Квартира Юли кажется Серёже огромной после года недо-жизни в общаге. Он смотрит на спящего на диване Олега уже двадцать минут, не в силах оторваться: изнутри сжирает непропадающее чувство тревоги и мертвенного холода, но в то же время облегчение от исчезнувшего Венца (сейчас медленно распускающемся на голове Серёжи) и всепоглощающая нежность глушит в Разумовском всё разумное. Олег выглядит слишком умиротворённо, особенно под мягким пледом на бежевом диване, среди какой-то техники для съемок и с пушистой подушкой под головой. В юлиной гостиной душно пахнет свечами и выпечкой. Из кухни доносятся два приглушённых голоса, а полоса света мягко прорезает мрак комнаты. Все мысли улетучились из серёжиной головы — на плечи навалилась очень уж человеческая усталость, клонило в сон со страшной силой.

Серёжа, скорчившись от непривычной ноющей боли в перенапряжённых мышцах, встаёт с пола и бредёт на кухню. Там за столом сидит хмурый Игорь, а у окна стоит Юля, обнимающая себя за плечи. Тихий разговор прекращается в ту же секунду, как Серёжа оказывается на пороге. Он подмечает синхронно мерцающие клубки судьбы, такие разные, но по-особенному родственные.

— Ну как? — спрашивает Юля.

— Жить будет. Во всех смыслах. Венца на нём больше нет.

— И где он теперь? — настороженно уточняет Игорь.

Серёжа молча указывает на свою макушку. Он уже успел неоднократно ощутить царапающую щекотку в районе затылка и наткнуться пальцами на пока ещё маленькие шипы.

Юля и Игорь как по команде скорбно поджимают губы.

— Что с ним было? Как ты его нашёл? — спрашивает Серёжа у Грома, стараясь отвлечь от своей невесёлой перспективы.

— Треш какой-то, если честно, — Игоря передёргивает. — Сидел на краю, ножки свесил, нахрен. И ладно бы под крышей, а он же прям под дождём сел, и таращился вниз. Я его позвал, так он даже не моргнул. Когда я его силком оттащил от края, он только тогда посмотрел на меня, но таким пустым взглядом, что я даже подумал на секунду, что это не он. Выглядел так, будто бросаться хотел. Потом он как-то в адекват пришёл, я вас позвал, а дальше вы и сами видели — никакой он.

— Ладно, это нормально, — неубедительно уверяет Серёжа.

— Сомнительно. Я его таким никогда не видел: словно из него душу высосали, я хуй знает.

Разумовский пожимает плечами. Ему больше нечего сказать.

— Слушай, Серёж, мне тут Игорь вкратце описал… ну, кто ты такой, в общем. И вот… мы поговорили, и мне пришла мысль… говоря о всей этой ситуации…

— Юля, прости, пожалуйста, но скажи лучше прямо, — тоскливо и вымученно просит Разумовский.

Девушка переводит дух и жалобно смотрит на Игоря. Он вздыхает и говорит за неё:

— Короче. Ты же мне говорил, что ты, ну, нефизическая штука? Есть-пить тебе не нужно, спать тоже.

— Ну, да, — настороженно подтверждает Серёжа.

— И когда я тебя в первый раз увидел, — не считая прям первого, тогда я тебя даже не разглядел, — я напрягся, потому что ты показался мне трындец странным. И это я потом уже срастил, почему ты мне напоминал чувака из зловещей долины. Неживой потому что. То есть, ты вроде человек, лицо человечье, руки-ноги тоже, а что-то было не так. А со временем это изменилось. Я начал замечать, что ты ешь охотней, спишь по-настоящему, не добудиться было иногда. Я всё это время думал, что просто привык: ты же постоянно у нас в общаге тусуешься. Но иногда прям очевидно становилось, что ты… поживел.

