Первым моим воспоминанием были приятный жар откуда-то слева, невероятный запах выпечки и красивая длиннокосая девушка. Она что-то ворковала, крутясь около печи и время от времени скашивала взгляд на меня, сидящую на полу в окружении пары деревянных игрушек и, почему-то, ложки.

Почему я сразу не признала в ней свою матушку? Не знаю. На тот момент она была для меня просто девчонкой, рано обзаведшейся ребенком, и осознание этого странно для меня даже сейчас — понятие возраста приходит к детям далеко не в два года, которые я как раз отмечала в тот день.

У матушки была потрясающая улыбка, с ямочками и мимическими морщинками у искрящихся глаз, на щеках по весне у нее высыпали веснушки и не сходили до глубокой осени, будто Солнце пыталось зацеловать ее во все те времена года, когда имело хоть какую-то силу. Я хотела быть такой же красивой, но она всегда восхищалась тем, что я копия отца и, впервые добравшись до единственного в доме, мутноватого, надо сказать, зеркала, я разочаровалась, убедившись в ее правоте. Ничего от нее у меня не было: невнятного цвета волосы и скучные водянистые глаза, ни внутреннего света, какой исходил от матери, ни изюминки. Хотя и в два с половиной года было рано говорить о чем-то таком, я уже заранее поставила на себе крест.

Того самого отца, на которого была похожа, я ни разу не видела. Как оказалось, он пропал без вести и признан мертвым, когда я только-только родилась. С тех пор к матушке приходили свататься четыре раза, но она всем отказывала, оставаясь верной, скорее всего, покойному мужу. Поженились отец с матусей¹ по большой любви, так, по крайней мере, она говорила, мне же упорно слышались кавычки. Церковь женила шестнадцатилетних детей, от этого вся моя уверенность в их великом светлом чувстве шла глубокими трещинами сомнений.

Ничего из этого я, конечно же, матушке не говорила. Просто росла запредельно умненьким ребенком на радость ей и на зависть соседям. А то, что именно «на зависть», я убедилась сама, когда стало можно звать к нам гостей, — по примете, в дом, где есть дите меньше трех лет, чужакам нельзя — могут принести «грязь»: плохие мысли или злобу. Пока что гости приносили только шум и рябь в глазах, мне не понравилось. В общем, едва матуся накормила всех, а детей отправили играться, — я, конечно же, все равно осталась топтаться неподалеку, — как она узнала, что во мне сидят злые духи. Я чуть на месте не упала.

Оказывается, настолько тихо и разумно дети себя вести не могут, а значит, что? Правильно, мной управляет нечисть, чтобы подобраться ближе к матери! Зачем же это им надо, я так и не узнала наверняка — мнения разошлись, но зато все сходились в том, что освободить от погани меня можно только физическим насилием. Жаль, что тогда я была мелочью, иначе сама бы устроила им это физическое насилие.

В итоге, матушка разругалась со всеми этими, цитата, «курицами ощипанными», в пух и прах. Я даже не знала, что она умеет настолько громко кричать. Разумеется, после такого скандала играть мне стало не с кем: всем запретили. В нашей семье этому огорчалась только матуся, я же вполне спокойно проводила время наедине с собой: бездумно листала немногочисленные книги в поисках картинок, до упаду бегала среди грядок, отпугивая птиц от наших посевов и играла с подручными средствами, — матушка сильно удивилась, когда увидела мою башню из столовых приборов и деревянной посуды. Жестяную не стала использовать, потому что при разрушении конструкция издала бы слишком много громких звуков.

Вечерами, когда я уставала носиться, то укладывалась на шкуру перед камином, к вышивающей матусе на колени. Чаще всего это было что-то незначительное, вроде дырки, с чем ее попросили помочь, но бывало, что в руки ей попадали праздничные юбки и корсеты, и тогда я не ложилась, а присаживалась рядом, следя за появлением нового вышитого листика или спиральки, пока не засыпала, привалившись к худому плечу.

Едва мне исполнилось пять, как я, под предлогом «взрослости», насела на матушку с просьбами взять меня в лес с собой, куда она иногда ходила на пару-тройку часов. Осада шла, по меньшей мере, два месяца и закончилась победой детей с условием, что мы недалеко и ненадолго. Это объяснялось близостью к нашей деревне племен хиличурлов и других тварей, которых, по идее, должны были устранять рыцари, но…

Насколько мне было понятно, недалеко, — буквально через небольшое количество водного пространства на юг, — от нас находился город, чьим названием именована наша страна, — Мондштадт, — где находилась организация рыцарей, обязанная патрулировать не только этот город, но и всю обитаемую местность, благо ее немного, но в какой-то момент так сложилось, что то ли хиличурлы распоясались, то ли рыцари обмельчали, то ли все вместе, и единственный путь от Монда к нашей деревне оказался заблокирован. Как можно понять, все так до сих пор и осталось. Мне вообще кажется, рыцари и не догадались, что мы тогда выжили. А мы сделали это назло всем. Все, от мала до велика, обучились держать оружие и потом учили своих детей. И вот мы здесь.

