Первого декабря выпадает куча снега. Уже не такого мокрого, как в ноябре, а нормального такого снега, что даже не тает, стоит только земли коснуться. Серёжа радуется этому «как трёхлетка», по словам Олега, а тому плевать абсолютно — он канючит у Волкова ещё немного времени на улице провести, половить снежинки ртом и потанцевать под снегопадом странные танцы без музыки. Олег бурчит, что устал после пар и хочет уже домой, но непременно поддаётся: и рот открывает, голову запрокинув к небу, жмурясь от попадающих в глаза белых хлопьев, и кружит Серёжу, берёт за руки, малиновые от мороза, и кидает в него слегка рыхлые снежки (уже по своей инициативе). Серёжа лезет целоваться постоянно и всё норовит ледяными пальцами залезть под Олегову куртку. Залезает — Олег кусается, а Серёжа верещит, руками машет, пытается вырваться. Ругается (преимущественно, конечно, матами), но смеётся так звонко, что в старых оконных рамах дрожат индевеющие стёкла.

— Олег!!

Серёжа вдруг срывается с места, оторвавшись от Олега (что тому казалось абсолютно невозможным), и опускается на корточки рядом с голым деревом. В снегу что-то жалко пищит, и с этим чем-то Смерть принимается умилённо и сочувственно сюсюкаться. Серёжа поднимает пищащее нечто на руки и в ладонях подносит к Олегу. Синие глаза восторженно и жалобно горят.

— Воронёнок!!

Олег смотрит на птичку в розовых руках. Мокрый, испуганный птенец с по идее белыми, но потемневшими от растаявшего снега пёрышками, смотрит красными глазками на Олега в ответ. Клювик открывается-закрывается, полуголые крылья трепещут.

— Давай возьмём? — воодушевлённо просит Разумовский, аккуратно поглаживая одним пальцем птенчика.

— Чт… нет, Серёж, в общаге нельзя.

— Но посмотри, какая птичка славная! Нельзя же её бросить, на морозе, совершенно одну.

— Нельзя, конечно, но и взять мы её не можем… Ей же корм нужен специальный, уход и, э-э… ветеринар какой-никакой. Я понятия не имею, чё с ней надо делать.

— Я назову тебя Марго, — ласково говорит Серёжа птице, полностью проигнорировав Волкова, и та согласно щебечет.

— Почему?

— В честь хорошего человека.

Олег потирает переносицу.

— Допустим. С чего ты вообще решил, что это ворона, а не ворон?

— Дружил с орнитологом, — беспечно отзывается Серёжа.

— Дружил? — Олег недоверчиво вздёргивает бровь.

— Ага, добрый дедуля был. Умер от туберкулёза.

— Так, ладно.

Олег надавливает пальцами на переносицу. В смертельные истории влезать ему сегодня уж точно не хочется, но… блять? птица?? Он серьёзно?

— В любом случае, ворону мы не возьмем.

— Но почему? — Серёжа распахивает широко синющие глаза и ответа не слушает. — Олеж, ну пожалуйста! Я всё ей куплю, буду следить за ней. Всё равно у меня не то чтобы дел много. Она подрастёт и мы выпустим её на волю, как и надо. Обещаю, всё будет хорошо!! Просто посмотри, какая она чудная!

Серёжа уговаривает Олега с полчаса, и в конце концов Волков соглашается только ради того, чтобы пойти наконец домой — очень уж холодно на улице. Следующие дни проходят у них (и у Игоря вдобавок, неожиданно радостно отреагировавшего на пополнение в их общажной комнате) очень суматошно, потому что приходится узнавать всё об уходе за птицами, целесообразности и гуманности содержания вороны дома, встречаться с различными специфичными проблемами и придумывать способы оправдывать у себя в комнате птичью клетку в том случае, если придёт коменда. Марго приживается успешно, растёт умницей и почти не портит вещей в комнате. Под «почти» попадает Серёжина красная рубашка, домашние шорты Игоря и буквально все носки Олега. Саша, девушка Игоря, от птицы приходит в полный восторг, и даже после того, как в январе они с Громом, хоть и на дружеской ноте, но всё же расстались, продолжает заходить к ним в гости и приносить Марго всякие ништяки с завидной регулярностью.

В феврале начинают происходить странные вещи.