— И я подумала, может, проблема в том, что ты слишком… очеловечился? — Юля вздыхает, словно не веря, что говорит это всерьёз. — Ну, странно, что этот Венец появился на тебе только сейчас. Сам посуди, ведь, будь проблема только в том, что ты контактируешь с людьми, тебя прибило бы гораздо раньше. И ещё странно, что Венец передаётся от тебя к именно Олегу. Я веду к тому, что… Вдруг Игорь был прав, и тебе действительно даётся выбор? Ведь по сути именно Олег держит тебя среди смертных и «очеловечивает» тебя. Тебя словно вынуждают расстаться с тем, что делает тебя, грубо говоря, живым, а вариантов тут всего два: или твоя телесная форма как таковая, или Олег. И поэтому Венец меняет носителя и так агрессивно действует на Олега: чем больше между вами холода и чем ты дальше от Олега, тем крепче на нём Венец. Ты же не можешь решать вечно, поэтому тебя… подгоняют.

— Судьба хочет, чтобы я впервые принял решение, а не исполнил её волю? — недоверчиво уточняет Серёжа. Юля неопределённо мычит.

— Не совсем. Её «воля» — лишить тебя человечности, сделать инструментом. И ей не важно, как именно ты это сделаешь. Это просто идея, не более, но она…

— Многое объясняет, — мрачно заканчивает Игорь. — Получается, вопрос в том, что тебе дороже.

— Это не вопрос, — зло одёргивает его Серёжа. — Я его люблю. И не дам ему умереть. Думаешь, я это сейчас ради развлечения устроил?

— Кто тебя знает. Ты мог бы.

— Не мог, — хищно рокочет Серёжа.

— И ты готов умереть сам?

— Технически, я не знаю, как это возможно, но да. Да, готов. Это даже не обсуждается.

— А Олег об этом знает? — спрашивает Юля.

— После такого шоу, кажется, у меня нет варианта не рассказать, — горько усмехается Серёжа. Маячащий в недалёком будущем тяжёлый разговор пускает по затылку неприятный морозец.

— Как-то это всё неправильно.

Юля отворачивается к окну, и Серёже в нос вдруг вновь ударяет сладкий земельный запах. Первый порыв — бежать к Олегу, но он подавляет его, потому что чувство, хоть и похожее на предчувствие смерти Волкова, всё же немного другое. Серёжа хмурится озадаченно и оглядывается по сторонам. Игорь недоуменно глядит на него в ответ, в напряжении привставая со стула. Разумовский мотает головой, мол, сиди, и обращает взор в сторону Юли. Запах усиливается, а грудь пробивает насквозь ледяная игла. Страшное ощущение скорой гибели пропадает так же резко, как и появилось.

— Что? — спрашивает настороженно Гром.

— Показалось, — растерянно отвечает Серёжа и приваливается к стене. В голове появляется неприятная пульсация.

— Пойду постелю тебе, — устало сообщает Юля и отталкивается от подоконника.

— Не надо, я не сплю, — отнекивается Серёжа, хотя что-то настойчиво тянет потяжелевшее тело вниз.

— На тебе лица нет. Отдохни.

Юля выходит из кухни, останавливаясь в проходе, чтобы сжать серёжино острое плечо и сочувственно улыбнуться. Гром качает головой с хилой усмешкой.

— Смерть уже не та…

— И как вас не бесит эта необходимость в сне и еде? — вяло интересуется Серёжа, широко зевая.

— Кто сказал, что не бесит?

— Ну да, твоя воля, ты бы на пары и ночью ходил, — коротко хмыкает Разумовский. — Прости, что обломал вам с Юлей романтический вечер.

— Будешь должен, — со смешком кивает Игорь. — Думаю, Юля довольна. Она у меня журналистка и эта, — он чешет макушку, — блоггерка, вот, а они от такой движухи тащатся. Да и меня уже, честно, замотало без дела сидеть.

— Весело тебе на службе будет, — многозначительно усмехается Серёжа, стреляя взглядом куда-то в игореву грудь, глядя на то, как ярко искрит клубок его судьбы.

— Это, конечно, всё здорово, но, Серый, — Игорь вдруг понижает голос, — если по твоей вине ещё хоть раз случится что-то подобное, я, клянусь тебе, Венец с башки на твоё горло спущу и придушу им. Ты меня понял?

