Когда Глускин вошел в комнату, он сразу почувствовал, что что-то изменилось: Вейлон увидел, как он осторожно потянул воздух, как раздулись его ноздри, и как он прикрыл глаза, что-то переосмысляя в своей голове. Когда он вновь поднял веки, то взгляд, устремленный на Вейлона, был пронзительно-холодным.

Свечи уже были зажжены – Вейлон ждал его, прислонившись к подоконнику напротив двери, сложив руки на груди и высоко подняв подбородок, ждал реакции. С трепетом, со страхом, с внутренней дрожью. «Если его разозлить, он может стать совершенно непредсказуемым». Что ж, теперь у Вейлона не было выбора, кроме как проверить это утверждение.

- Как ты это сделал? – спросил Глускин, спокойно – но в голосе уже слышались звенящие ноты, они уже ощущались на коже.

Вейлон поднял брови и усмехнулся. О, он сам не знал, как мог насмехаться над Эдвардом.

- По всем правилам, полагаю. Переспал с женщиной.

Окаменевший было, Глускин бросился к туалетному столику, легким резким движением перевернул его на пол; Вейлон инстинктивно отвернулся, и осколки зеркала едва не долетели до поджавшихся ног – на секунду он увидел в отраженииях собственное лицо. Эдвард двинулся к нему медленно, и обломки дерева, осколки стекла захрустели под каблуками. Сердце колотилось в груди, залитое адреналином, мозг посылал сигнал «бей или беги», но оба пути были перекрыты, и он только стискивал пальцы на подоконнике позади себя.

Глускин взял его за горло, отрывая от пола, и прошептал абсолютно сухо:

- Безумец.

Он бросил Вейлона на кровать – воздух выбило из легких, и он, мгновенно вжавшись в изголовье, кинул взгляд на дверь. Глускин оказался над ним быстрее, чем он понял, что все равно бы не успел. Грубо сжав его запястья над головой, Эдвард сорвал с него халат и развел ноги, прижимая, распластывая его под собой, и Вейлон даже не думал о том, как это унизительно – ему просто было больно.

- Так хочешь убить себя? – спросил Глускин. Он взял свечу с прикроватной тумбочки, выудив ее из подсвечника, и держал перед собой, освещая лицо Вейлона, наверняка наслаждаясь его страхом. Он хотел сказать, что ему все равно – но боже правый, он ведь боялся, до немоты, до дрожи.

- Сделай это, сделай, закончи все это, - шептал он сипло, сбиваясь, задыхаясь, но Глускин медлил, глядя на него поверх пламени, слегка покачивая свечой. Капля воска сорвалась с нее, упала на грудь, и Вейлон вскрикнул, дернувшись. В следующую секунду он смеялся.

- Ты ведь больше не сможешь мной насладиться! Я испорчен! Я опорочен! Ты ничего не вернешь, так выбрось меня на улицу, как грязную шлюху, оставь меня в покое!

Глускин внимал, смотрел на него с сожалением – но без жалости. Вейлон ликовал, что смог отобрать у него хоть что-то, смог чего-то его лишить – даже если он жертвовал собой, даже если это были его последние секунды. Это был плевок в лицо, это была кинутая под ноги перчатка – но в дуэли у Вейлона не было пистолета.

Еще одна капля упала на его тело, скатилась к животу, и он зашипел, изгибаясь – резкая боль не могла привести его в чувства, не могла остановить этого дикого ликования, граничащего с первобытным же страхом. Эдвард смотрел с ледяным спокойствием, воск стекал по его пальцам, падал на распятое тело, заставляя Вейлона дергаться, вызывая новую вспышку боли в и так уже растянутых мышцах.

- С кем ты лег?

- Разве ты сам не говорил мне, что кроме меня здесь всего один человек?

- Деннис не сделал бы этого, хотя от тебя им пахнет, - сказал Глускин, перемещая руку со свечой – теперь пламя играло уже над низом живота, и Вейлон заранее стиснул зубы в мучительном ожидании.

- Не хочешь спросить его об этом?

- О, не сомневайся, что с него я тоже спрошу, - поднял брови Эдвард.

- А если я скажу тебе, что он и сам об этом не знает?

- Играешь со мной? – спросил Глускин, стискивая его руки сильнее, заставляя скулить от разливающейся по телу боли. Вейлон уже готов был просить, чтобы его отпустили, но не мог; он уже сам не знал, на что нарывается, сколько еще может выдержать. Он не хотел признавать, что через боль и страх Эдвард может добиться от него чего угодно.

- Думаешь, тебе нечего терять? – спросил Эдвард, поворачивая голову на бок.

И Вейлон по взгляду его понял, что есть. Глускин обращался с ним жестоко, но он был способен на большее. Мог запереть его в грязном подвале, приковать его к стене и держать, пока он не потерял бы способность двигаться. Мог мучить его, мог ранить его тело сколько угодно долго – потому что его кровь исцеляла. Вейлон был чист, сыт и одет в шелк, и поступал очень глупо, теряя расположение Эдварда. Будто он с самого начала не знал, что Глускин не может его отпустить. А теперь он подставил и Денниса – что Эдвард сделает с ним?

Воск капнул на его бедро, и он вновь дернулся – все тело ломило от напряжения, от неспособности пошевельнуться, от невозможности сдвинуть ноги. И Глускин отпустил его – внезапно и резко, отстранился, возвысившись тенью над кроватью. Вейлон свернулся, не в силах унять дрожь, притягивая к груди пережатые руки, прикусывая пальцы в беззвучном плаче: что он наделал?

- Прости меня, - прошептал он, чувствуя, как эти слова доламывают в нем что-то, уничижая, ведь произнося это, Вейлон не чувствовал ни капли раскаяния перед ним. – Прости.

- Расскажи мне про Денниса, - произнес Глускин голосом неожиданно мягким. Он поставил свечу на место и стряхнул с руки налипший воск, опустился на кровать позади Вейлона. – Расскажи, как ты сделал это с собой.

- Диссоциация, - выговорил Вейлон сквозь сбившееся дыхание. – Внутри него живет женщина. Он не знает об этом.

- Кто бы мог подумать, - протянул Эдвард. – Признаю, ты одурачил нас обоих. Это дорогого стоит.

- Не делай ему больно. Он ни в чем не виноват.

- Я оставлю это на свое усмотрение, - холодно произнес Глускин, затем усмехаясь. – Но посмотри же! Ты просишь милости для человека, который заманил тебя в этот плен.

Вейлон убедился в том, что дверь в холл закрылась, прежде чем взвыть в подушку.