Марго отчаянно каркает на Олега, когда он оказывается рядом; причём делает это не капризно (у Серёжи научилась) или раздражённо, а будто испуганно и жалобно. Никто не может понять, что происходит с бедной вороной. Она постоянно клюёт Волкова в лоб и затылок, закрывает его голову белоснежными крыльями, а в прозрачных глазках стоит странная, умная пелена.

В голову Серёжи начинают закрадываться тяжёлые мысли. Как бы он ни отгонял их от себя, они продолжали копошиться мерзкими тараканами в черепной коробке.

Смерти неспокойно.

Вечерами Разумовский ложится рядом с Олегом, ждёт, пока тот уснёт, притворяясь спящим, после чего всю ночь или смотрит на спокойное, но всегда немного хмурое лицо своего любимого человека, гладит родные черты подушечками пальцев; или встаёт с постели и садится на подоконник, не слезая с него до самого утра и не отрываясь от окна.

Волков замечает Серёжино беспокойство, допытывается, требует ответа. Разумовский отмалчивается, отнекивается, целует коротко или отпускает лёгкую шутку.

Марго каркает надрывно.

Март. На улице водянистый снег; синоптики потепления на этой неделе обещали не ждать.

Утро тянет свои прохладные руки к постели Серёжи и Олега, очевидно маленькой для двоих, и кажется милым и приятным. За окном уже светло, и после затяжных зимних ночей это кажется небольшим праздником. Серёжа тянется в кровати, хрустит шеей и лениво оглядывается по сторонам. В нос бьёт слабый запах холода и сырости, немного инородные для этой комнаты.

— Привет, Маргош.

Птица скребётся о прутья клетки и подозрительно молчит. Ни Олега, ни Игоря в комнате нет. Серёжа неторопливо поднимается с постели, выглядывает в окно и зябко вздрагивает из-за пробежавшего от стоп до бёдер холода. Разумовский подходит к тёмному шифоньеру, открывает дверцу и придирчиво осматривает одежду внутри. Обычно он ворует что-то у Олега, но последнее время всё чаще стал обзаводиться своими собственными вещами — Игорь и Олег постоянно ворчат, что их шкаф не резиновый. Хотя, жаловаться на ещё одного жителя их чудесной общажной комнаты у них нет никакого морального права, потому что уже больше года они пытаются сохранить в глазах коменды «мёртвую душу» их бывшего однокурсника Вадика, который в один день неожиданно бросил институт и угнал в армейку по контракту. Теперь его койку, ещё более скрипучую, чем кровать Олега, используют как склад для вещей не-первой необходимости. В общем, Серёжа справедливо рассудил, что раз спальных мест три, то и шкаф рассчитан на троих, и возмущения чужие пропускает мимо ушей. Разумовский натягивает на себя чёрную водолазку и поворачивается к висящему на дверце шифоньера маленькому зеркалу, чтобы поправить ворот.

Серёжа оторопевше пялится на своё отражение и не может поверить.

Глаза всё такие же синие, волосы — всё такие же — рыжие, только лицо всё бледнее становится.

Его голову опоясывает тонкая ветка с небольшими шипами. Они гребнем прорезают гладкую волну волос и слегка щекочут похолодевший лоб.

На челе Смерти вырастает её же Венец.

Серёжа пятится от своего отражения, неверяще бормоча «нет-нет-нет». Рассудок пытается докричаться, мол, это невозможно, так не бывает. Что мертво, умереть не может: а Смерть не мёртвая, не живая, она эфемерна, и человеческое обличие не делает её каким бы то ни было существом — так думал Серёжа, отчаянно надеявшийся, что не скука, ставшая причиной появления Сергея Разумовского в мире людей, всему виной, а просто... просто что-то, где-то, у кого-то, наверное, далеко-далеко, где не здесь, пошло не так, и, может, это ошибка какая-то, глупая такая, дурацкая ошибка, и сейчас этот дебильный венок спадёт — ведь не может же Смерть, в самом деле, умереть! Это же глупость, абсурд, бред, не может такого быть, не может, не может! Серёжа хватается за голову и чувствует, как шипы протыкают кожу на ладонях.

— Пиздец, — выдыхает Разумовский, таращясь на стекающие к запястьям багровые капли.

Серёжа касается подушечками пальцев гладкой кожи, проводит рядом с рубиновой лентой, мажет по ладони кровяной развод.

