С тех пор жить становится горько.

Всем.

Дима действительно старается помочь Игорю, хотя Олега он слегка побаивается. Он ставит будильники на каждый час и стабильно проверяет Разумовского. Чаще всего он спал, а если и нет, то на Диму практически не обращал внимания. Он пытался разговорить Серёжу, но тот ясно дал понять, что в новых друзьях не нуждается. Он флегматично следит за стараниями Дубина и тяжело вздыхает. Послушно пьёт все таблетки, которые ему даёт первокурсник, и в перерывах между его визитами вылетает из окна, чтобы посидеть на крыше общежития. На большее его просто не хватает: физически он изношен настолько, что ощущает себя грудой костей в кожаной оболочке.

Саша Филиппенко приходит лишь два раза, вечером, когда Игорь и Олег уходят на быстрые подработки — все деньги они спускают на лекарства, а жить всё-таки на что-то надо. Оба раза Саша застаёт Серёжу в сознании, и в первый он очень злится на то, что к нему отправляют кого не лень, словно он инвалид какой. Он срывается на Сашу, кричит, что ему не сдались её услуги сиделки и что лучше бы она проваливала и больше не возвращалась. Тогда она действительно уходит, оскорбленная и обиженная, однако приходит обратно спустя час, с тремя плитками шоколада и газировкой в руках. Серёжа виновато смотрит на миниатюрную девушку, которая молча включает на своём ноутбуке какую-то глупую комедию и отсаживается от Серёжи подальше — её предупредили, что любой контакт может сделать ему хуже. Разумовский засыпает на боку на середине фильма под громкий хохот Филиппенко. В следующий сашин визит они досматривают фильм до конца.

Игорь терпеть не мог сидеть с Разумовским. Его бесило то, что в их комнате буквально физически ощущалась смерть. Стало тяжело, душно и страшно. Он постоянно нервно дёргался от любого неровного серёжиного вздоха и до одури боялся повторения того концерта, который ему пришлось увидеть. Жуткий крестообразный рубец был настолько отвратительным, что от одного только вида вытекающей из него крови Игоря мутило. Его раздражало, что вместо подготовки к экзаменам он возился с этим недо-трупом. Раздражало, что Олег теперь почти не улыбался. Раздражало, что он и сам перестал — потому что он действительно переживал. Пару раз он даже хотел бросить всю эту затею к чёртовой матери, переехать к Пчёлкиной до того момента, пока Серёжа не сдохнет наконец, но Игорю мешало всё и сразу: какая-никакая привязанность к рыжему утырку, гордость и бравада перед Юлей, ответственность, сочувствие и сострадание, желание помочь лучшему другу — да и, в конце концов, разве мог он бросить человека умирать? Он чужого бы не бросил, а с этим, вон, почти год под одной крышей. Игорь до конца так и не научился Серёже доверять, но всё же он верил Олегу. А тот верил Серёже.

Несмотря ни на что.

Волков страдал. Кажется, ещё чуть-чуть, и завыл бы на луну прям из окна. Ему категорически нельзя находиться с Серёжей: обоим хуёво. Олега буквально на части драло это невыносимое противоречие. Всё его существо тянуло к любимому человеку, ныло и требовало приласкать, обнять, унять тяжёлую боль, успокоить. Хотелось с ним хотя бы поговорить, но и то получалось через раз. В то же время холодный рассудок вынуждал тормозить. Иногда Серёжу корчило от боли при одном только взгляде на Олега, и Волков просто не мог позволить себе причинять ему ещё большую боль, даже если он просит. А Серёжа постоянно просит Олега.

