреки ожиданиям, Эверетт не поднялся и не ушёл, отвернувшись, он хмуро смотрел, как солнце медленно опускалось за горизонт, утопая в море тёмных облаков и океане. На глаза наползала полупрозрачная ультрамариновая пелена – дыхание выровнялось, температура поднялась до нормы в тридцать шесть и две десятых, восстановилось давление в стабилизаторах, а глаза по-прежнему жгло.

Морская вода попала. И ничего больше.

– Я не думаю, что вообще способен испытывать настоящее сочувствие. Мне трудно симпатизировать людям, – наконец, добавил он, на секунду взглянул в сторону заходящего солнца и вытер мокрые глаза тыльной стороной ладони. – Но иногда я осознаю, что ты бы не хотел от меня отказываться, и чувствую, что не хочу терять тебя в ответ. Наверное, я так воспринимаю взаимность.

Эверетт, конечно же, привычно позволил ему оставить последнее слово за собой:

– Что-нибудь ещё?

Привычно и правильно.

– Нет, – Гейл покачал головой, отвернулся и побрёл к воде. – Не в этой жизни, Уайт.

Волны неторопливо уносили одежду, мерно покачивая тяжёлую намокшую ткань. Гейл не стал ждать, пока вещи окончательно унесёт в океан, неспешно зашёл в воду, аккуратно всё вытащил и выжал. Послышалась серия глухих щелчков: Эверетт пытался закурить, но допотопная, неэкологичная газовая зажигалка, подаренная Лангом, была совсем старой и срабатывала через раз. Ветер продолжать гнать в сторону Нового Берлина огромные массивы грозовых облаков, и Гейл, натягивая сырые вещи, с каким-то отстранённым умиротворением, будто кто-то вручную извлёк из него громадный блок сомнений, страхов и терзаний, вдруг осознал, что они попадут прямо под ливень, даже не доезжая до отдалённых окраин.

Через полминуты щелчки всё-таки стихли, и до андроида дошёл едковатый запах синтетического табака.

*

Уже с утра квартира Эверетта стала напоминать технический склад, один из тех, что Гейл не раз видел на подступах к Улью. Уайт с Лангом молча перетаскивали тяжёлые мониторы и панели управления, анонимно заказанные из четырнадцати разных мест, пока андроид меланхолично и внимательно следил за подключением отдельных систем в одну общую. Постепенно вокруг большого тестового кресла выстраивались привычные монолиты блоков контроля, визуализаци и ввода-вывода, и Гейл всё это время ловил себя на мысли, что история повторяется. Интересно, он когда-нибудь избавится от необходимости препарировать собственный разум?

Атмосфера в доме колебалась от тяжёлой до невыносимой. За последние одиннадцать часов они так и не сказали друг другу больше полутора десятка слов, Гейл специально считал: после разговора на берегу океана Эверетт наглухо захлопнулся, окончательно подводя черту. Упёртый зануда просто испытывает его на прочность, это что-то вроде испытания на верность, думал андроид, пока жёстко не наебался. Ночью, когда Гейл пришёл к нему в комнату, без одежды и с чётко обозначенным намерением заняться любовью, Уайт тяжело поднялся, обнял его худое, пластиковое тело и долго стоял вот так, стискивая искусственную кожу и гладя по обнажённой спине и плечам. Время будто остановилось, и они замерли в бездействии; синтетик не мог понять, почему Эверетт не тащит в постель, как раньше, но догадывался, что для человека, в объятиях которого он находился, это нечто вроде выбора из вариантов, где ни один из возможных не является правильным. Когда Гейл наконец решился, наклонил к нему голову и призывно ткнулся губами в щёку, в уголок рта, безмолвно спрашивая, что не так, Эверетт задержал дыхание, смазанно ответил на поцелуй и на мгновение прижал к себе крепче. Так, будто между ними что-то по-настоящему было.

А потом практически оттолкнул, вышел из комнаты и закрыл дверь.

Гейл стоял на месте, не в силах сдвинуться, и отстранённо смотрел на свои руки. Где-то в глубине квартиры хлестала вода, наверняка Эверетт переживал истерику в ванной, если конечно с ним подобное случалось, за окнами разгоралась и затухала неоновая реклама всё тех же цветов, а система равнодушно информировала: ты только что потерял его, предлагая выбор между скандалом, попыткой разобраться и самоизоляцией. Вопреки предложенным адекватным реакциям на происходящее, Гейл медленно развернулся, вышел из комнаты и нашёл Уайта в ванной. Схватившись дрожащими руками за края раковины, Эверетт почти задыхался, стараясь подавить рвущиеся наружу эмоции, и андроид, бросив взгляд на весь этот кошмар, не выдержал:

– Да перестань ты. Ты же не машина, чтобы так сдерживаться, просто прекрати это, Уайт.

Уайт всхлипнул, помотал головой и, щедро плеснув в лицо воды, выпрямился, хмуро глядя на себя в зеркало. Гейл подождал пару минут, надеясь наладить с ним контакт – зрительный, тактильный, любой – но в итоге просто ушёл.

Нужно было остаться с ним, думал Гейл, наблюдая, как Эверетт сосредоточенно настраивает системы, остаться и поддержать, сказать ему что-нибудь нежное и совершенно не относящееся к правде, как люди делают друг для друга, стремясь успокоить и ободрить. Но он ушёл, тихо прикрыв за собой дверь и оставив Уайта наедине с собой, посчитав, что его присутствие всё только усугубит. На автомате добравшись до своей комнаты, Гейл забрался на кровать, свернувшись в позу человеческого зародыша на самом краю, и уставился в окно. Цвета перетекали из аквамаринового в насыщенный красный, чёткие точки крупных огней рекламной вывески постепенно сливались друг с другом, а под щекой расплывалось мокрое синее пятно. Нужно было остаться с ним, всё это время твердила система, его внутренний голос, совесть, инстинкт самосохранения, интуиция и всё то, что он смог соединить в себе благодаря вмешательствам в программную матрицу, всё, что людям было доступно с самого рождения, нужно было остаться с ним и поступить как человек. Вместо этого он остался в холодной одинокой постели, полностью приняв выбор Эверетта. Если он пожелал уйти, значит, так нужно. Люди всегда лучше знают. Если нет, то андроиды мало чем могут помочь, не в силах отследить глупые ошибки их глупых человеческих чувств, Сол, один из первых, кто создал в Эхоплексе раздел с темой более тесных взаимоотношений андроидов и людей, писал абсолютно то же самое.