— Нет…

Смерть принимается растирать вытекающую кровь в глупой надежде стереть её, но вместо этого лишь размазывая по всей ладони.

— Нет, нет, нет…

Он начинает беспомощно смеяться и вновь поднимает взгляд на своё отражение. Горло царапает запутавшийся крик ужаса. Чёрные блестящие ветви только-только начали опоясывать рыжую голову, но в этой хрустальной хрупкости терновой лозы Серёжа читает свой смертный приговор.

Как это?

Разве это возможно?

Почему?

Серёжа садится на кровать и пялится в стену. Смеётся иногда, потом снова замолкает и кусает губы.

Забавно. Смерть должна умереть. Разве это… возможно? Или умрёт его физическая оболочка? Но она же… он же сам её сделал. Из ничего, из… из пустоты. Она просто появилась однажды, просто появился Серёжа. Сначала без имени, просто тело, это уже потом… Да что потом. Разница-то уже? Но всё же хорошо было. Нормально. Не может же это быть…

Из-за Олега?

Тишина в комнате становится гуще и тяжелей.

Он в тот день так и не умер, а Баланс… Кто знает, может, действительно пошатнулся? Мог же, ну, чисто теоретически.

Нет. Не мог. Олег изначально умереть не должен был! Серёжа пытался (сначала случайно, но всё же), но не вышло, и всё тут. Если бы Волкову суждено было покинуть мир живых, он бы сделал это уже давно. Да! Очевидно же! Значит, дело не в Олеге, нет, конечно не в нём, он будет жить, он должен…

Только… В ком тогда дело? В Серёже?

Если проблема в его человеческом облике, то почему только сейчас? Когда он стал по-простому счастлив, попробовал любить, как люди. Почему не несколько веков назад, когда он настырно пролезал в исторические события словно закладка между книжными страницами? Почему это так, чёрт возьми, несправедливо?

Да и как он может умереть? Разве это не противоречит самому естеству? Материи? Чему-нибудь?!

Как он может умереть? Что станет с его памятью, с его… чувствами? Куда всё это денется? То есть, есть ли небытие для чего-то вне бытия?

Да как же это… Как же…

Он был только исполнителем? Что решает сейчас серёжину судьбу? Что это за фатум такой, кто им руководит?

Ведь Серёжа сам всегда ощущал эту тяжесть человеческих жизней, тонкие колебания их конца. Он и сейчас это чувствует всем своим естеством, потому что это в него вшито, все искрящиеся нити-судьбы составляют его нутро. Серёжа и есть Смерть, всегда был, никогда не переставал, но сейчас он… чувствует, что должен умереть, хоть и понятия не имеет, как сделает это технически. Он должен, это — его фатум, неизбежность, участь. Здесь нет компромиссов, и Серёже, коли он всё ещё Смерть, не с кем их искать.

Да блять.

Он что-то сделал не так. Где-то ошибся. Оступился.

Но почему он не почувствовал это раньше? Он же ещё ощущает этот громоздкий, но шаткий Великий Баланс каким-то шестым чувством. Где он оступился? Ведь не узнать теперь: когда заговорил с маленьким Олежкой, чуть не порвал нить его судьбы, неоднократно пытался подчинить его жизнь своей воле, умертвил на время Игоря или же гораздо, гораздо раньше, когда чума питала его силой, что чёрной нефтью растекалась по его свежим, только появившимся жилам? Когда он ошибся? Может, это тот старик, Клим, язычник треклятый?

Серёжа опять истерично хихикает. Он много смеётся.

— Проснулся, — мягко констатирует Олег, вошедший в комнату.

Серёжа поворачивает к нему голову и следит за тем, как он ерошит мокрые после душа волосы, стирает капли с лица и поправляет полотенце на бёдрах. Марго начинает истошно каркать и биться в клетке, как бешеная.

— Марго! Ну-ка тихо. Тихо! — Олег бьёт ладонью по клетке, отчего та глухо гремит, и Марго жалобно бьёт крыльями в том же месте. — Да что с тобой, птица?

Серёжа улыбается озадаченному лицу Волкова. Такой домашний, тёплый. Весенний.

— Да кто её разберёт, — вздыхает Разумовский и сжимает ладони в кулаки.