Юля, несмотря на все протесты Олега, тоже несколько раз заскакивает к Разумовскому перед работой, пока парни на учёбе. Она рассказывает молчаливому Серёже свои новые задумки, идеи для видео, кого она хочет позвать на интервью, как она пытается протолкнуть в редакции свои разоблачающие статьи, сколько она написала и сколько ещё планирует. Серёжа ей не отвечает, потому что Венец давит на голову так, что челюсти сводит. Потому что вина сдавливает грудь. Потому что очень хочет — а значит нельзя. Юля не обижается, не держит зла и просто выкладывает всё, что есть на уме и, совсем уж изредка, на душе. Она говорит, как счастлива с Игорем, хотя он, почему-то, так редко признаётся ей в чувствах. Кажется, она уже и не помнит, когда слышала от него такую простую фразу: «я тебя люблю». А Серёжа молчит. Хотя понимает, что Игорь-то, конечно, любит, но боится поспешить; боится того, что Саша ещё всплывает в памяти. Молчит, потому что не знает, как сказать, что у Юли почти нет времени. И что Игорь может опоздать, а все воспоминания будут крутиться вокруг юлиного размытого образа.

А Юля всё говорит и говорит. Серёжа не знает, как терпит эту невыносимую боль каждый раз, когда она приходит. Венец вонзается в кожу так глубоко, что, кажется, скоро просверлит череп насквозь. Она говорит о работе, о друзьях, об Игоре, об Уле. Говорит, какой досмотрела сериал и какой хочет посмотреть фильм. Как бесилась в детстве на даче у бабушки, лазала по крыше коровника с двоюродным братом и бродила по заброшенной церквушке. Как завалила ЕГЭ по обществознанию и три дня проплакала из-за того, что никуда не поступит, и как вместе с мамой обновляла сайты вузов. Как срывала уроки в средней школе и как танцевала вальс с самым главным красавчиком школы на своём выпускном. Как её кинула лучшая подружка в шестом классе. Как она ненавидела художественную школу. Как в шестнадцать сбежала ночью на какую-то дурацкую тусовку и впервые покрасила волосы в тайне от родителей.

Серёжа очень хотел Юлю просто обнять.

Ей так глупо не повезло на экзамене, ей ужасно несправедливо не повезёт умереть так рано. И ей катастрофически не везёт видеть, как Серёжу всего скрючивает от боли.

Второй приступ настигает его спустя мучительно долгие две недели.

Юля в панике звонит Игорю и кусает ногти, не зная, куда себя деть. Серёжа изгибается и воет, царапает короткими ногтями обои на стене, плачет и задыхается. Юля пытается помочь, но делает только хуже своей нервной заботой. От стенаний Разумовского закладывает уши.

Когда приходят Игорь и Олег, Юля, вся зарёванная, налетает на Грома и стискивает в болезненных объятиях. Она не может объяснить, почему плачет, и наотрез отказывается говорить, что ей сказал Серёжа. Перепуганный Игорь гладит Юлю по красным волосам и прижимает её к себе, пытаясь успокоить.

В этот раз им везёт гораздо меньше, и на непрекращающиеся крики сбегается народ. Юля и Олег пытаются заткнуть Серёжу чем попало, пока Игорь в коридоре отбивается от назойливых соседей. Когда кто-то зовёт коменду, становится совсем не смешно.

— Да там Вадик перепил, Марин Степанна, вы уж простите, бурная молодость, студенчество, ха-ха!

— Вадик? — недоверчиво переспрашивает Айса, скрестив руки на груди. — А он разве не в армии?

— Уже год как, — кивает Макс.

Из Игоря вырывается истеричный смешок.

— Да какая армия!! Вон, лежит, мы его скоро успокоим, сейчас-сейчас…

Он пятится потихоньку назад, приоткрывая дверь. Как на зло, именно в этот момент Серёжу распирает от очередного прилива боли.

— Игорёк, да как же это, вон как надрывается, — сетует коменда.

— Вы там что, эксперименты над людьми проводите, что ли? — вскидывает брови Шура.

— А вас еб… — Игорь осекается, взглянув на Марину Степановну, — колышет вообще?

— Да это ваш «Вадик» на весь этаж орёт! — возмущается Аня Архипова.

— Правда, Игорёк, коль что случилось, так мы скорую вызовем…

— Марин Степанна, вы не беспокойтесь, — Игорь кладёт ладони на плечи старушки и нервно оглядывается назад.