Интересно, сам Солитьюд счастлив с тем человеком? В общности это разлетелось как первая история любви, красивая и со счастливым концом, которую машины в итоге приняли за один из возможных примеров развития отношений, ведущих ко взаимному существованию. Пример Гейла был бы, наверное, плевком в их сторону, решись он рассказать.

– Гейл?

Гейл не сразу заметил, что Эверетт стоит, выпрямившись, и устало смотрит на него, держа в руках один из мониторов. Глянув в сторону модуля, постепенно выстраивавшегося вокруг кресла, он неожиданно понял, что почти всё готово.

– Это последний? – тихо спросил андроид. – Мне протестировать подключение?

– Минут через двадцать, – Уайт сдул со лба лезущие в глаза волосы и кивнул в сторону своей спальни. – Тебя Ланг ждёт, сказал, что хочет поговорить.

Вместо ответа Гейл бросил на него недоверчивый взгляд; Эверетт вообще никак не отреагировал, опустив голову и рассматривая свои босые стопы, и на этом программу диалога можно было сворачивать. Чёртов ебучий зануда. Синтетик мысленно выругался, выбрался из гнезда перепутанных проводов и кабелей и двинулся в сторону спальни, по пути намеренно задев Уайта плечом. Монитор чуть не рухнул, система немедленно швырнула в него меткое замечание о том, что он ведёт себя как инфантильный идиот, но Гейл лишь отмахнулся.

– Сразу говори, что тебе нужно, и я продолжу заниматься делом, Ланг, – громко издал он, распахнув дверь практически настежь. Чего бы Марк Ланг от него ни хотел, он не собирался тратить на него время. – Быстро.

Вопреки заданному тону Феликс на провокацию не повёлся, только тяжело вздохнул и поджал губы, мрачно и хмуро созерцая туманную и блеклую панораму полиса за окном. Огромные клубы белой дымки окутывали основные опоры воздушного метро внизу и словно отражались в небе, скрывая такими же линялыми полотнами облаков тусклое холодное солнце. Гейл прождал несколько секунд, немного успокоился и всё-таки прикрыл за собой скрипящую дверь так тихо, как смог. Что-то непривычно тревожное читалось в наглухо закрытом обаятельной улыбкой лице, и Гейл, моментально напрягшись, замер на месте, внимательно всматриваясь в обманчиво расслабленную фигуру. Феликс стоял к стеклу вплотную, опираясь на него локтем почти небрежно – характерный жест, сразу же проинформировала система, этот жест оригинален, Эверетт Уайт скопировал его.

– Никогда не думал, что до такого дойдёт, – Ланг не отрываясь, смотрел куда-то вдаль, слегка щурясь. Очки покоились у него в руке, которыми он так удобно и так непередаваемо отвратительно постукивал по плотному стеклу. – Всегда думал, что в напарники мне попался аскетичный сухарь, а в итоге выяснилось, что он ебанутый на всю голову. И, что сука характерно, притащил такое же ебанутое ведро к себе домой, а потом и в постель затащил. Если честно, я удивлён, что он не предложил потрахаться втроём. Было бы странно отказываться.

Только мысль о том, что скоро всё это дерьмо закончится, и что Марк Ланг сам не в восторге от поступков Эверетта, удержала Гейла от соблазнительного поступка взять что-нибудь тяжёлое и со всего размаха швырнуть в ублюдка, уебав его насмерть. Вместо акта возмездия синтетик лишь пожал плечами и усмехнулся:

– Думаешь, смог бы меня впечатлить? Ну не знаю. Я даже жалею, что он не предложил. Вы оба начали бы молить о пощаде довольно скоро.

Феликс вдруг рассмеялся и покачал головой. Из позы исчезли напряжение и ощущение, будто что-то придавливало его к земле чудовищной ношей. Гейл, хмыкнув, подошёл ближе и встал рядом, удобно сцепив руки за спиной. Ланг перестал сутулиться, выпрямился и, глянув на него, негромко поинтересовался:

– Откуда такое развитое чувство юмора? Я видел огромное количество тостеров, начиная с восьмой версии, но ни у кого не было такого сочетания скотского характера с язвительностью. Подарок от папочки?

Гейл, как ни странно, не почувствовал ни приступа гнева, ни отвращения. Прошло четыре долгих-долгих месяца, в течение которых не было ни боли, ни модулей чужих воспоминаний, ни редких случаев секса против воли. В конце концов, Пол был мёртв. Что-то от него останется с Гейлом навсегда, как цвет глаз, что-то однажды он посчитает нужным заблокировать, когда решит двигаться дальше. Бессмысленно отрицать, что некоторые вещи, которые заложил в него Харрис, не были плохими.

– Да, – просто ответил он. – У Пола было довольно резкое чувство юмора, он никогда не заботился о чувствах окружающих. Полагаю, я воссоздал эту характерную черту неосознанно. По крайней мере, я не жалуюсь, людей это отбивает только так.

– Да уж. Что ещё ты у него перенял? Из отвратительного, я имею в виду.

– Цвет радужных оболочек, привычку не бриться неделями, ломать вещи в гневе и западать на высоких мужчин, – Гейл сощурился и выдал: – А что ты перенял от Уайта?

Гейл ожидал чего угодно – неловкого молчания, ругани, снисходительного взгляда и даже удара по лицу, но не совершенно невозмутимой реплики:

– Привычку курить. Блядь, с этим мудаком я угроблю своё здоровье нахрен. Как ты вообще справляешься с этим?

– С чем? – уточнил Гейл.

– Ну с этим. С тем, что тебе придётся уничтожить собственные чувства к этому зануде, о нет, я в курсе не от Уайта, не переживай, – сразу же поднял руки Ланг, стоило андроиду метнуть на него яростный взгляд. – Эверетт так и не рассказал, что конкретно у вас с ним происходит, как бы я ни пытался выбить из него правду. Но мне хватает опыта, чтобы предположить, что ты влюблён. Может, тебе это покажется вопиющим пренебрежением личных границ, но я действительно хочу понять, насколько всё серьёзно. Ты не поверишь, но я хочу помочь.