От тяжелого полушёпота пробегает иррациональная дрожь.

— Я-то, конечно, понял, но кого ты пытаешь напугать? — снисходительно и даже как-то грустно спрашивает Разумовский, кусая губу.

— Нет, ты не понял, — натянуто улыбается Гром. — Ты уже без пяти минут человек. И пусть сейчас у тебя больше силы, но слабостей, поверь, не меньше. Можешь играть во всевышнего сколько влезет, но я тебе обещаю — ты доиграешься.

Голубые глаза Игоря зловеще сверкают, и Серёже мерещится, словно это его собственное хтоническое обличие смотрит на него сейчас, а хриплым голосом говорит сам фатум. Он немо открывает рот, игнорируя жжение в глазах и в горле.

— Серёж, я постелила в гостиной, — Юля тихо входит на кухню.

В своём доме она выглядит хрупкой и маленькой, особенно рядом с вышибалой-Игорем. Выпавшие из слабого хвостика красные волосы, огромная футболка и немного растянутые в коленях спортивные штаны смотрятся как-то необыкновенно трогательно.

— Спасибо.

— Ложитесь спать, мальчики, — устало говорит она и зевает. — Второй час.

Уже? Надо же. А Серёжа и не заметил.

Он послушно уходит в гостиную, кивнув на прощание притихшей Юле и мрачному Игорю, смотрит на раздвинутое кресло напротив занятого Олегом дивана. Голубое постельное бельё почему-то кажется Разумовского непозволительно чужим, но он смиренно ложится под одеяло и отворачивается к стене.

Он слушает тихий разговор Юли с Игорем, звук шагов по старому паркету и скрип половиц, болезненное сопение Волкова, постепенно стихающее шуршание одеяла в спальне, тикание настенных часов, своё собственное дыхание и слабое сердцебиение, рычание изредка проезжающих под окнами машин. Усталость припечатывает к мягкому креслу и свинцом наливает веки, но сон не идёт. Серёжа словно разучился спать за последние бесконечно бессонные дни. Когда он приоткрывает один глаз и кидает мутный взгляд на часы в первый раз, большая стрелка близится к трём. Во второй раз Разумовский с досадой понимает, что прошло всего полчаса. На третий же часы красноречиво показывают полпятого.

Серёжа молча садится на постели, но шорох белья в абсолютной тишине юлиной квартиры звучит громыханием июньской грозы, не меньше. Разумовский вытягивает руки и зевает, недовольно смотря на посветлевшее небо за большими окнами.

Его раздражает, что за эти три часа ни одной нормальной мысли в его голове так и не появилось. Он по кругу проматывал то одно и то же, то ворох странных, не связанных событий. Почти дословно запомнился разговор с Климом — Серёжа с удивлением находит его отпечаток в своей пыльной памяти. Приходят на ум разговоры с заключёнными лагеря в Сибири. Туберкулёзник-орнитолог, воодушевлённо вещающий про птиц. Да много всего — у Серёжи была яркая, насыщенная не-жизнь. Разумовский с переменным успехом сглатывает подступающий ком. Он не хочет умирать. Не хочет, не хочет, как дитя сейчас закричит, что не хочет! Не дастся в лапы шлюхе-судьбе, ни за что. Он будет жить! Он должен!

Но тут же сердце жалкое подбрасывает бьющиеся рыбкой в сознании Серёжи воспоминания об Олеге. Каждая секунда, проведённая рядом с ним, — даже те, когда он для Серёжи не значил нихрена. Когда Серёжа был задет до глубины несуществующей души в лучших своих эгоцентрических чувствах и беспощадно губил Волкова своими руками. Когда — от скуки, правда, — наведывался к нему в институт или общагу, чтобы поболтать минут десять, не больше, между очередными, бесконечными трупами. Когда целовал его на крыше так глупо и отчаянно, словно это было единственное правильное и понятное — и так оно и было. Когда игрался с его кулоном и мешал писать курсовую. Когда ластился и млел от горячих прикосновений и зацеловывал в ответ до одури. Когда ругался, когда язвил, когда заткнуться не мог от восхищения олеговой красотой. Когда избегал, когда лгал. Когда любил.