У нас в ФюссенеЯ позаимствовала название настоящего небольшого города в Германии. все были друг за друга горой, поэтому овладевали «своим ремеслом» в совершенстве, чтобы затем помогать другим, и в ответ рассчитывать на помощь уже себе: плотничество, травничество, кузнечное дело, охота, сельское хозяйство или, как у моей матуси, ткачество — занятия не принадлежали одной семье, ребенок сам выбирал, к чему лежит душа и шел учиться к мастеру, готовому его взять. Так и строились отношения «все со всеми»: дочь шла в ученичество к плотнику, как следствие, завязывались у того плотника дружеские отношения с ее родителями, а у дочери — с его сыновьями, допустим, охотником и травником и так далее…

В день «похода» матуся проинструктировала меня насчет всевозможных чрезвычайных ситуаций, укрыла мне голову платочком от всяких насекомых, которые могли упасть с деревьев, выдала корзинку, и мы пошли.

Я, восхищенная дикой, несмотря на близость деревни, лесной красотой, пялилась по сторонам, цепко держась за матушкину юбку, и почти не смотрела себе под ноги, но после того как споткнулась об выступавший из земли корень, все-таки обратила внимание на дорогу.

Травы, растущие в этой области уже давно окультурены и переселены на наши огороды, но матушка показывала именно дикие, чтобы я, буде такая нужда, не растерялась и собрала все по правилам: мяту рвать не под корень, а только лепестки; цветок-сахарок срезáть наискось, чтобы свежесть сохранить подольше; мы даже нашли пару пылающих цветов, — матуся сняла фляжку с пояса, осторожно, опасаясь огня, полила венчик и отделила верхушку; траву-светяшку обошли — ее нужно было собирать ночью. Про растения она рассказывала интересно, даже если не была травницей. Те ягоды, с которыми обычно пеклись пироги были валяшки, — название показалось мне забавным и я еще какое-то время шла, повторяя себе под нос «валяшка-валяшка» и хихикая над этим.

Весь путь обратно я, даже чувствуя сильную усталость, возбужденно галдела без перебоя и умудрилась как-то стребовать снова сходить так, вдвоем. И в следующий раз смогла. И потом. Так прошел еще год до того, как мне стало необходимо идти учиться.

Школы в нашей деревне не было, поэтому грамоте, элементарному счету и даже географии детей учил одинокий старичок — дедушка Вим, взамен на что деревенские помогали ему, по необходимости, чинить дом, делились едой и пасли и доили его корову. Все ребята от шести до девяти лет, — обычно спустя три года повторения одного и того же у детей все-таки откладывалось что-то в голове, но был у нас и один-единственный десятилетний лоб, который напрягаться не желал совершенно, — по утру вереницей недовольных сонных тел плелись к дедушкиному дому, чтобы, едва-едва отсидев положенный урок, унестись гулять.

Дедушка учителем был терпеливым. Честно говоря, запредельно терпеливым. Он не бил за непослушание или неусидчивость, даже голоса не повышал, его оружием был взгляд. Не по годам ясный и пронзительный, полуосуждающий-полуразочарованный, из-под тяжелых седых бровей — нерадивому ученику хватало одного такого, чтобы в порыве трепета перед учителем уткнуться в книгу; похвала же — спокойная улыбка, от которой старческие морщины, и так глубокие, прорезывали еще большую поверхность лица и сухая теплая рука, ободряющим жестом проводящая по волосам.

Вдумчивыми уроки назвать было трудно. На одной неделе история, на второй счет, на третьей грамота — и по кругу. Задания давались далеко не по возрасту, но по уровню трудолюбия и ума. Тем, кто, как я, пришел впервые или только-только начал заниматься, дедушка Вим объяснял тему, если требовалось, лично и подробно, пока все остальные сидели над упражнениями.

Найдя такой источник информации, любовь к гулянью отошла на задний план. На уроки я неслась как на пожар, даром что поспать любила. Считать я научилась быстрее своих одногодок, география вперемешку с историей в виде интересных рассказов также не вызывала трудностей, но вот с чтением оказалось проблематичнее — у меня со скрипом выходило различать буквенные закавыки в книгах, по которым нас учили, — то, что дедушка называл умными словами «умляут»² и «абляут»³ так и вовсе сидело в печенках. Но через несколько месяцев, нехотя, поддались и они.