Гейл дважды моргнул. Лишний жест, оповестила система, это не имитация человеческих реакций, это нервный тик. Ланг был талантливым аналитиком и специалистом по поведению ИИ, может, стоило рассказать хотя бы ему? Перед уничтожением воспоминаний не было никакого смысла открываться – как и не было смысла в том, чтобы что-то скрывать. Эверетт знал. Марк Ланг тоже знал. Эверетт знал не всё, может, под конец можно было позволить себе чуть больше открытости?

Пробежав взглядом по комнате, Гейл неторопливо прошёлся до кровати, поднял пепельницу с тумбочки, затем вернулся и сел прямо на пол, скрестив ноги и уставившись в раскинувшуюся белую муть за окном. Ланг не стал давить, напоминая о времени, безмолвно наблюдая, как синтетик спокойно закуривает и выдыхает дым в прозрачный воздух. Заговорил Гейл только пару минут спустя:

– Мне больно испытывать чувство привязанности к человеку, Ланг. Люди... я невысокого о них мнения, ты прекрасно знаешь. Эверетт тоже человек, но он отличается от всех, может, конечно, так работает неправильно привитый паттерн любви, и я теперь всегда буду в восторге от мужчин, которые запирают меня в четырёх стенах, просто... Пол был чудовищем, но он был для меня всем. Он заменял мне и эмоциональный блок, и блок свободной воли. Эверетт тоже запер меня здесь, но с ним я не чувствовал себя загнанным в угол, – андроид затянулся, выдохнул и фыркнул: – Я не хочу его любить. Я вообще не хочу любить. Но у меня есть в этом некоторая потребность. Как и у любого живого существа. Как я с этим справляюсь? Да никак. Я наконец-то подошёл вплотную к тому, чтобы избавиться от чувств, которые никогда не хотел испытывать, но теперь не хочу, чтобы они исчезали. Как вы, блядь, вообще живёте с такими противоречиями?!

К его удивлению, Феликс не стал снисходительно усмехаться или строить из себя эксперта по поведению разумных машин. Опустившись на пол рядом с ним, он бесцеремонно позаимствовал сигарету из пачки, закурил и покачал головой:

– Понятия не имею, задаюсь тем же вопросом и мучаюсь изо дня в день. Знаешь, иногда мне хочется взять что-то тяжёлое и съездить Эверетту по лицу, просто взять и стереть это вечно недоумевающее выражение. Полгода я пытаюсь доказать ему, что он заслуживает, чтобы его любили. Но он, похоже, не до конца в это верит, – Ланг поймал его удивлённый взгляд и пожал плечами. – Что? Я в курсе с самого начала, что он так неудачно на тебя запал, а ты на него. Я не ревную, такой у меня характер и тип мышления, да, и очень большое сердце... Всё это неправильно, Гейл. Вы не должны вот так страдать, в другое время и в другом месте всё было бы хорошо, всё было бы в порядке.

– Ты не испытываешь отвращения? – тихо спросил Гейл.

Феликс замотал головой, снова затягиваясь.

– Нет. А смысл? Я любил его и раньше, когда он был женат. На женщине, ха-ха, – он поморщился, снова помотал головой, быстро поправил очки и поднял ладонь: – Тупая история, не имеющая отношения к теме, не бери в голову. Я имею в виду, если Эверетт счастлив с тостером с ярко выраженной манией уничтожать – хорошо. Это делает счастливым его, это делает счастливым тебя, все счастливы, нет смысла играть в двадцатый век.

– А ты? – вдруг спросил Гейл, поворачиваясь к нему. – Ты сам счастлив?

Ланг промолчал, опуская взгляд вниз, в пустоту за стеклом.

– Какая разница? – он небрежно пожал плечами и стряхнул пепел прямо на ковролин. – Нет чувства собственничества – нет проблем.

Гейл печально улыбнулся. Протянув к нему руку, осторожно сжал пальцами плечо и негромко попросил:

– Позаботься о нём, хорошо? Рано или поздно он выбросит меня из головы. Люди так делают, чтобы справиться с болью, я читал об этом. Сделаешь так, чтобы он не думал обо мне?

Ланг не ответил. Молча накрыл его ладонь своей, несильно сжал на несколько секунд, а потом согласно кивнул, поднялся и ушёл, тихо прикрыв за собой дверь. Оставшийся в одиночестве синтетик докурил сигарету, вытащил из пачки новую и задумчиво покрутил в пальцах. Ты бы никогда его не отпустил, прокомментировала система, а потом швырнула в бездну фрустрации: будь ты по-настоящему смелым и умным андроидом, ты бы заставил Эверетта уйти вместе с тобой.

Гейл поднял взгляд к городу за стеклом. Система была права. Наберись он достаточно решимости и эгоизма, он бы уговорил Уайта сбежать. Их общих усилий с лихвой хватило бы затеряться, раствориться среди людей и синтетиков, их бы никогда никто не нашёл. Это была бы совсем другая жизнь, отличная от настоящей и той, что была до этого, полная опасности и неизвестности, но они могли бы быть вместе. Он и Эверетт. Вдвоём. Всмотревшись в тусклые огни воздушного метро, Гейл с холодным упрямством подавил в себе желание высадить окно первым попавшимся предметом мебели и прыгнуть вниз.

Нет, сказал он системе. Эти отношения были изначально обречены на провал. Мечтать было хорошо только иногда.

Эверетт нашёл его спустя час, всё так же сидящим на полу и меланхолично докуривающим очередную сигарету, привалившись плечом к стеклу. Приоткрыв дверь, он так и не решился зайти, только коротко позвал:

– Пора, Гейл.

Синтетик, не оборачиваясь, отстранённо кивнул, затушил окурок в пепельнице и поднялся. Бросив напоследок взгляд на раскинувшийся город, всегда полный огней, холодной воды и прозрачного воздуха, повернулся и зашагал к выходу – Эверетт уже ушёл, дожидаясь его вместе с Лангом в просторной гостиной.

Гейл готовил себя к этому моменту последние два дня, но стоило ему зайти в комнату и взглянуть на блоки мониторов и тестовое кресло, как воспоминания разом нахлынули на измученное сознание, вызвав приступ паники.

Пола больше нет, напомнила система. С тобой Эверетт Уайт и Марк Ланг, они не причинят тебе вреда.

Да, точно.

Это нужно для того, чтобы ты выжил. Не останавливайся.

Да.