Разве Серёжа может от этого отказаться? Как это возможно, если у него есть Олег, делающий его счастливым — и живым. Если Серёжа и сам, он знает, он уверен, делает Олега счастливым, ведь глаза его лгать не могут. Все эти драмы и трагедии, мол, один другого не заслужил, для того слишком хорош, для этого слишком плох — да плевал Серёжа на это всё.

Больше нет никаких вариантов. Осталось только умирать — и теперь, после игры в кошки мышки с самой судьбой, это кажется несущественной, издевательски глупой насмешкой. Шуткой.

Ну какая ещё смерть? Они же так старались, спасали друг друга, как могли, руки и душу в кровь изрезали. И что же теперь? Ничего не поменялось, ни к чему они не пришли? Всё так же умирают, как и до этого, только теперь со знанием дела.

Так разве это проблема?

Серёжа, может, и не вершит судьбы, как думал раньше — но раньше он и не проверял. И он с самых Тёмных веков шляется по этой ебучей земле в человеческом облике, развлекая себя настолько редкими беседами с людьми, что за один год существования не насчиталось бы и десяти, исправно выполняет свою задачу. И какая же награда? Стоило ему впервые ошибиться, в себя поверить, влюбиться — как всё, игрушка-Серёжка перестала работать, ей пора в утиль. Ему не даётся шанс начать сначала, исправить что-то, нет: или ты, или он. Отличный ультиматум, главное, какой гуманный!

Где благодарность за бесконечно долгую, идеально выполненную работу? За число душ, невозможное для пересчёта, отправленное на тот свет? За особо трепетное внимание к Великому Балансу?

Почему Серёжа должен это стерпеть? Разве он не может хоть раз быть сильнее этого идиотского рока судьбы? За то, что он делал все эти века?

Ни Олег, ни Серёжа не умрут. Нет.

И если за это придётся отдать чью-то жизнь, Серёжа не побоится замарать руки.

Он встаёт с дивана, половицы надсадно скрипят, и Разумовский с огромным усилием, таким несвойственным для такого простого, казалось бы, действия, лишает своё тело осязаемости. Смотрит мелькои на Олега, на его хмурое, обесцвеченное словно, лицо, на лохматую короткую чёлку. Хочется завыть от обиды и дикой преданности этому полуживому человеку. Ради сохранения их счастья, понимает в эту короткую секунду Серёжа, он готов оборвать хоть тысячи судеб.

Всё тело окутывает нездорово ледяной холод, и грешным делом Серёжа думает на сквозняк, но тяжёлый сладко-терпкий запах едва-едва долетает до его носа. Опять оно, как на кухне. Разумовский медленно двигается в сторону спальни и проходит сквозь дверь. В комнате так холодно, что, кажется, сейчас каждая поверхность покроется коркой льда, а иней закрасит большие стекла окон. Ледяной мороз впивается иглами в бестелесное существо, а загустевший воздух не даёт сдвинуться с места.

Юля и Игорь преспокойно спят. Гром мягко касается носом юлиной макушки, как вдруг она дёргается, отчего красные волосы щекочут Игорю лицо и заставляют повернуться на другой бок. Юля, перестав чувствовать рядом с собой чужое тепло, переворачивается на спину и раскидывает конечности. Игорь мычит что-то во сне.

Серёжа чувствует себя самым настоящим маньяком, когда метафизической тенью оседает на край кровати. Безмятежная и беззащитная Юля, всё в той же безразмерной футболке, выглядит в лучах слабого рассветного солнца ещё красивей, чем обычно. Разумовский вытягивает дрожащие от нечеловеческого холода руки и окунает их в грудную клетку Юли, вытягивая многократно скрученную алмазную нить её судьбы. Он находит самое слабое, прохудившееся до состояние лески, место — и понимает, что это секунда настоящего. Прикрывает глаза и наощупь продвигается дальше, не всматриваясь в ещё не случившиеся воспоминания. Пальцы ощущают конец нити. Серёжа отсчитывает года — тридцать.