— Игорь, ну ты скоро?! — в дверном проёме появляется растрёпанная в пух и прах Юля. Она сдувает с лица красные пряди и замирает, ощутив на себе любопытные взгляды. Макс присвистывает.

— Юль, погоди, тут…

— Так, всё, представление окончено, — внезапно показывается Олег и затаскивает Игоря в комнату. Студенты сразу сникают под суровым взглядом. — Здравствуйте, Марин Степанна.

— Виделись, Олежик…

Олег захлопывает дверь так сильно, что дребезжат койки.

Серёжа орёт и воет уже совсем жутко, то срываясь на протяжный хрип, то поднимая голос до визга. В центре жёлтой растянутой футболки расплывается огромное бордовое пятно. Игорь, Юля и Олег переглядываются.

— Может ему рот чем-нибудь заткнуть? — предлагает Гром.

— Ага, он скорее тебе руку откусит, — невесело усмехается Юля.

Серёжа поворачивается на бок и обхватывает колени, зубами вонзается в подушку и пытается сдержать вопли.

— Ух ты, а зверушка-то умная.

— Игорь, — Юля угрожающе хмурится.

— А почему он просто не обматерит нас всех, пока его не отпустит? В прошлый раз же сработало.

— Да он уже нас такими словами обложил, пока ты там беседовал, что у тебя бы уши в трубочку свернулись, — говорит Олег.

— Как же… больно-о-а-а!!..

— Жуй подушку!! — почти хором кричит Серёже вся троица, скорчившись от ужасного воя.

— Давайте его в коридор выкинем? Вот все охуеют, — коротко гогочет Игорь. Юля даёт парню оплеуху. — Ай, да что? Нормальная же тема. «Выпускайте кракена»!! — он понижает голос до карикатурного жуткого баса.

Олег и Юля не выдерживают и прыскают сдавленно. Короткое веселье прерывает очередной приглушённый крик.

— Я не могу просто смотреть и ждать, пока это закончится, — Пчёлкина обнимает себя, отворачиваясь от кровавого зрелища.

Серёжа бьёт рукой по матрасу, пытаясь куда-то деть себя от ужасного перенапряжения. По его мышцам боль пускает разряды электричества, молниями выжигая изнутри по буквам последнее завещание.

Олега вдруг настигает неожиданная идея. Он даже хочет воплотить её в жизнь, но тут же понимает, что не сможет поднять на Серёжу руку — ну никак, хоть, простите, убейся.

— Юля, — он серьёзно заглядывает в светло-карие глаза, — ударь его.

— Чего? — ошарашенно переспрашивает девушка.

— Он же обидел тебя сегодня? Ну так ответь ему.

Гром сначала непонимающе хмурится, но его лицо скоро проясняется.

— Да, Юль, это правда может сработать, — подтверждает он.

— Да вы чего, он же… при смерти уже, как я могу… — Юля растерянно смотрит то на Игоря, то на Олега. — Нет, он же вообще никакой, это… бесчеловечно!

— В этом и прикол, — Олег поджимает губы.

Разумовский на секунду отпускает подушку, чтобы заорать из последних сил:

— Бей!!!

Юля испуганно подскакивает. Медлить больше нельзя было. Игорь берёт её за плечи и подводит к мечущемуся на постели Разумовскому, Олег быстро переворачивает его на спину. Юля в панике разглядывает заломанные руки и перепачканную в крови одежду, побледневшее почти до сине-зелёного оттенка лицо и нездорово красные белки.

— Ну же!! — Серёжа бродит по её лицу диким несобранным взглядом. — Дура, да лучше бы ты тогда сдо—

Юля со всей силы бьёт его по лицу наотмашь.