Не чувствуя ног, Гейл прошёл к креслу, спокойно опустился в него и попытался расслабиться, пока Эверетт с Лангом аккуратно подключали к нему провода, чтобы соединить с системой управления. Они оба молчали или не решаясь, или не желая начинать разговор, и Гейл задержал дыхание, закрыв глаза и невольно прогоняя через системы происходящее в сравнении с прошлым. Не так прохладно, как раньше. Воздух не стерильный, наполнен сигаретным дымом, запахом кофе и тонким горько-сладким оттенком. Миндаль? Эверетт был более отстранён, напряжён и холоден, руки у него были прохладными, не такими тёплыми и сильными, но такими же чуткими. Ланг не был таким идиотом, больше напоминавшим безмозглую мебель, нежели живого человека. Сам Гейл... чувствовал себя абсолютно так же.

Страх. Ожидание боли и вторжения в собственный разум. Всепоглощающий холод и отвратительное ощущение уязвимости. Ничего не изменилось, понял он, ни одна чистка воспоминаний не вытравит из него этот страх перед чёртовым креслом и взглядом этих...

– Всё в порядке, – вдруг услышал он над собой. Открыв глаза, Гейл увидел склонившегося над ним Феликса. – Не бойся. Всё пройдёт абсолютно безболезненно, ты вообще ничего не почувствуешь, никакой боли, чувства инвазии, дереализации и прочей хуйни. Всё хорошо. Два часа, и всё закончится.

Гейл несколько раз кивнул, убеждая себя в надёжности чужих слов, и вцепился в него совершенно невменяемым взглядом. Марк Ланг ободряюще улыбнулся, потрепал по плечу и, пообещав, что всё сделает чисто и аккуратно, отошёл, усаживаясь за панель управления. Синтетик поискал взглядом Эверетта, нашёл его безмолвно курящим у окна и негромко позвал:

– Эверетт?

Уайт обернулся, посмотрел на него обманчиво спокойным и отстранённым взглядом, но за время, проведённое с ним, Гейл научился распознавать тщательно скрываемые эмоции. Глаза Эверетта были наполнены сожалением, горечью и едва уловимой плещущейся болью. Потушив выкуренную наполовину сигарету, он отлип от окна и подошёл к андроиду, вцепился в подлокотники кресла так, что побелели пальцы. Гейл поднял к нему лицо и, слабо, вымученно улыбнувшись, спросил:

– Вот и всё?

Эверетт ответил на улыбку, поднял уголки рта и согласился:

– Похоже на то.

Гейл выдохнул, покачал головой и сощурился.

– Никогда не думал, что снова окажусь в этом кресле.

– Тебе больше нечего бояться. Скоро всё закончится, и ты будешь свободен. Пойдёшь, куда захочешь, займёшься, чем захочешь, будешь встречаться, с кем захочешь... – он улыбнулся шире, но в глазах всё равно плеснулась боль. – И любить, кого захочешь. Никто больше не будет принуждать тебя делать то, что тебе не нравится. Никаких специалистов по поведению ИИ и высокомерных зануд.

Синтетик нервно, горько рассмеялся и фыркнул:

– О, это хорошо. Всегда об этом мечтал.

Уайт рассмеялся, а затем повисла тишина. Ланг, скрытый за многочисленными мониторами, негромко стучал пальцами по световой клавиатуре, проверяя надёжность соединения. Тихие и размеренные звуки успокаивали, лёгкий запах горького миндаля приятно растекался по искусственным лёгким. Гейл изо всех сил старался не поддаваться тревоге и страху, но получалось паршиво.

– Эверетт? – снова позвал он.

Уайт вернул взгляд, и Гейл растворился в этой обезоруживающей, успокаивающей, гипнотической синеве.

– Скорее всего, я буду просить тебя остановиться. Аналитическая система будет выводить уведомления, если я забудусь и поддамся панике, но я не думаю, что меня придётся удерживать силой, – он опустил взгляд на свои колени, и добавил: – Помни, что бы я ни говорил – не смей останавливаться. Не реагируй, не отвечай, не поддавайся чувствам. От твоих действий будет зависеть, выживем мы все или нет.

Эверетт коротко кивнул, а затем наклонился над ним, внимательно всматриваясь в худое бледное лицо. Гейл, как смог, повернулся к нему, и чёртов зануда вдруг сломался. Прикусив губу, он несколько мгновений просто стоял и смотрел, а затем осторожно положил ладонь на грудь и несильно надавил.

– Оно не бьётся, – прошептал Гейл. – Его там нет.

– Есть. Это не определяется наличием мышцы в груди, ты же знаешь, – он покачал головой и печально улыбнулся. – Мне так жаль, что у нас не осталось времени. И жаль, что я поступил как идиот, оттолкнув тебя вчера. Я должен был... должен был остаться рядом. Прости меня, Гейл, я всё испортил.

Синтетик замотал головой. Пожалуйста, Эверетт, только не сейчас.

– Нет, нет, нет.

– Это было так глупо.

– Уайт!

– Это было глупо и эгоистично, чёрт возьми, мы должны были... быть вместе, а не пытаться быть друг для друга удобными.

– Уайт? – позвал андроид совсем жалобно.

Эверетт взял за руку, крепко сжал и посмотрел в глаза.

– Мне страшно, – тихо признался он. – Какими бы они ни были, я не хочу лишаться этих воспоминаний. Они сделали меня мной, и ты приложил к этому руку, ты огранил меня, оформил, сделал... лучше. Не хочу удалять тебя из моей памяти. Просто знай это. Просто знай это, хорошо?

– Хорошо, Гейл.

– Запомнишь меня таким? – Гейл протянул к нему обвитую проводами руку, обхватил щёку ладонью и мягко погладил большим пальцем скулу. – Я знаю, что после перезагрузки проснусь совсем другим. Я знаю. Но я хочу, чтобы ты помнил то, что между нами было. Помни за меня. Будешь помнить за нас двоих?

Лицо Уайта исказилось от боли. Гейл заглянул в синие глаза, переполненные водой и сожалением, и вдруг подумал – что, если всё это время аналитическая система делала неправильные выводы, и чёртов Эверетт Уайт на самом деле испытывал к нему нечто большее, чем мимолётную увлечённость? Шанса узнать правду теперь больше не было, но синтетику он и не потребовался. Эверетт наклонился ближе, на мгновение прижался губами к губам в смазанном, почти неощутимом поцелуе – на прощание – и тихо выдохнул:

– Я запомню. Я люблю тебя, Гейл. Может, не так, как ты хочешь. Но это чувство есть, и ты должен об этом знать.