Ей будет всего тридцать лет, когда она умрёт.

Разумовский в ужасе отдёргивает руки и распахивает глаза. Идеальное, очаровательно нежное лицо Юли сейчас кажется ему похожим на посмертную маску. Словно фарфоровая кукла, румяная и бледная, с трогательно раскрытыми губами, она ломано изогнула правую руку. Создаётся ощущение, словно можно распахнуть её глаза с длинными ресницами, и те округлятся в самом невинном выражении, граничащим с первородным ужасом.

В голове Разумовского судорожно бьются беспорядочные мысли, но одна, непростительная, ужасная, кричит громче всех остальных.

Надо убить её.

Кто, если не она? Не зря же этот мертвецкий холод Серёжу дёргает, а нить судьбы так сильно протёрлась. Ей осталось… не так уж и много. Десять лет — срок ли? И она кажется достойной заменой, такой… хорошей. Чудесной, правда: невероятно красивая, сообразительная, жаждущая справедливости, честная, весёлая, в конце концов, искренне любящая и горячо любимая в ответ — лучше не найти. Фатум сам ведёт Серёжу. Иначе к чему этот лёд в груди? К чему сладкий мертвенный аромат щекочет нос?

Ни к чему. Всё просто и понятно.

Им с Олегом дан шанс.

Серёжа как в бреду опускает руки на свою голову и обхватывает Венец двумя ладонями. Уже значительно разросшиеся шипы вспарывают мягкую кожу и бередят другие, не зажившие ещё порезы. Свободно лежащий терновый венок вдруг сжимает голову тугим кольцом, вдавливая шипы в кожу. Серёжа тянет его вверх, пытаясь снять с макушки, но Венец сопротивляется, всё сильнее выдавая шипы. Голову и ладони простреливает невыносимая боль, Серёжа со всех сил прикусывает нижнюю губу, сдерживая крик, хоть и знает, что никто его не услышит. Со всех сил он тянет венок наверх, шматками сдирая со лба и затылка кожу. Кровь стекает к глазам и крупными каплями собирается на ресницах, слепляя их в острые пучки. К шейным позвонкам бегут вязкие кровяные ленты. Острые шипы оставляют глубокие борозды, а ладони словно тянутся проткнуть насквозь. Разумовский воет от боли, стягивая с головы чёрную корону. Голос срывается на ревущий крик, когда он наконец отрывает от себя Венец и отбрасывает на постель. Идеально чистый, без капли крови на блестящих остриях, он безукоризненно чёрным силуэтом вырезан на фоне белого белья.

Серёжа осторожно берёт корону в окровавленные ладони и склоняется к Юле. Тёплое дыхание слетает с приоткрытых губ, ресницы не дрожат совершенно. Она спокойна, как море в штиль, пока над ней нависает сама Смерть. Серёжа всматривается в мягкие черты, бросает взгляд на широкую спину Игоря и вновь глядит на безмятежно спящую Юлю. Всё его тело колотит от арктического холода, руки сводит судорогами, а по лицу стекают кровавые ручьи вперемешку со слезами и выступившим на лбу потом.

— Прости, прости меня, прости, — рваными вдохами-всхлипами шепчет Серёжа.

Он медленно опускает Венец словно не своими руками, зажмуривается и мотает головой из стороны в сторону, бормоча бесконечные и бесполезные извинения, пока не прикусывает наконец нижнюю губу, чтобы болезненные слова не вылетали на свободу. Шипы не успевают даже коснуться нежной кожи или красных волос, и в миллиметре от юлиной головы взрывается сотней осколков. Они осыпают подушку, путаются в волосах, застревают в серёжиной коже, но уже через несколько секунд исчезают, словно растворившись в рассвете.

Серёжа завывает, вцепившись руками в своё лицо.

Ну почему?! Зачем его поманило к Юле, зачем холод привёл к ней, зачем поддразнило возможностью, нелепым и хрупким шансом зажить с Олегом счастливо?