Серёжа выдыхает сквозь зубы и роняет голову набок. Олег чувствует, как его плечи резко напрягаются — словно это было ещё возможно. На какую-то секунду ему кажется, что Серёжа сейчас подорвётся и вцепится в Юлю, но ничего не происходит. Слышно только грузное дыхание каждого из них. Серёжа вдруг разжимает кулаки и пальцы на ногах, открывает рот и глубоко вдыхает. Перекошенное от боли лицо медленно разглаживается. Троица следит за ним с затаённым дыханием.

— Серё-ёж? — неуверенно зовёт Олег. — Серёжка?

Разумовский не отвечает. Его дыхание постепенно выравнивается.

Олег проводит рукой по лицу. Взмыленная Юля пытается отдышаться и обнимает Игоря поперёк торса, пока он немигающим взглядом смотрит на отключившегося Серёжу и нежно поглаживает её по плечу.

— Духота какая, — тихо роняет Юля и подходит к окну, после чего распахивает его настежь.

Олег тем временем осторожно присаживается на край серёжиной (в его голове она всё ещё принадлежит Вадику) кровати, и она визгливо скрипит. Волков морщится от резкого звука. Он аккуратно закатывает футболку Серёжи и кривит лицо.

— Ох ты ж… Юль, не смотри.

— Что?..

Юля ахает, закрыв рот руками.

Крестообразная рана расползлась ещё шире. Уродливые полосы обильно кровоточат, кожа расходится в стороны, кажется, прямо на глазах, открывая взору бордовое мясо. Нижние края раны рисуют линии вдоль выпирающих рёбер, а верхние устремляются к груди. Игорь хладнокровно подаёт Олегу салфетки и бутылку минералки из тумбочки, давно превратившейся у них в аптечку. К горлу Олега предательски подступает тошнота, Юля подбегает к открытому окну и жадно глотает воздух. Олег вытирает кровь, смочив салфетки, потом обрабатывает перекисью и обильно смазывает йодом. Серёжа во сне даже не дёргается. На рану приходится положить какое-то запредельное количество ваты, почти сразу напитывавшуюся свежей кровью. 

— Всё, я не могу. Мне надо на воздух, — Юля решительно надевает объемную кожаную куртку и хватает рюкзак.

Игорь безмолвной тенью следует за ней. Волков проводит на прощание костяшками по серёжиной щеке и выходит из комнаты.

— Куда вы вечно спешите, молодёжь? — кряхтит Марина Степановна, когда Юля вылетает из общежития.

— Молодая кровь кипит, — Игорь мило улыбается старушке, толкая турникет.

— Марина Степанна, — кивает ей Олег.

— Виделись, Олежик, виделись!

Улица встречает настрадавшуюся троицу гулом машин и неожиданно жарким для конца апреля солнцем. Снаружи всё кажется таким громким, живым и радостным, что становится не по себе. Это оживление так инородно и чуждо, словно из другой вселенной что-то.

Юля выдыхает шумно и облегчённо.

— Это трындец какой-то. Уже второй выходной, простите, по пизде.

Олег не может сдержать громкого смешка, как, впрочем, и Игорь. Он обнимает свою девушку за плечи и ласково целует в макушку.

— Хочешь, сходим куда-нибудь? Развеемся немного.

— Не-е-ет, Боже, только не это, — ноет Юля, пряча лицо в широкой груди Игоря. — Сейчас я хочу только горячую ванну и серию «Бесстыжих».

— Ты смотришь «Бесстыжих» и извиняешься перед матом? — неверяще усмехается Олег, вздёрнув широкую бровь.

— А хуль ты хочешь, ёпта? Можем так побазарить, ебать, всех всё устроит?

Олег и Игорь хлопают глазами, после чего складываются от смеха. Юля упирает руки в бока.

— Нет, ну вы интересные такие! Если прилично, то ха-ха, если матом, то вообще стендап. Вы определитесь как-нибудь! И поаккуратней как-то, я вообще-то тоже с ветров.

— Чего-о? — удивляется Волков, утирая выступившие слёзы. — Ты? С ветров?

— Ну не с Купчино же, — Юля вздёргивает подбородок.

