Весьма иронично, что те, кому Глускин обещал обращение, те, кто с детства решили за Денниса его предназначение и воспитывали с одной лишь целью – быть фамильяром, сейчас сами были угрозой для того, чтобы это обещание было выполнено. Деннис мог быть терпеливым сколько угодно, мог верно служить Эдварду годами, ведь и не представлял толком никогда другой жизни. Они - не могли. Из-за них все могло пойти не так.

Одно послабление, единственный срыв – и Эдвард мог заподозрить, что что-то не так, сильно не так, и его реакцию нельзя было предугадать. Глускин был импульсивен, непостоянен – Денниса об этом предупреждали. Подходит ли он для того, чтобы его обратили? Исчезнут ли остальные личности в этом теле или станут сильнее?

За завтраком Вейлон – так юношу звали - попросил его остаться. Деннис сидел в кресле, сложа руки на коленях: ему не нравилось, что Парк может так управлять его временем, но ничего из установленных Эдвардом правил это не запрещало – значит, обязывало. «Делай, что он хочет». Деннис смотрел, как Вейлон ест свой салат Цезарь – «Умеешь его готовить?» - и был уверен, что все внутри него спокойны. Такое случалось редко, но все же случалось – никто не сбрасывал его со света, не спихивал вон из собственной головы. И потому, когда его аккуратно, бережно оттеснили, он даже не понял, что произошло.

Она вошла в пятно света, будто в круглый луч стробоскопа, подобно робкой актрисе на сцене в свой дебют. Она была молодой и наивной, и еще не знала, как ее зовут, еще только перебирала имена на языке, выбирая подходящее, шептала тихо: «Элен… Ханна… Джессика… Мария…»

Юноша поднял на нее глаза изумленно, едва не выронив вилку.

- Мария? – спросил он, очаровательно улыбаясь, и она поняла – выбор сделан. – Ты девушка?

Она вздрогнула – поняла, что в мужском теле. Осмотрела грубые ладони, ощупала безволосую голову, увидела выпуклость на штанах и поджала губы. Ей не нравилось, она не хотела быть такой, но уже понимала, что не остается ничего, кроме как смириться. Она не хотела привлекать внимание, не хотела, чтобы ее заметили – и лишили света. Никто не должен был о ней узнать.

- Ничего, у тебя очень красивый голос, - успокаивающе произнес юноша, цепляя вилкой кусок салата. – Я Вейлон. Вейлон Парк.

- Ты будто бы знал обо мне до того, как я пришла, - удивленно ответила Мария.

- Я не знал, просто ты… не единственная в этом теле, ты же понимаешь? Я бы попросил тебя никому не рассказывать о том, что мы с тобой общались. Не знаю, сколько у тебя времени, но возможно, что тебе скоро придется уйти.

- Я еще никогда не выходила на свет, - призналась она.

- И тебе нравится здесь, снаружи?

- Еще не могу решить, - улыбнулась Мария. Вейлон был спокоен лишь с первого взгляда – сейчас она уже улавливала, как он волновался, даже видела чуть подрагивающие руки. Почему-то он казался ей лисом, затаившимся перед кроликом. Пытался быть милым, но что-то выдавало странное торжество.

- Знай, что, сколько бы ты ни пробыла здесь, я всегда буду рад поговорить с тобой, - Вейлон отставил тарелку и теперь сидел на краю кровати, покачивая ногами.

- Откуда тебе знать, что ты всегда будешь этому рад? - ее голос прозвучал с долей укора. - Ведь ты почти меня не знаешь.

Вейлон усмехнулся – тоскливо – и она в этой тоске она увидела искренность и безнадежность, увидела, что его что-то гнетет.

