Вейлон лежал в ванной, вода в которой давно остыла. Он погрузился в воду, которая залила уши и заглушила все звуки – впрочем, их и так было не слишком много. Под толщей воды он открыл глаза, зная, что их будет щипать от хлорки – все размылось, все затихло, он находился в приятной невесомости, и, задержав дыхание, думал: сколько он может продержаться? Потом подумал: а если вовсе не подниматься обратно?

Подождать, пока в легких закончиться воздух, и, не поднимаясь, вдохнуть, заливая их водой. Захлебнуться, увидеть пузырьки воздуха, вырывающиеся из его собственного рта и носа, а дальше – асфиксия, потеря сознания, темнота.

Вейлон вынырнул – он знал, что не сможет. Это было бы слишком долго и мучительно и, в конце концов, он все еще хотел жить. Дверь в комнату была приоткрыта, и Деннис стоял на пороге, внимательно выглядывая, что он там делает.

- Я в порядке, если тебе интересно, - небрежно бросил он, и лишь потом пригляделся внимательней. Руки Денниса теребили джинсы - это был не его жест, а взгляд - растерянный, смущенный. Вейлон подозвал его (ее!) пальцами, и она приблизилась.

- Извини, мне так неловко, просто я не застала тебя там и… Я очнулась в той спальне. Коридор длинный, я не сразу поняла, куда мне идти, я искала тебя…

- Ничего страшного, - улыбнулся Вейлон. – Я рад тебя видеть, пусть я и в таком виде. Наверное, мне перед тобой нечего стесняться.

Мария старательно не опускала взгляд. Вейлон взял ее руку и прижался к ней щекой, пытаясь не думать, что это рука Денниса. Мария была его единственной надеждой, была его шансом на спасение. Привстав на коленях, он потянулся к ней, спрашивая:

- Можем мы?..

Она склонилась к нему в ответ. Они целовались увлеченно, бездумно и жарко, повинуясь собственной плоти, древним инстинктам. Когда Вейлон раздевал ее – прямо там, на мягком длинноворсом ковре, он думал только – что, если Деннис вернется? Вейлон чувствовал влечение, и оно было и вполовину не таким сильным, как то, что он испытывал к Глускину, но оно было – живым, непринужденным.

Он не знал ее, она не знала его, это не было возможным – и все же Вейлон готов был поклясться, что видел любовь в ее глазах. И он знал, что поступает с ней жестоко – ведь он сам ни секунды не любил ее, собирался использовать ее, пока это было возможно. Она была в теле Денниса – а Деннис никогда не выбрал бы его сторону. Какая дикость!

Вейлон был нежен и нетороплив – он не хотел причинять боль, но все же главное было не это. Просто Деннис не должен был знать о ней, не должен был знать о них. Вейлон делал то, чего не умел, он так старался быть легким и невесомым, старался подготовить ее как можно лучше, так, чтобы ей хотя бы было хорошо – если уж ничего больше он не мог ей дать.

Мария была взволнована и трепетна, и Вейлон находил отклик в каждом касании. Она придала ему сил, на недолгое время избавила от оков слабости, позволила взять себя без остатка. Ее ноги вздрагивали на его плечах, а ладони скользили по бедрам, прижимая его сильнее, впуская его глубже. И когда он устало опустился на ее тело – куда более крепкое, чем его собственное, он думал: как неправильно было познать ее тело прежде, чем познать душу. Крохотная мысль успокаивала его, что так было нужно.

Она игриво перевернула его, подмяла под себя, целовала и обнимала, пока Вейлон гладил ее затылок, приговаривая:

- Останься, останься со мной еще ненадолго.

Мария была единственной, кого Вейлон хотел видеть в этом доме; с ней он выныривал из бесконечного кошмара, непреходящего полусна, глотал свежий воздух, чтобы, отдышавшись, вновь погрузиться в пучины. Вейлон помог ей привести себя в порядок, убедился в ее ощущениях, прежде чем отпустить – после коротких минут вместе им нужно было разойтис, чтобы не уличить себя. Марию могла выдать смятая рубашка, одна-единственная не застегнутая пуговица. Слава богу, Деннис не носил галстук – с ним Вейлон бы точно не справился.

Мария ушла медленно и постепенно – она сидела в кресле и будто бы задремала, и затем Вейлон услышал не вполне разборчивое ворчание, которое все нарастало и гудело, явно принадлежа нескольким личностям одновременно. Это было жутко – но не настолько, как в те разы, когда Вейлон слышал их из-за стены, а Глускин утверждал, что там никого нет. Кто-то в теле Денниса вдруг кинул на него взгляд из-под бровей, разъяренный, как у быка на корриде. Вейлон посмотрел в ответ спокойно, молча – еще не знал, бояться ему или нет.

- Все из-за тебя, все из-за тебя, - начал повторять хрипящий, с одышкой, голос. – Если бы не ты, все бы прошло как надо, но ты, ты все изгадил, зараза, мелкая тварь…

- Я здесь по воле твоего господина – не по своей, - ответил Вейлон, сам не ожидая от себя такой прыти. Это было попросту опасно – он совсем не знал деда, и перечить ему было не самым лучшим началом. И все же он был полон мрачного гнева – спокойного и ядовитого, в противовес насыщенной злости старика.

- Ты соблазнил его, ты стал его подстилкой, грязно увел его внимание, а нам остается подчищать за ним, исполнять его капризы, пока мы живы!

- Соблазнил! – Вейлон рассмеялся и сам изумился тому, насколько отвратителен для слуха был его хохот. – Я слова сказать не успел, как он бросил меня в постель!

- Это потому что ты такой мягкий, такой слабый, сквозишь похотью и развратом! - дед рассмеялся, открывая зубы, и Вейлон удивился, что они все на месте: он представлял себе, как обладатель этого голоса мог бы выглядеть – иссохший старик с обвисшей тонкой-мягкой кожей, с водянистыми глазами и редкими седыми волосами. - Каждое твое движение – мольба о том, чтобы тебя взяли, чтобы скрутили! О, Эдвард на такое падок.

- Надеюсь, он обрадуется, когда узнает, что его нежнейшее пирожное уже поимели, - вырвалось у Вейлона. – Тебе бы понравилось, если бы он потерял ко мне интерес, верно? В этом мы солидарны – я отдал бы все, чтобы только он перестал смотреть на меня этим голодным взглядом, чтобы только он взял тебя вместо меня!

Деннис мотнул головой.

- С кем ты разговаривал?

- Почем мне знать? – пожал плечами Вейлон, ощущая, как злость все еще бурлит в нем.

- Кто это был? – повторил Деннис.

- Я не понял, - солгал Вейлон, сам не зная, чему противится.

Деннис потер переносицу и – к новой вспышке удивления - выругался. Он терял самообладание, - понял Вейлон. Он боялся, терял контроль над ними, знал, чем это чревато. Вейлон понимал это – но в тот момент совершенно ему не сочувствовал, не хотел даже пытаться помочь.