И Разумовский знает, что сам этот шанс себе выдумал от отчаяния, от неверия, что умрёт скоро, и всё это кончится, оборвётся — но от этого так невыносимо больно, что даже распоротый лоб перестаёт пульсирующе ныть. Он бы убил её, убил! Расцарапал всё её тело этими блядскими шипами, зубами перегрыз алмазную нить в груди, да хоть своими руками рёбра ей раздвинул или придушил — лишь бы он с Олегом жил, лишь бы, лишь бы…

Серёжа стенает над юлиным телом, словно во время похорон над трупом, но нет, та живее всех живых, улыбается во сне иногда и что-то бормочет. Игорь снова переворачивается к Юле лицом и закидывает руку поперёк её живота. Серёже сердце сжимает тисками обиды и жгучей зависти. У него такого скоро не будет. А может и вообще — не будет, ведь Олег может просто-напросто Серёжу не простить. За всё: враньё бесконечное, грубость и жестокость, порезанную ладонь, смертельную опасность, разбитое сердце, попытку убийства — перечислять можно вечно, а терпение Олега бесконечностью похвастаться не может.

Серёжа на негнущихся ногах встаёт, пятится к двери, до последнего не отводя взгляд от этой семейной идиллии. Он заходит в ванную, подходит к зеркалу и немигающим взглядом изучает своё отражение. По лицу размазана кровь, в уголках ран уже запекающаяся. Грудь ходит ходуном от судорожного дыхания и сдавленных всхлипов. Серёжа хочет включить воду, но бесплотная рука проходит сквозь кран. Он неохотно возвращает физическую форму и выворачивает кран на самый кипяток. Обжигающая вода бьёт по рукам, проникая в глубокие рытвины и заставляя Серёжу завыть от боли. Пальцы и колени неконтролируемо дрожат. Серёжа сквозь слёзы набирает в ладони воду и выплёскивает на своё лицо, смывая кровь. Он яростно трёт лоб, щёки и ладони, но свежие раны и уже заживающие рубцы словно вновь начинают кровоточить. У Серёжи вдруг возникает стойкое ощущение, что, сколько бы он ни старался отмыться, кровь оставалась на его руках, бесконечно окрашивая воду в мутный ржаво-розовый цвет. Разумовский хватается костлявыми пальцами за края раковины и бессильно оседает на пол. Он начинает бесконтрольно рыдать и захлёбываться горячими слезами. Вцепляется в слипшиеся рыжие волосы и сильно-сильно зажмуривается до звёзд под веками. Шум воды и срывающиеся вскрики глушат чужие шаги.

— Серёжа?

В дверном проёме показывается сонная и перепуганная Юля. Серёжа смотрит на неё и его горло раздирает от удушающих рыданий.

— Серёж!

Юля подскакивает к нему и садится на колени. Она убирает налипшие на лицо мокрые пряди волос и в ужасе ахает.

— Твой лоб… А твои руки!! Мамочки! — она прикрывает рот ладонями. — Как ты… когда?..

— Юленька, прости меня, — Серёжа захлёбывается словами и взмахивает руками, пытаясь собрать нечленораздельные звуки в кучу. — Я так виноват, прости…

— Ты ничего не сделал, кровь отстирается, не волнуйся, — щебечет она, заправляя ему волосы за уши.

— Но я хотел, я хотел сделать… Прости меня… Юля…

Серёжа окончательно задыхается и мешком валится на девушку, греясь в испуганных осторожных объятиях.

— Я прощаю, прощаю, — шепчет непонимающая Юля и гладит Разумовского по голове. — Надо тебе раны обработать.

Серёжа мотает головой отрицательно и начинает безутешно рыдать. Они сидят на холодном кафеле с десяток минут, пока Серёжа не расходует все свои слёзы и воздух в лёгких. Он уже чувствует, как под юлиными пальцами, перебирающими его спутанные волосы, появляются новые ветви терна, и от этого ощущения подкатывает ещё и тошнота. Всё тело Серёжи бьётся в конвульсиях, а истерика всё не отступает, сдавливая внутренности своими цепкими лапищами.

— Поднимайся, ну же, давай. Пошли, на кухне поплачешь.