— А ты чего в водолазке и трусах? Новая мода?

— Решил, что так сексуальнее.

— Да-а, невероятно сексуально, — с очевидным сарказмом соглашается Олег, как вдруг хмурится. — Эй. Что с руками?

— Что? — делает невинное лицо Разумовский. — А, это. Порезался, пустяки.

— Порезался?

Олег берёт его за запястья и и смотрит на разукрашенные кровью ладони.

— Нихуя себе порезался. Откуда это?

— Не знаю, я даже не заметил, — небрежно отвечает Серёжа и хочет ненавязчиво выдернуть руки из хватки, но та оказывается жёсткой.

— Что за бред. Как это можно не заметить?

— А ты сегодня играешь в плохого копа, я смотрю? Мне нравится, — как можно развязней и игривей старается сказать Серёжа.

— Серый. Не паясничай.

— Да ладно, Волч. Злой ты ещё привлекательней…

Серёжа аккуратно освобождает руки, хотя спина его от напряжения выпрямилась совсем уж неестественно.

— Что ты несёшь?

— Ух-х, какие мы грубые, — Разумовский ухмыляется.

Олег пятится назад, когда Серёжа встаёт с кровати, но тот обхватывает его за шею и похабно целует, мажа губами как попало и оставляя на влажной после душа шее кровяные разводы. Олег мычит, пытаясь отстраниться, но Разумовский напирает.

— Я тебя хочу, — разгорячённо шепчет он и прижимается к Волкову всем телом.

— Что?.. Серый, что такое…

— Прямо сейчас…

Серёжа не обманывает. От желания сводит мышцы, ноет в груди надсадно и хочется разрыдаться. Потому что ощущение скорого конца сковывает горло и давит на затылок и лоб.

Олега не так легко провести, но то ли он почувствовал это кричащее отчаяние в Серёжиной страсти, то ли понял, что тот сейчас не отступит, но сдаётся в жадные до ласки окровавленные руки.

Разумовский стягивает с себя водолазку торопливо, в бреду словно, и так же в бреду утыкается лицом в мощную олегову шею, целует беспорядочно влажную кожу. Олег касается его осторожно, боязно, словно одно неаккуратное движение, и Серёжа надломится, треснет, что не соберёшь потом. Волков чувствует, что в этом жалобном, почти жалком желании Серёжи прячется жажда нежности, поэтому он мягко старается его пыл остудить, опускает обратно на постель и начинает медленно целовать узкую, часто-часто вздымающуюся грудь. Серёжа ноет, мается, извивается под неторопливыми, медлительными ласками, тянет Олега за короткие волосы, что выскальзывают у него сквозь пальцы. Но Волков настойчив, пытается усмирить беснующегося Серёжу, что хочет выпить сегодня олегову любовь до капли. Серёжа царапает Олегу спину, вздыхает громко и судорожно, и у Волкова в голове пульсирует мысль, что это всё неправильно, сейчас это не нужно, Серёже плохо, — но он так просит, так настаивает, что, кажется, Олег должен ему уступить — хотя бы сегодня. Один раз пустить его безумие в их спальню, дать скрытому вырваться страстью.

Серёжа запрокидывает голову назад и шипит, когда Олег мягко, в какой-то мере даже целомудренно касается губами внутренней стороны его бедра, холодного и подрагивающего. Олег смотрит исподлобья, следит за Серёжей, но тот уже совсем где-то не здесь, шарится ладонью по постели. Серёжа приподнимает таз, помогая стянуть с себя бельё, и слышит шуршание упавшего полотенца.

— Как ты хочешь? — спрашивает Олег, внимательно всматриваясь в лицо Серёжи.

— Так, как хочешь ты, — едва различимый шелест в ответ.

«Сейчас я никак не хочу», — хочет сказать Волков, но, глядя на возбуждённого и разморенного лаской Разумовского, он понимает, что не сможет — это ненужное лукавство.

Олег лишь кивает и всем телом прижимается к Серёже, мокро целует его в тонкую бледную шею, оглаживая узкие бёдра. Он выцеловывает пульсирующую венку, ямку между ключицами, дёргающийся кадык, челюсть, пока Разумовский шарится руками по горячему торсу и царапает иногда смуглые плечи. 

