Леви проснулся от того, что Сид нетерпеливо тыкался носом ему в ладонь и выразительно сопел.

— Ладно, животное… Встаю я, встаю. Видишь?

Вылезать из-под одеяла и тяжёлой руки Эрвина не хотелось. После бурной ночи тело приятно ныло. И вообще…

Ночью опять шел снег, и весь двор был усыпан белым, как рождественский пудинг — пудрой. Сид долго рылся и катался в снегу, поймал зазевавшуюся мышь и проглотил ее, почти не жуя.

— Я так понимаю, сегодня тебя можно не кормить, да?

Сид в ответ горделиво тявкнул и стал припадать на лапы, намекая, что ему хочется поиграть. Леви наклонился за снежком и тут же почувствовал, как его повело. Перед глазами на мгновение потемнело, голова стала тяжёлой. Он ещё в день приезда подозревал, что заболевает, но отмахивался от этой мысли. Но теперь стало ясно: ему нужно вернуться в постель. И увы, не для того, чтобы третий раз за ночь оттрахать мужа…

Он всё-таки швырнул Сиду снежок и строго сказал, чтобы Сид делал уже свои дела, потому что пора возвращаться в дом.

Войдя в прихожую и вытирая от снега собачьи лапы, он услышал доносящиеся из гостиной голоса. Тяжёлый прокуренный бас Кенни и звенящий обманчивым спокойствием голос матери.

— Ты бросаешь меня, бросаешь! — бубнил Кенни, когда Леви вошёл в гостиную. Увидев племянника, Кенни тут же попытался привлечь его на свою сторону: — Твоя мать сошла с ума. Скажи ей!

— Да заткнись ты уже! — огрызнулась Кушель. — Не сдохнешь как-нибудь.

— Да скажи ты ей, мелкий! — Кенни протянул в сторону Леви жилистую руку. — Скажи ей, что она рехнулась.

Леви вздохнул. Ему было жарко. Хотелось лечь. Он понятия не имел, о чем спор. Видел только, что мать непривычно взвинчена, а Кенни вот-вот перейдет на нецензурную брань.

— Может, расскажете, в чем дело? — Он вздохнул и опустился на диван.

— Ты в порядке, дорогой?

— Да… Вроде бы… Так что вы собачитесь тут?

Повисла пауза. Да вашу ж мать… Взрослые вроде люди… Кушель, наконец, прервала молчание, не глядя на брата и сына:

— Я хочу переехать сюда.

— Бросаешь меня!

— Заткнись, дай ей договорить.

— Не в этот дом, конечно, — продолжала она, нервно посмеявшись. — А… Ну, в Эксетер, например.

— Ладно, — протянул Леви, не зная, что ещё можно сказать.

— Она собирается, а на меня ей плевать!

— Да ты задрал уже! Тебе всего пятьдесят! Не сдохнешь как-нибудь!

— Мам, это грубо как-то…

— Тс! Ты на чьей стороне вообще?!

— Ни на чьей. Я не понимаю, что происходит.

Он тяжело вздохнул и вытер лоб.

— Дорогой… — Кушель села рядом с ним. Дотронулась до его лба. — Господи… Да ты горишь! Иди в постель.

— Да, сейчас. Объясните только, что происходит.

Мать вздохнула, провела рукой по его волосам.

— Пока ничего. Я ещё ничего не решила. Мы вчера гуляли по Эксетеру, и я подумала, что хорошо было бы там жить. Вот и все. Почему бы, собственно, и нет.

— Париж тебе чем плох, а?

— Да завали ты уже! Всрался мне твой Париж! Чего я там не видела!

— А я?! Я один останусь?!

— Новую бабу найдешь!

— Неблагодарная! Кто тебе ублюдка твоего вырастить помогал, а?! А?!

— Ты как моего сына назвал, алкаш?!

— Заткнитесь, ради бога… — Леви повалился на диван. — Мам, позови Эрвина? Я сам не поднимусь…

Однако Эрвин, разбуженный голосами снизу, уже спускался сам. Он легко подхватил мужа на руки («Очень романтично», — пробормотал Леви) и отнес в их комнату.