Юля тянет Серёжу наверх, и он поддаётся. Они проходят на кухню, Юля усаживает Разумовского на стул и роется в верхнем ящике в поиске аптечки. Она морщит нос от пряного запаха таблеток, достаёт перекись, йод и марлю, после чего встаёт напротив Серёжи и со вздохом начинает обрабатывать его лоб. Разумовский только шипит от боли, когда йод попадает на рану, но ничего не говорит. Юля заботливо дует на кожу и обмахивает лоб руками. Серёжа не находит сил посмотреть на неё. Перед глазами тут же встаёт картина её разглаженного сном лица и чернильных игл, почти касающихся бархатной кожи. Смиренное выражение на спящих чертах будто говорило, что Юля согласна, готова принять смерть из чужих рук — с чужого чела. Но сейчас она стояла перед ним и дула на его рваные порезы, отрешённая и задумчивая. Испуганная.

— Я хотел тебя убить, — вдруг сиплым, едва различимым шёпотом произносит Серёжа, не отрывая глаз от пола. Их ступни на тёмной плитке смотрелись бы забавно и даже мило, если б не гнетущая атмосфера.

Юля молчит какое-то время и продолжает методично мазать борозды йодом. Потом она отрезает кусок марли и начинает обвязывать серёжину голову несколько раз, расправляя белую сетчатую ткань на лбу.

— Я догадалась.

Серёжа дёргается от неожиданности и резко поднимает взгляд на Юлю. Она сосредоточена и едва заметно напряжена. Юля смотрит в ответ, и в светло-карих глазах Серёжа не находит ничего, кроме сочувствия: ни злости, ни разочарования, ни страха. Только гнетущая жалость — и ничего кроме.

— У тебя не получилось или ты передумал?

Юля отодвигает второй стул, садиться, берёт в руки одну из серёжиных ладоней и повторяет всё те же манипуляции. Мокрым полотенцем она стирает остатки крови, потом капает перекисью — Серёжа как заворожённый смотрит за тем, как шипит и пенится кровь, — после чего смазывает порезы йодом. Разумовский морщится и кривится, поджимает пальцы на ногах и кусает губу.

— Не получилось.

Юля застывает на секунду, прежде чем вновь потянуться к марле.

— Ясно, — говорит она, не поднимая глаз. — Слегка обидно, но спасибо за честность.

— Мне так жаль…

— Что не смог? — усмехается Юля, перематывая ладонь.

— Что попытался. Это омерзительно.

— Да.

Юля принимается за вторую ладонь, и теперь её движения кажутся жёстче. Серёже больно, но уже не физически.

— Я пойму, если ты… не простишь.

— Ценю твоё благородство, но оно здесь ни к чему.

Серёжа поджимает губы и пытается сморгнуть подступившие слёзы. Юля не туго затягивает бинт, придирчиво осматривает вторую ладонь и берёт его в свои, осторожно сжимая. Она заглядывает в глаза Разумовскому и пристально смотрит в синие радужки какое-то время.

— Тебе теперь с этим жить. Или умереть.

Она поджимает губы, прежде чем вздёрнуть их уголки в слабой улыбке. Ясные глаза светятся обезоруживающей добротой.

— Но я тебя прощаю.

У Серёжи воздух выбивает из лёгких, и он судорожно его глотает, после чего роняет голову на юлино круглое плечо и обхватывает перебинтованными руками. Она обнимает Серёжу в ответ и отчего-то вяло смеётся, поглаживая его по вздрагивающей костлявой спине.

Они встречают рассвет в тишине.

Расходятся лишь спустя двадцать минут, сказав друг другу только «спокойной ночи» на прощанье. Серёжа думает, что не уснёт. Он бы сел подле Олега и до самого утра смотрел на него, но чувство отравляющего стыда заставляет зарыться с головой под одеяло и отвернутся к стене. Что сказал бы Олег, узнав, что его возлюбленный больше не Смерть — а жалкий неудавшийся убийца?

Серёжа засыпает, испугавшись ответа на этот вопрос.