Олег целует Серёжу в дрожащие губы, сминает их жадно и широко, а Серёжа нетерпеливо толкается языком в чужой рот, жмётся ещё ближе, подаётся вперёд бёдрами и притягивает Олега к себе. Волков отрывается и пристально смотрит Серёже в глаза, и его аж ведёт куда-то в сторону, то ли к небу, то ли к полу от этих расширенных зрачков, почти не видных на фоне потемневшей кофейной радужки. Синие глаза лихорадочно блестят, но от мысли, что там, где они соприкасаются лбами, невидимая смертным терновая лоза царапает олегову кожу, хочется зажмуриться до искр под веками. Но Серёжа смотрит: пока может, жадно и горячо, смотрит, пока Олег медленно и осторожно входит, смотрит, открывая рот и выдыхая тихий стон в чужие губы, смотрит, толкаясь навстречу тягучим движениям.

Серёжа закатывает глаза и томно вздыхает, оттягивая кожу на чужих лопатках, как вдруг Олег останавливается. Серёжа недовольно мычит и недоумённо смотрит в его лицо, грубое, сосредоточенное, с потемневшими глазами.

— Смотри на меня, — хриплый голос Волкова рокочет около губ Серёжи, и он покорно кивает.

Серёжа толкается навстречу редким движениям, сдавливает горячие олеговы бока острыми коленями. На сухую не очень приятно, но Серёжа пытается абстрагироваться от странных ощущений.

Разумовскому кажется, что с каждым толчком ветви Венца всё туже стягивают его затылок. Сначала это кажется даже незаметным, но когда движения становятся всё ритмичней и глубже, ему всё сложнее держать внимание на почти чёрных радужках, что внимательным взглядом сверлят его лицо. Тихие стоны срываются на скулёж, Серёжа прикусывает губу сильно и остро, морщится от совокупности чего-то непонятно неприятного.

— Серый? — сипит Олег, притормозив.

— Продолжай…

Серёжа мотает головой и придавливает голову Олега к своей шее, тазом подаваясь вверх.

— Продолжай, продолжай… — как в бреду, дрожащим и срывающимся голосом.

Тянущее ощущение под Венцом отходит на второй план, когда Олег оставляет влажные поцелуи на солёной коже. Серёжа стонет всё громче, и Олег слабо вторит ему, изгибающемуся и впивающемуся пальцами в чужие плечи. Волков вжимает хрупкое, острое тело в матрас, пружины под которым надсадно скрипят, из соседней комнаты недовольно стучат им в стену, а Серёжа только распаляется, почти безуспешно пряча свои стоны в изгибе волковской шеи. Он подрагивающей рукой обхватывает свой член и рваными движениями водит вверх-вниз, пытаясь подстроиться под ритм Олега. Ему обжигающе жарко, но колотит, как в ознобе.

Олег кончает первый, куда-то на Серёжин впалый живот и мелко дрожащие бёдра, и следом за ним и сам Разумовский, сделав ещё буквально пару движений. Олег приникает губами к Серёжиной груди, утыкается взмокшим лбом в выпирающие из-под тонкой, почти прозрачной кожи ключицы. Серёжа зарывается пальцами в его волосы и туманно улыбается.

— Я тебя очень люблю, Олеж.

Волков поднимает на него мутный взгляд, который медленно проясняется. На поджатых губах расцветает несмелая улыбка, а лицо словно зажигается счастьем.

Смерти больно.

— Серый…

Олег светит широкой улыбкой и блеском глаз, и Серёжа неуверенно и смущённо улыбается в ответ, уводя взгляд.

— Ты… ты серьёзно щас? Ты правда?.. бля, чё я говорю. Серёж. Я… я тоже тебя люблю, очень сильно, очень… очень люблю. Я… бля.

Олег тихо смеётся и чувствует себя безумно глупо. Он носом тычется в серёжину заалевшую щёку, и Серёжа тоже начинает робко хихикать, чувствуя, как радость заполняет его холодное тело, старается сдержать смех и прорывающуюся улыбку, кусая губу. Он обхватывает лицо Олега прохладными ладонями и заставляет посмотреть в свои глаза. Они оба улыбаются счастливо, бегают взглядом, целуют улыбки друг друга и смеются.

Венец туго стягивает рыжий затылок и наливается тьмой, выдавая новые шипы.

Смерть целует Олега ещё отчаянней.