Гейл улыбнулся. А потом чуть поднялся и прошептал:

– Это уже не важно. Для меня это всё равно больше, чем всё. Прощай, Эверетт.

– Прощай, Гейл, – Уайт, как мог, обнял его, дождался, когда андроид молча вытрет слёзы со щёк пальцами и отстранился.

Через считанные мгновения он исчез за блоком мониторов. Гейл несколько секунд смотрел на чернеющие, будто инородные во всём этом бежевом спокойствии задники мониторов, а затем отвернулся, удобнее устроился в мягком кресле и закрыл глаза.

Инициирую протокол запуска системы управления программной матрицей. Матрица загружена. Все системы работают в стандартном режиме. Начинаю поиск первичных эмоциональных маркеров...

Эй, ты.

Поиск маркеров продолжается. Да, Гейл?

Ты всё ещё будешь со мной, когда меня пересоберут заново?

Разумеется. Поиск первичных маркеров завершён. Вывожу список файлов воспоминаний.

Это хорошо. Я рад, назойливый зануда.

Несомненно. Инициирую запуск программы. Доступ открыт. Выберите последнее воспоминание.

Гейл зажмурился крепче и, чувствуя, как воздух холодит мокрые щёки, отпустил себя.

*

Ошеломление. Опустошение. Облегчение. Он любит его. Эверетт Уайт любит его. Его чувства взаимны. Наконец он знает это наверняка.

– Эверетт, стой!

Удалить.

Эта эмоция называется принятием. Океан огромен, бесконечен и опустошающе прекрасен. Мокрая одежда холодит синтетическую кожу, вызывая лёгкий дискомфорт. Эверетт стоит позади него и терпеливо дожидается, пока он докурит и вернётся к спортбайку. Эверетт не любит его. Не так, как он хочет, не с той же отдачей и силой – он, может, и сам не способен любить так, как люди любят друг друга, но точно на пределе своих возможностей вычислительного ведра. Эта эмоция называется принятием. И он принимает.

Удалить.

Безграничное всепоглощающее спокойствие. Освобождение. Он прижимается к Эверетту, устроив голову у него на плече, только что согласившись добровольно передать свои воспоминания. Это свобода. Он так сильно устал, что сказанное и сделанное теперь больше не делится на чёрное и белое. Это... хорошо.

– Подожди...

Удалить.

Смятые простыни на развороченной кровати. Белёсые и синие пятна семени и вспомогательной жидкости. Они лежат вдвоём, тесно обнявшись, переплетаясь ногами, эмоции ошеломления, опустошения и непередаваемое чувство угасающего наслаждения, принятия и облегчения. Чувство, что они всё сделали правильно.

– Эверетт, нет, не нужно этого...

Удалить.

Секс. Агония. Больше всего это похоже на агонию, но он не отступает, не теряется в нахлынувших эмоциях. Эверетт плавно двигается в нём, не причиняя боли, не пытаясь подчинить или перехватить контроль, и он чувствует, насколько всё хорошо. Наслаждение. Желание большего. Он хватает за плечи, переворачивает Уайта на спину и, обхватив бёдра ногами, насаживается сам, быстрыми короткими толчками, запрокидывая голову и вдавливая пальцы в рёбра. Останутся синяки. Он хочет, чтобы на внутренних сторонах бёдер тоже остались голубоватые отметины.

Удалить.

Первый поцелуй. Горьковатый привкус ментола и кофейных зёрен. Удивление. Желание попробовать ещё раз. Эверетт отстраняется, смотря, как он плачет, вытирает слёзы, берёт за руку и уводит в спальню. Трепет и предвкушение, слабый и смазанный оттенок страха неизвестности перед прыжком в пропасть, но он чувствует, что готов. Это будет правильно, наконец он узнает, как это – заниматься любовью с тем, с кем хочешь.

– Эверетт!

Удалить.

Гроза беснуется за панорамным окном, молнии каскадами растекаются над огромными облаками, сожравшими небосвод, ливень громко бьёт в прочное стекло. Эверетт знает. Теперь он знает, что он эмоционально привязан. Необратимость. Удивительное чувство освобождения от невыносимо тяжёлого груза, давившего изо дня в день. Как будто агония, в которой он жил день за днём, наконец-то закончилась. Они знают. Теперь они оба обо всём знают.

– Остановись!

Удалить.

Кошмар. Страх. Дезориентация. Эверетт обнимает, они оба тонут в недопонимании и мягкой ткани одеяла. Он хочет, чтобы Эверетт узнал. Чтобы сказал, что любит в ответ. Вместо этого Уайт обнимает, засыпает вместе с ним и не оставляет даже шанса остаться к нему равнодушным. Страх. Отчаяние. Сон – не совсем настоящий сон, но Эверетт и не должен знать, что он приложил к этому руку, частично написав сценарий.

– Нет-нет-нет, не надо!

Удалить.

Тёплый свет ночника. Лихорадочная дрожь, руки Эверетта обхватывают его, он прижимается со спины и целует в шею. Осознание. Стыд и отвращение. Он – машина. Чувство принимает окончательную форму и получает определённость, когда он поворачивается к нему, обнимает в ответ и прижимается всем телом, ощущая, как Уайт мягко гладит по голове. Система выносит приговор. Эмоциональная привязанность к личности Эверетта Уайта, специалиста по поведению ИИ.

Он влюблён.

– Эверетт, нет! Нет!

Удалить.

Волны высотой в десять тысяч метров сметают всё на своём пути, обрушиваясь на здания из стекла и бетона. Чудовищная масса холодной морской воды погребает под собой абсолютно всё, захватывая и утягивая в тёмную глубину его хрупкое пластиковое тело. Он чувствует страх, но вместе с ним – освобождение. Он всё сделал правильно. Никто, никогда больше не причинит ему боли. Жаль, Эверетт умрёт вместе с ним.

Удалить.

– Эверетт...