Леви провалился в тяжёлый больной сон. Несколько раз он просыпался. Снизу доносились голоса: приехали гости.

Чья-то прохладная рука легла на его лоб.

— Мам, — позвал он, не открывая глаз.

— Как ты меня узнал?

— Уж лапу Эрвина от твоей руки я отличу…

— Как ты, дорогой?

— Не знаю…

— Мы собираемся обедать. Спустишься?

— Я не хочу есть…

— Тогда спи…

В себя он пришел только к вечеру. Голова все ещё была тяжёлая, двигаться не хотелось. Но он нашел в себе силы принять душ, побриться и одеться.

— Так и знал, что ты очухался, — сказал Эрвин, застав его уже одетым. — Это от Лиззи. — Он поставил на тумбочку у кровати стакан с молоком. — Она говорит, что ей помогает.

— Тс… У меня непереносимость лактозы.

— Ей шесть. — Эрвин улыбнулся и сел рядом с ним. — Как ты?

— Не знаю. Лежать надоело. Ненавижу болеть. Лежишь, как дохлая гусеница… Как там? Гости не разъехались?

— Нет. Все остаются ночевать. Не знаю, как мы все разместимся… Ужинать идёшь?

— Да… Только очень медленно… Помоги?

Они спустились вниз, где хозяева и гости бурно что-то обсуждали. Леви с трудом разобрался, кто из вновь прибывших кому кем приходится, и тяжело опустился в кресло. Идея выползти из постели уже не казалась ему такой хорошей, как наверху. Эрвин сел на ручку его кресла и осторожно приобнял за плечи. Насколько Леви смог разобраться, приехал брат Томаса, такой же высокий, но не такой рыжий, его жена, их сын; их родители; какие-то тетки в количестве трех штук. Зашли на огонек еще и соседи, и в гостиной было так людно и шумно, будто в нью-йоркском метро в час-пик. У Леви голова шла кругом, и он облокотился на Эрвина, стараясь при этом не подавать виду, насколько ему плохо. Кушель и Кенни демонстративно не разговаривали. Леви с тоской подумал о том, что их придется мирить, иначе семья просто распадется. Но это может, наверное, подождать.

— Ты как? — наклонился к нему Эрвин.

— Вроде жив. — Леви изобразил улыбку. — Очень душно.

К ним подошла Элиза и забралась Леви на колени. Он растерянно огляделся, но помощи ждать было неоткуда. Эрвин откровенно смеялся над ним.

— Ты заразишься, — попытался он вразумить девчонку.

— Нет! Ты выпил молоко?

— Да, — соврал Леви. — Ты меня задушишь, Лиззи.

Эрвин осторожно расцепил руки девочки.

— Лиззи, не надо. Леви болен, дай ему отдохнуть, пожалуйста.

Эдвина подошла к дочери и увела ее в другой угол, где остальные дети увлеченно разглядывали привезенные тетушками подарки. Леви на мгновение прикрыл глаза, с облегчением думая о том, что можно немного вздохнуть. Но в гостиной было слишком душно.

— Хочешь вернуться в постель? — спросил Эрвин, наклонившись к его уху.

Леви кивнул и поднялся на ноги. Эрвин поддерживал его под локоть.

Когда они уже были у лестницы, одна из тетушек радостно захлопала в ладоши.

— О, как мило! Вы стоите под омелой!

Леви посмотрел вверх и поморщился. Дурацкие традиции. Он ненавидел целоваться при всех, исключением стала только свадьба. Но Эрвин, конечно, уцепится сейчас за «традицию».

— Вы должны поцеловаться, — не унималась тетушка.

Все смотрели на них. Черт бы их всех побрал. Леви только вздохнул. Эрвин наклонился к нему и коротко поцеловал его в макушку.

— В другой раз, — громко сказал он. — Не будем мучить больного.

Он увел Леви наверх и там, в темном углу у их комнаты, все-таки поцеловал, крепко прижав к себе.