— Пчёлка, ты мне нравишься любой, — Гром успокаивающе прижимается губами к её виску, и Юля слегка млеет. — Но, боюсь, трёх гопарей с юзов это культурное общежитие не выдержит.

— Слабачки, — фыркает Юля.

— Слушайте, правда, отдохните сегодня вдвоём. Мне очень жаль, что вам приходится возиться со всем этим, но я… Благодарен. Очень. Если бы не вы, не знаю, что бы я… да и вообще…

Юля издаёт что-то растроганно-умилённое и внезапно крепко обнимает Олега. Тот изумлённо смотрит то на девушку, то на друга, беспечно пожимающего плечами, и неуверенно похлопывает её по спине.

— Это тебе вместо пожалуйста, — объясняет Игорь, и Юля хихикает, отстраняясь. — Ладно, давай. Мы пойдём. На связи, если что.

Гром протягивает лучшему другу руку, и Олег крепко её пожимает.

— На связи.

***

Серёжа с трудом разлепляет глаза. В первую секунду кажется, что он ослеп, но почти сразу же глаза щиплет от голубого света монитора. Серёжа промаргивается и сглатывает вспенившуюся слюну. Горло дерёт адски, словно кто-то наждачкой прошёлся. Разумовский с трудом шевелит даже пальцами: те словно из чугуна сделаны, тяжеленные, ноют неприятно. Серёжа оглядывает комнату. В цвете ночи всё синее. Небо, что виднеется из распахнутого окна, застелено покрывалом тяжёлого городского смога. Серая взвесь стелится по нему тяжёлой громадиной, и лезвие Лахты вонзается в мягкое небесное тело, пропадая в густом питерском облаке-вздохе. Олег сидит спиной к Серёже за столом, подмяв одну ногу под себя. Мерно гудит вентилятор его ноутбука, мягко впадают клавиши под касаниями пальцев. Олег качает головой в такт музыке из наушников. В чёрных углах комнаты Серёже мерещатся хищные вóроны в угольных перьях. Они беззвучно каркают и открывают блестящие клювы.

Серёжа открывает было рот, чтобы позвать Олега, но из горла вырывается сухой кашель. Олег дёргается и вынимает наушники, оборачиваясь.

— Привет, — хрипит Разумовский, пытаясь улыбнуться, но мыщцы лица почти не двигаются.

— Привет, — тихо вторит Олег, глядя взволнованно и больно-влюблённо. — Как себя чувствуешь?

— Паршиво. Ничего не помню и всё болит. Что ты делаешь?

— Курсовую пишу.

— А где Марго?

— Серёж, я же говорил тебе. Несколько раз.

— Забыл, — он строит виноватую мордашку и морщится от зудящей боли в районе лба.

— Улетела две недели назад. Наверное, уже насовсем. Ну ничего, ты же сам говорил, что мы выпустим её, когда она подрастёт.

— Она даже не попрощалась, — грустно вздыхает Серёжа.

— Не расстраивайся сильно. Теперь она свободный птиц.

Серёжа хмыкает и с кряхтением переворачивается на бок.

— Я тебе не мешаю?

— Что? Серёж, ну конечно нет. Курсач и подождать может.

В груди Разумовского следом за болью разливается тепло. Он чувствует себя странно облегчённым, словно кто-то опустил его в невесомость, но только наполовину.

— А что ты слушаешь?

— Би-2.

— Старьё какое. Тебе что, всё это время было сорок?

— Зато для своего возраста я отлично сохранился. И вообще, ты обалдел, это почти группа нулевых! В твоём понимании это должно быть вообще как вчера.

— Неприлично указывать даме на возраст.

Серёжа опять закашливается и утыкается носом в подушку. На белой наволочке остаются ржаво-багряные брызги, и Серёжа невзначай прикрывает их ладонью, чтобы Олег не заметил.

— Я очень хочу тебя обнять, — внезапно вырывается у Серёжи, и он даже не успевает подумать перед тем, как сказать.