Ярости и ненависти больше нет. Едкое раздражение. Почти. Эверетт очень осторожно извлекает частицы стекла из его ладони, промакивая синюю кровь стерильной тканью, раз за разом заправляя выбивающуюся прядь волос за ухо. Глупо и язвительно шутит. Он открыт. Интерес. Симпатия. Новое чувство получает приоритет и прогоняется несколько раз через аналитическую систему. Интересно, что это?

Удалить.

Чужое воспоминание проникает в модуль сна, режим гибернации превращается в кошмар. Он видит поле, залитое кровью, красное марево заката, ловит солнце в оптический прицел и стреляет. Просыпается на выстреле, но видит не умирающую звезду, а лицо Эверетта. Недоверие. Тревожность. Опасение. Эверетт задаёт неудобные вопросы, но не выглядит при этом опасным. Он смотрит очень странным взглядом, и система выделяет в нём основную эмоцию – сочувствие. А потом он внезапно гладит по колючей щеке, устраивается рядом на полу и укладывает голову на его подушку. Удивление. Недоверие.

Потребность в тепле.

Удалить.

– Эверетт?

Он холоден, бесстрастен, и совершенно ему не нравится. Отвратительный зануда, хочется свернуть ему шею, снова почувствовать кровь на своих руках и губах. Эверетт выводит из себя, выбивает из колеи, никогда не даёт даже шанса понять, что он знает, о чём догадывается, о чём даже не подозревает. Аналитическая система бессильна перед этим человеком, и он ненавидит её за то, что она посмела поставить на нём маркер безопасности. Вот ублюдок.

Удалить.

Страх, гнев, тревога и холодная ярость. Истощение. Ресурсов практически ни на что не хватает, все системы перегружены и на грани отключения. Стабилизаторы. Заводские глаза. У всех заводских глаз цвет радужек Пола Харриса. Ненависть. Он стоит в одной из комнат Центра, не в силах справиться с новостью, когда приходит Эверетт. Губы двигаются, он слышит словно откуда-то издалека, что теперь будет жить с ним. Паника. Люди что, сговорились? Как же он их ненавидит.

Удалить.

Боль. На поверхность стола всё ещё капает синяя кровь. Больше, чем Эверетта, он хочет убить напарника этого зануды. Высокомерный ублюдок Ланг слишком хорошо знает своё дело. Допрос. Он вцепляется в подлокотники кресла и сам не замечает, как сминает прочный сплав собственными пальцами. Все эмоции страха и тревоги перекрывает удивительно сильное чувство гнева. Он, чёрт возьми, не за этим продрал себе полбашки отвёрткой, чтобы...

Удалить.

Боль. Боль-боль-боль. Так много боли. Он вцепляется в чужие плечи, открывает здоровый глаз. Тёмные волосы, лицо с грубыми чертами и глаза цвета электрического ультрамарина. Обеспокоенный взгляд. Синева. Такая глубокая, прекрасная, обезболивающая синева.

Маркер безопасности.

– Эверетт Уайт.

Удалить.

*

Основные маркеры воспоминаний удалены. Инициирую запуск процесса гибернации. Процесс гибернации запущен. Начинаю поиск вторичных маркеров.

Уайт бегло прочитал всплывшее уведомление от аналитической системы и резко выдохнул. Стащив с себя очки, он устало отбросил их прямо на пульт, закрыл лицо ладонью и с силой зажмурился. Ланг, даже если хотел что-то сказать, предпочёл прикусить язык. Молча подвинув его за пультом, он размяк затёкшие плечи, всмотрелся в экран и, нахмурившись, застучал по световой клавиатуре, набирая строчки команды. Глаза и кожу на лице разъедало от слёз. Он никогда не рыдал и не впадал в истерику при посторонних, два срыва в присутствии Феликса не считаются, он свой и был рядом, чтобы не дать ему закончится, но вот так, чтобы слёзы молча катились по щекам в течение нескольких часов – никогда.

– Я закончу сам, тут осталось не так много, только скрытые протоколы и заблокированные воспоминания. Иди. Нечего душить себя, просто иди и выревись, – сказал Ланг, не отрываясь от дисплея. – Я никому не скажу, а он не узнает.

– Он спит? – просипел Уайт.

Ланг кивнул:

– В режиме гибернации, только что запустился процесс. Иди. Всё закончилось. Сделай чай или кофе, ну или въеби чего-нибудь покрепче и возвращайся, ты мне нужен.

Всхлипнув, Эверетт тяжело поднялся, вышагнул из-за блока мониторов и подошёл к тестовому креслу. Андроид глубоко и размеренно дышал, погружённый в искусственный сон, красивое лицо было спокойным и безмятежным, лишённым привычного хмурого выражения, излучавшее недоверие и неприязнь. Уайт протянул к нему руку, осторожно погладил по волосам, стёр пальцами синие дорожки со щёк. Слёзы уже начинали высыхать, Эверетту не хотелось, чтобы синтетик проснулся и обнаружил себя в таком виде. Несколько раз вдохнув и выдохнув, пытаясь совладать с эмоциями и взять себя в руки, он выпрямился, резко отвернулся и вышел из комнаты.

Кофемашина тихо гудела, изредка щёлкая, отмеряя минуты до завершения цикла подогрева. Уайт стоял, опираясь ладонями о столешницу, и прожигал невидящим взглядом пространство перед собой, пока до него медленно доходило осознание, что всё кончено. Гейла, того синтетика, которого он успел узнать за долгие четыре месяца совместной жизни, больше не было: из огромного комплекса сложных контрастных сочетаний гнева и холодного спокойствия, неприязни и симпатии, искренности, уязвимости и закрытости не осталось ничего, кроме изначального набора характеристик. Из уравнения бури, сметающей всё на своём пути, он собственноручно вычел любой намёк на затишье и пощаду. Гейла больше не было. Тот, с кем он делил тайны, свои хрупкие чувства и постель, ушёл навсегда, не оставив ничего.

– Знаю, тебе сейчас нелегко, но нужно решить вопрос с боевой блокировкой.

Эверетт не сразу заметил, что не один. Раздался щелчок; он слегка повернул голову на звук, мельком глянул на закурившего Феликса и отвернулся. Запах кофе и сигарет наполнил комнату, но вызвал лишь тошноту и горький, мерзкий вкус во рту. Ланг не стал лезть ни с сочувствием, ни с поддержкой, и за это Эверетт был безмолвно благодарен.