На занятия я, несмотря ни на что, продолжила ходить. Во-первых, я могла подходить к учителю за помощью с незнакомыми словами, в то время как тренировалась в чтении где-то в уголке, а во-вторых, от процесса я иногда отвлекалась, чтобы послушать, не объясняет ли вдруг дедушка что-то новое.

Письму учить нас не собирались, — по идее, это было попросту ненужно, — однако после того, как я дочитала все книги в доме, делать стало нечего и я напросилась на продолжение обучения. Дедушка Вим поскреб по сусекам и выдал мне листочков с пером и чернилами. Чернила, кстати, давно засохли и пришлось заливать их каким-то вонючим раствором, чтобы вернуть прежнее состояние. Я в тот же момент выбежала на улицу — от запаха жидкости у меня заслезились глаза и засвербело в носу.

Было тяжело. Гораздо тяжелее, чем чтение. Перо постоянно норовило то проткнуть лист, то поставить кляксу, бумага, если ее не придерживать, уезжала куда-то вбок, а руки быстро уставали. Я, злясь, бросала это дело несколько раз, но потом, уже дома, успокаивалась матушкиными объятьями, ее поддерживающими словами и на следующий день шла извиняться перед дедушкой за свое поведение.

В перерывах, устраивавшихся каждый час, дедушка угощал меня молоком и чуть подсохшим хлебом с маслом и сахаром. Я азартно хрустела сладкими кристалликами и болтала ногами, — табуретка пока была для меня великовата, — под шуршание бумаги — дедушка Вим проверял мои каракули. О красивом почерке не шло и речи, мне бы для начала научиться не лепить простейших ошибок, а там и красота приложится.

Я собирала картину под названием «учитель Вим» в единое целое по его же обмолвкам и обрывкам чужих разговоров довольно долго. Дедушка Вим, который очень даже Вильгельм, прожил первую четверть жизни здесь, в Фюссене, как и все, обзавелся женой, но та умерла в родах. Убивался по ней сильно и очень долго и в какой-то момент решил, что пусть его лучше хиличурлы убьют, чем жить так. Шел, значит, шел через лес всю ночь и ни на кого не наткнулся, зато выбрался на открытое пространство и увидел посреди озера город, окруженный стенами. Тогда он подумал, что, раз не убился в пути, значит, так сам Барбатос повелел и стал искать новый смысл жизни. Начал разговаривать с людьми, путешествовать по Мондштадту и не только, изучать древние книги и самостоятельно обучился писать. В странствии иногда находил семьи с детьми и читал маленьким сказки, бывало, задерживался, чтобы объяснить алфавит или счет и потом понял — в учительстве его жизнь. Своих детей нет, так будет чужим знания давать. И вернулся в качестве учителя в нашу деревню.

В тот момент меня захватила мысль о становлении учителем, как дедушка. Но для начала надо бы хоть вырасти.

Во время урока мы иногда заговаривались, точнее, заговаривался дедушка, а я просто внимала с открытым ртом. Происходило это по одной и той же схеме: я заинтересовывалась чем-нибудь, например, откуда в доме те же чернила, а дедушка, поначалу отвечавший по существу, в конце концов отходил от темы и продолжал рассказывать совершенно о другом. Я никогда его не перебивала, но не оттого, что не хотела продолжить занятие, а потому что прервать историю казалось самым большим святотатством.

Освоением письма я занималась во второй половине дня аж до сумерек, поэтому меня провожали до самого дома, и матуся, охая, встречала всю перемазанную чернилами, уставшую, но счастливую едва не до соплей дочь на пороге. Вволю напричитавшись, она обязательно предлагала учителю остаться на ужин — дедушка в ответ обязательно отказывался, а я, хитро скашивая на них взгляд, мысленно спорила сама с собой, кто же первым сдастся.

Так и проходило мое детство — в прогулках по лесу за травами с матушкой, в учебе, пусть и сложной, но интересной, в спокойствии и, возможно, некоторой беспечности. Оно было до краев наполнено запахами бумаги, выпечки и ветра, матушкиными напевными сказками, объяснениями дедушки и таким счастьем, что щемило сердце.

_________________________

1 - Производное от «мама».

2 - Умла́ут, умля́ут (нем. Umlaut — перегласовка) — фонетическое явление сингармонизма в некоторых германских, кельтских, а также уральских и алтайских языках, заключающееся в изменении артикуляции и тембра гласных: частичная или полная ассимиляция предыдущего гласного последующему, обычно — коренного гласного гласному окончания.

3 - Абла́ут, абля́ут (нем. Ablaut — апофони́я) — чередования гласных в составе одной морфемы, гласные часто выступают в виде внутренней флексии. Пример: собирать — соберу — сбор — соб-рать. Термин был введен при описании грамматических систем индоевропейских и германских языков.