- Скажем так, мое положение не предполагает большое количество собеседников, так что я рад ухватиться за любую возможность. Да, ты права: у меня нет выбора – поэтому я был бы рад беседе с тобой. Но дай мне шанс узнать тебя поближе…

Деннис тряхнул головой. Вейлон смотрел на него, но сразу отвел взгляд. Тарелка с салатом стояла рядом, а не была в его руках – значит, Деннис выпал на какое-то время, буквально на несколько минут. Но он не чувствовал, что это была за личность, никакого следа, ничего - он не знал, была ли она вообще. Это его встревожило, но не слишком.

Деннис привык забывать, что он делал – в детстве это происходило довольно часто. Сейчас он был уверен, что в его юности дед в нем общался с живым отцом, запихивая его собственную личность в дальний угол, перекрывая собой весь свет. Отец никогда не пугался, когда Деннис начинал бороться с дедом или с братом, не удивлялся, когда Деннис ничего не помнил – хотя его самого это приводило в ужас.

От Денниса не укрылось то, что он отличается от других людей. Очевидно, ни один ребенок в его школе не испытывал того же: он спрашивал, и все, как один, говорили, что ясно помнят почти все свои действия. Деннис не распространялся о своих особенностях, доверившись отцу, который не видел в этом ничего странного. Со временем его отношения с одноклассниками в школе были безнадежно испорчены, и он знал, почему.

Он получал высшее образование заочно, редко выходя на контакт с другими студентами – слишком привык справляться со всем сам. Со временем он становился сильнее, отслеживал, чем занимается его физическое тело в его отсутствие, научился сбрасывать со света других, когда это было ему необходимо. Смерть отца не была для него горем: Деннис не был научен мысли о том, что смерть – это конец.

Деннис внимал всем рассказам о прошлом: от отца, от деда. Он и сам тщательно присматривался к тому, как меняется мир вокруг, к чему стремится прогресс. Он был сборищем нескольких эпох, толстой книгой с Ветхим и Новым заветом, всегда помнящий, всегда готовый объяснить. Он знал, как было раньше, знал, как есть сейчас, догадывался, как будет потом – он знал о временах, в которых никогда не жил.

Вейлон доедал свой салат.

- Я еще хотел попросить – может быть, ты вернешь мне мою одежду? Или любую другую, – вдруг спросил он. - А то в этом халате я даже не чувствую себя одетым.

Возможно, Глускин добивался именно этого ощущения, подумалось Деннису. Но запрета не было – и Деннис принес ее, отстиранную и отглаженную, проверенную и перепроверенную на наличие запрещенных предметов (он нашел лишь пару купюр в заднем кармане, а выключенный телефон давно находился в сейфе). Обычная рубашка и строгие джинсы. Если Эдварду это не понравится – будут разбираться с этим сами, и Деннис не удивится, если халат сменится чем-то более унизительным. Ведь есть будуарные платья – с кружевами, которые он обожал.

Вейлон поблагодарил его, переоделся, не смущаясь, завязал волосы и долго смотрелся в зеркало, с застывшим сложным выражением на лице. Образ действительно был совсем другим – обычным и удобным. Это был образ человека, не являющимся объектом для удовлетворения чужих желаний, и Деннис понимал, почему для Вейлона так важно было приблизиться к прежнему себе. Должно быть, он все еще хотел верить, что не сломлен.

- Как тебе больше нравится? – спросил он, опираясь на столбик кровати. Деннис промолчал. Как бы то ни было, после этого он не видел на Вейлоне этой одежды.

Спустя неделю Вейлон попросил книги.

- Любые, главное, современные, - сказал Вейлон, с намеком кивая на полки в комнате, где хранились экземпляры прошлых веков. – На твой вкус.

«На мой вкус», - думал Деннис, десятую минуту разглядывая отдел новинок. Задача была непростой, ведь он хорошо разбирался только в исторической литературе, а Вейлон наверняка имел в виду беллетристику. Иронично, что взгляд его зацепился за книгу о вампирах – Деннис огладил корешок, но не решился взять ее. Вейлон мог расценить это по-своему.

Деннис не был жесток. Просто верность господину была важнее всего.