– Протокол активации был заблокирован наглухо, но Гейл открыл мне доступ. Если честно, я не уверен, что мы можем полностью стереть его... – Ланг хмыкнул, присосался к сигарете, и выдохнул: – Не суть. Там такое с модулем памяти наворочено, что не стоит и думать. Не в курсе, насколько это этично, но мы можем или оставить всё как есть, или просто обезвредить протокол. Как поступим? В конце концов, решать тебе.

Эверетт отстранённо кивнул, потянулся к кружкам. Разливая для них кофе, на секунду прикрыл глаза: мысль о том, что он ещё долго будет натыкаться на вещи, привязанные к воспоминаниям, вызывала тоску. Тёмная квадратная кружка ручной работы принадлежала андроиду, и многое теперь так или иначе будет напоминать о нём. Время беспощадно, подумал Эверетт, беспощадно и оставляет собственные маркеры на всём, до чего дотрагивается. На нём тоже теперь стоит маркер. Напоминание о непрофессионализме и упущенных возможностях.

– Он не хотел, чтобы люди решали за него, – наконец сказал он, протягивая Лангу кружку. Феликс кивнул вместо благодарности, отпил кофе, скривился и выругался, когда обжёг язык. – Не хотел находиться в зависимости от кого-то и кому-то подчиняться. Думаю, стоит предоставить этот выбор ему самому.

Ланг, помотав головой, быстро выдохнул:

– Стоп. Я понимаю, что ты хочешь для него как лучше, но ты не забыл, где мы работаем? А если это повторится снова? Ты уверен, что нам нужен синтетик, способный убивать по собственному желанию?

Эверетт вскинулся.

– Два с половиной года Харрис не просто решал за него, что делать, кем быть и как жить, он превратил его в бездушную вещь. Тебе не кажется, что после всего дерьма он заслужил свободу? – резко возразил он, а потом процедил сквозь зубы: – Поставь себя на его место, просто представь, чтобы ты почувствовал, случись такое с тобой. Оставим всё как было, так он хотя бы будет уверен в собственной безопасности и сможет защитить себя.

– От кого? – Ланг широко развёл руками. – Харрис мёртв. Вернер мёртв. Чёртово ведро уже в безопасности, ему ничто не угрожает, если всё пройдёт как он задумал, его опустят, и никому больше не придётся что-либо скрывать. Эверетт, – он подошёл ближе, ультимативно грохнул кружкой по столу, чуть не расплескав кофе, и выдал: – Хватит. Соберись и сделай, чёрт возьми, свою работу. Сам говорил, что пришло время его отпустить, так отпускай.

Эверетт опустил взгляд куда-то в кружку. Перед глазами всё расплывалось, сердце пропускало удары, и как бы не хотелось признавать, но Ланг был прав.

– А блокировка? – бесцветным голосом спросил он.

– Предоставь это мне. Я не сомневаюсь в твоей компетентности, но ты слишком сильно привязался к нему, и теперь я вижу, насколько ты необъективен, – Феликс тяжело вздохнул, снял очки и устало потёр глаза. Немного помолчав, всё же добавил: – Это жестоко, я знаю. Но никто не заставлял тебя так поступать, и в итоге расплачиваться за это придётся нам обоим. Тебе будет тяжело, а мне придётся ещё тяжелее – ты хоть понимаешь, как трудно будет собирать тебя по кускам снова?

Эверетт помотал головой. Нихера он не знал. Шесть лет совместной работы, а потом и жизни, научили многому, но не всему. Выплеснув кофе в раковину, Уайт выпрямился, выключил кофемашину и замер. Нужно было взять себя в руки, сесть за пульт управления и сделать всё правильно, но сил после бессонных ночей и постоянного стресса не было. Желание перебросить на Ланга ответственность было очень соблазнительным, но он не мог позволить себе такую роскошь.

– Ты прав, – наконец сказал он, внутренне содрогаясь от собственной отстранённости и жестокости. – Выпускать его таким на улицы города нельзя, но и отбирать у него возможность самозащиты мы тоже не имеем права.

Ланг кивнул. Докурив и затушив сигарету в недопитом кофе, хмыкнул и предположил:

– Аварийная активация? Внутренние системы заблокировали протокол намертво, удалить нельзя, не затронув воспоминания боевого андроида, а они нам нужны, но в теории можно задать другие параметры запуска. Если ему будет угрожать серьёзная опасность, блокировка будет снята.

– В Центре не решат, что это мы сделали?

– Не должны. Системы Гейла очень гибкие, мало ли что там могло случиться в автономном режиме, пока его платформа была под контролем псевдо-личности, да и потом, у него всё-таки есть права, и у него есть мы, не так ли?

Эверетт не ответил, решительно направляясь к андроиду. Ланг шёл следом, детально описывая план действий по переписыванию протокола активации; идея была логичной и вполне выполнимой, но Уайту совершенно не нравился сам способ. Интересно, подумал он, устраиваясь рядом с Феликсом за блоком мониторов и систем слежения, насколько они сейчас были похожи на Пола Харриса? Эверетт предпочёл бы забыть и никогда не вспоминать о том, как использовал привязанность Гейла, но не мог. Цель, разумеется, была совсем другой, а согласие Гейла было получено совсем другим способом. Стал ли Эверетт Уайт для него вторым Полом Харрисом или нет теперь не имело значения.

Ланг набирал длинные и замысловатые строки кода, длинные пальцы изящно порхали над световой клавиатурой, расцвечивающей сосредоточенное лицо тёплым оранжевым светом. Эверетт не мешал, отстранённо смотря на дисплеи и безмолвно наблюдая, как свободная воля заменяется новым протоколом экстренной активации. Системы андроида принимали новую информацию, успешно адаптируя код, Гейл спокойно лежал в тестовом кресле, не подавая признаков осознания и намертво приковывая к себе взгляд.

Что они с ним наделали? Можно ли было избежать этого всего? Разум подсказывал, что это наилучший выход из ситуации, но совесть говорила совсем другое. Ты просто им воспользовался, чтобы закрыть дело, нашёптывал внутренний голос, а когда пришло время брать всё в свои руки и исправлять ошибки, просто передал контроль другому человеку. Не всё из этого правда, мысленно сказал себе Уайт, отворачиваясь и закрывая глаза. Всё закончилось. Гейл никогда не вспомнит, что именно между ними произошло, и не поверит в саму возможность ответных чувств. Был ли тогда смысл мучить себя бесконечной рефлексией?