Олег вглядывается в синие глаза, скрытые в темноте комнаты.

— Я тоже.

— Знаешь, я скучаю… По времени, когда всё было понятно. Вспоминаю сейчас, как впервые Венец увидел на себе. Так глупо…

— Почему глупо? — не понимает Олег. Он осторожно пересаживается со стула на свою кровать. Так немного ближе к Серёже, а от этого — страшней.

— Да я… Всё запорол. Игнорировал все знаки. Это, знаешь, как с болезнью. Первые симптомы ты даже за симптомы-то не считаешь. Думаешь, поболит и пройдёт, мелочи. А потом уже поздно. Раз — и терминальная стадия.

Олег выжидающе молчит, но не торопит. Серёжа вздыхает.

— Мне стыдно. Я виню себя бесконечно. Помнишь, Марго взбесилась где-то в конце февраля? Так вот это оно было. Я знал, но не верил. И ещё… я же чую скорую гибель. У смерти запах есть характерный, могильный такой. Как будто земля стылая, только вырытая, и трупный какой-то душок. Неприятно, короче. У каждого смерть по-своему ощущается: у кого гарью отдаёт, у кого на языке горчит или солью оседает, от чьей-то глаза щиплет. А у… — Серёжа вспоминает Юлю и прикусывает язык, — некоторых она сладко пахнет. По-разному, короче. Но ни с чем не спутать. А я… почему-то делал вид, что не замечаю. Так было легче, проще. Я даже поверить не мог, что всё это может быть правдой. И вот лёгкий страх такой в пальцах колючками сидел. Мысль одна крутилась: лишь бы обошлось, лишь бы всё… не так было. И тихий ужас всё громче. А потом, когда венок по башке полез, надеяться уже было не на что. Он мою жизнь по капле пьёт, кровопусканием не лечит — убивает. И время мне отсчитывает, таймер чёткий такой, строгий. И меня на части рвёт: боюсь, что стихнет, и не могу уже этот обратный отсчёт слушать. Кап. Кап. Секунда. Час.

Серёжа смолкает на какое-то время, пристально вглядывается в олегово лицо. Как гипсовое маска оно, обездвиженное, обесцвеченное.

— А паника меня превратила в животное. В монстра какого-то. Меня, бывает, так переклинет, что потом сам не верю, что это был я. Но я себя не оправдываю, ты не подумай. Умирать надо со всеми заслугами, даже если уебанскими, — хмыкает Серёжа. — Мне немного осталось, Олег. Я чувствую, да и больше обманывать себя не могу. Может, сегодня, может, завтра. Не позже.

Олег рвано вдыхает. Этот отчаянный глоток воздуха кажется сейчас таким бесполезным и глупым. Словно поиск утерянного равновесия, когда вокруг — чужая гравитация, пол в расщелинах и сопротивление воздуху.

— Серёж…

— Не грусти без меня долго, ладно? Скорбь от тебя ничего не оставит. А ты ещё много кому нужен. Ты мне нужен, — Серёжа вдруг всхлипывает и утирает брызнувшие жемчужины слёз. — Ты мне так нужен…

Олег замер на месте, не в силах пошевелиться. Всё его тело сейчас на атомы медленно расщепляется, преодолевая волю разума. Он не может быть в этом жалком метре от Сережи, когда тот в нём нуждается. Но и преодолеть эти сто с лишним сантиметров сейчас то же, что прыгнуть в разинутую пасть жадной неизбежности. Самоубийство.

Двойное.

— Поцелуй меня, — шёпотом просит Серёжа, давясь слезами. — Поцелуй и уходи. Сразу же.

Олег ничего не отвечает. Он встаёт со своей постели и встаёт перед сережиной кроватью на колени. Он вытирает глубокие реки слёз на его бледном лице. Гладит слипшиеся от крови рыжие волосы. Серёжа вяло перехватывает его ладонь своей. Она у него ледяная, совсем как у мертвеца. А дыхание — Олег ощущает его на щеке — уже совсем не такое, как раньше. Тёплое и дрожащее. Ожившее.