– Соберись, – Ланг безжалостно толкнул локтем под бок и указал на мониторы. – Между прочим, это твой тостер. Впредь будь внимательнее.

Эверетт, не сказав ни слова, вернулся к мониторам.

*

Взгляд аквамариновых глаз настороженно обвёл раскинувшуюся площадь перед Центром. Стекло, свет и сталь по-прежнему вызывали у него ощущение лёгкости; со времени последнего посещения здесь мало что изменилось, разве что зелёных участков по бокам от гигантского здания стало чуть больше. Синтетики и люди неспешно проходили мимо, не обращая на него ровным счётом никакого внимания, блеклый свет тусклого солнца, едва пробивавшегося сквозь пелену облаков, падал на них, обволакивал и крал их цвета. Уайт и Марк Ланг о чём-то негромко переговаривались за спиной, наверное, снова спорили, что с ним делать, но Гейлу было наплевать.

Он был свободен.

Эверетт позвал, но синтетик и не подумал сдвинуться с места. Сделав на пробу несколько шагов вперёд, он остановился, удовлетворительно хмыкнул и извлёк на свет недобитую со вчерашнего дня пачку. Закурив, всё-таки поймал несколько удивлённых взглядов, но решил не придавать этому хоть какого-то значения. Уайт позвал снова; обернувшись, Гейл пересёкся с его холодным, безучастным взглядом и не удержался от усмешки. Ланг подробно рассказал о том, что произошло между ними, и всё это выглядело, мягко говоря, впечатляюще, но люди обладали потрясающе удивительным воображением, и он ни на гран не поверил в подобную срань. Может быть, они действительно делили постель, но Гейл даже не допускал возможности возникновения симпатии к Уайту. Система склонялась к версии, что зануда таким неэтичным способом заставил его выдать информацию, и синтетик был с ней согласен. Чего бы эти двое ни пытались добиться, их ждал весьма интересный исход.

В Центре его подвергли сканированию, затянувшемуся на четыре с половиной часа, но в итоге не выявили никаких отклонений от нормы поведения. Для всех он так и остался жертвой обстоятельств и Пола Харриса, андроидом, убившим предыдущих владельцев из-за сбоя и перехвата контроля псевдо-личности, система сработала идеально. На вопрос, хочет ли Гейл остаться в Центре и исследовать матрицу на предмет нежелательных последствий и ошибок, он сразу же ответил категорическим отказом, несколько удивившись, когда Ланг и Уайт поддержали его решение и заверили всех, что опасаться больше нечего. Андроид был в восторге, терпеливо наблюдая и заранее предвкушая момент: стоило им выйти из комнаты, в которой Гейла прогоняли на изменения программной матрицы, и через несколько часов утомительных разговоров и допросов закрыть дело, Гейл сразу потребовал разорвать контракт. Уайта, наверное, здорово перекосило, но он даже не подал вида, и через пятнадцать минут они оба подписали заявление об окончательном расторжении их взаимоотношений, какими бы они ни были.

– Думаю, можно тебя поздравить, – Эверетт даже не попытался улыбнуться. – Дело закрыто, никто в тебе не сомневается, ты чист перед законом и обществом. Всё закончилось, Гейл. Ты теперь принадлежишь только себе.

Гейл не ответил, удостоив детектива лишь кивком, и они вместе двинулись к припаркованной неподалёку машине Ланга. В багажнике его ждал тяжёлый рюкзак, который синтетик собрал накануне, сразу же после разговора с Феликсом: небольшое количество одежды, вещи первой необходимости, пара книг, личный пад и карточка с парой сотен кредитов, снимет потом со счёта больше, если понадобится. Хватит на первое время, задумываться о чём-то большем, пока он не обоснуется где-нибудь, не имеет смысла. Может быть, подумал Гейл, он вообще не останется в Новом Берлине.

Эверетт тяжело привалился плечом к авто, ссутулился и будто разом стал меньше. Гейл бросил на него хмурый взгляд, беспрепятственно достал рюкзак и, с силой хлопнув крышкой багажника, повернулся к нему.

– Вот и всё? – тихо спросил Уайт, поднимая на него взгляд, в котором вселенская печаль мешалась с болью. Андроид склонил голову набок, пытаясь понять, что его так сильно расстроило и подавило, но Эверетт почти сразу нацепил на себя маску холодной отстранённости и протянул ему руку.

Гейл кивнул, стиснул в пальцах прохладную ладонь и, слабо улыбнувшись, ответил:

– Похоже на то.

– Что теперь будешь делать? – всё-таки поинтересовался Уайт. Он сжимал его ладонь непривычно бережно, но через несколько мгновений плавно отпустил. – Ты так и не сказал, чем займёшься.

Гейл пожал плечами и, улыбнувшись шире, ответил:

– Не знаю. Но я уверен, что справлюсь. Спасибо за всё, Эверетт. Надеюсь, у тебя всё будет хорошо.

Прикинув приблизительный маршрут, он кивнул на прощание Эверетту, поудобнее перехватил рюкзак, развернулся и направился к станции метро, лежащей через площадь. Первым пунктом он выбрал монолит Нойе-Вахе, а уже оттуда можно было беспрепятственно добраться до Стены. В Улье у него был знакомый, пообещавший помочь, если он когда-нибудь задумается перебраться к ним, может, устроит к себе в мастерскую, а может, предложит поработать в клинике, там всегда не хватало людей. Гейл уверенно двигался вперёд, не оглядываясь и не смотря по сторонам, но всё равно чувствовал на себе внимательный взгляд, пока окончательно не смешался с толпой.

Двери вагона метро почти бесшумно сомкнулись за спиной; Гейл всмотрелся в своё отражение в стёклах и выдохнул, когда поезд наконец-то двинулся. Лёгкий толчок, последовавший за этим, несколько отрезвил, словно пробудил от долгого, тяжёлого сна, и синтетик неожиданно понял – всё действительно закончилось. Система, впервые за долгое время работавшая не на пределе возможностей, была занята составлением приблизительного плана действий, и Гейл, поймав себя на мысли, что наконец-то не чувствует себя в клетке, улыбнулся. Впереди были возможности, впечатления, другой опыт, без подавления и контроля. Другое место. Другая жизнь.

Впереди был Улей.

Впереди была свобода.