Олег прижимается к серёжиным губам своими, тут же ощущая соль и металл на языке. Поцелуй длится всего ничего. Это лишь прикосновение губами к губам, бездвижное, замершее в одной полусекунде между взмахами дребезжащих ресниц.

Прощальное прикосновение.

Олег отстраняется, напоследок прислонившись с израненному лбу Серёжи. Разумовский стискивает челюсти и невнятно мычит. Он не может сдерживаться долго: почти в тот же момент из его груди словно прорывается кровавый фонтан. Серёжа отчётливо чувствует, как его плоть раздвигают растущие шипы. Кости словно медленно дробятся, превращаясь в труху. Ткани рвутся, вынуждая разодрать глотку в истошном крике. Глаза застилает пелена. Он бы орал, что это Олег во всём виноват, что если бы он его не встретил, то ничего этого бы не было, что он ненавидит его, что хочет поскорее умереть и не мучиться больше, — но не может, потому что тело его больше не слушается. На границе сознания он улавливает момент, когда воет Олегу, чтобы он проваливал, и как можно дальше, но больше ничего не поддаётся его разуму. Его тошнит, выворачивает наружу от боли, словно каждая клетка в теле плавится в адском огне.

Олег выскакивает в коридор, подпирает спиной дверь и пытается отдышаться. Нечеловеческие крики сводят его с ума, но он дал Серёже мысленное обещание: поцелует и уйдёт. Так всем, наверное, будет легче.

— Что у вас опять такое?!

— Вы охренели, ночь на дворе!

— У вас там что, зоопарк?

— То трахаетесь, то орёте, вы нормальные вообще?

— Вас на два этажа слышно, придурки.

Чужие голоса — белый шум. Олег сглатывает и ошалелым взглядом смотрит на размытые лица. Он не может различить голоса, интонации, хоть какие-то черты. Всё его существо заполняет серёжина боль.

— Волков, с тобой нормально всё?

— Блять, может, скорую вызвать? Ау, ты нас слышишь?

— Ага, сразу в психушку звони. Или в нарколожку. Вы чё там, обкололись?

— Олег? О боже! Отойдите все, дайте пройти… Да что ж вы…

— Слышь, первачок, ты куда лезешь?

— Идите к себе, сейчас мы всё решим… Олег, посмотри на меня. Ты меня видишь?

— Да он внатуре торч, ты глянь.

— Хуйни не неси.

— Ай! Да Айс, я же шучу…

— Я же сказал, отойдите! Да куда вы все…

— Дим, тебе помочь?

— Отвалите! все!! Пожалуйста… Сейчас всё будет тихо!

Гул голосов стихает вместе с серёжиным криком. Олег не верит этой тишине. Только бы не стих — вот о чём говорил Серёжа. Невыносимый вой хотя бы значил, что он жив. А теперь…

Олег фокусирует взгляд на ком-то перед собой, крепко сжимающим его плечи. Прямоугольные очки, пшеничная чёлка, румяные от волнения скулы.

— Дима?

— Всё тихо, давайте, расходитесь по комнатам. Ну, чего встали? — неожиданно строго командует он, и разбуженные студенты неохотно разбредаются, бросая на парней подозрительные и недовольные взгляды. Дима вновь обращает внимание на Олега. — Боже, что с тобой стряслось?..

— Тихо… Там тихо… теперь…

Лицо Димы моментально сереет. Он смотрит на закрытую дверь и в застывшие карие радужки.

— Где Игорь?

— С Юлей. Не зови его… Дим. Он умер. Умер…

Дима сжимает губы в плотную полоску и теряется в словах. Волков, что всегда внушал ему какой-то благоговейный страх, был сейчас перед ним сломленным и полностью мёртвым.

— Пошли на улицу. Тебе нужно подышать.

Олег вяло кивает, даже не понимая, с чем соглашается. Дима уводит его, оставляя смерть позади.