Пятнадцатого декабря отгремел московский концерт, закрывающий первую половину тура. Самое непривычное после концертов в Питере или Москве — это возвращаться не в отельные номера, а к себе домой. Если съёмную квартиру можно назвать домом, конечно. Антону похуй, для него дом везде, где в комоде есть пара запасных трусов и мятое постельное бельё. А с недавних пор для него дом там, где Арс прижимается сзади и обнимает крепко, целуя на ночь куда придётся: в щёку или висок.
Димка уже купил билеты на самолёт до Воронежа, улетает вместе со своей семьёй к родителям, и Антона звал полететь вместе, но он отказался: недавно дома был, еле вынес мамины тревожные взгляды, её попытки поговорить об Арсении и том, что их связывает.
Наверняка — наверняка — она, по старой привычке, всё-таки заглянула утром в его комнату, и один бог знает, что увидела: Арсений с Антоном как заснули в обнимку, так и проснулись, как будто вместо одеяла накрылись бетонной плитой, пресекающей любые попытки пошевелиться. Мама, наверное, ждала откровений, каких-то признаний, банального доверия, но Антон не смог ей этого дать, предпочёл сделать вид, что всё по-прежнему. Предпочёл молчание и бегство от проблем, рассудил, что маме не нужно пока знать, во что её сын ввязался на этот раз.
Любовь — это много или мало? Можно ли назвать чувства к другому человеку добровольными? Антон не выбирал, в кого влюбляться. В таком случае, можно ли назвать это насилием?
В последнее время Антон стал рефлексировать всё чаще: какой-то побочный эффект от болезни, возможно? Или так организм компенсирует возросшую молчаливость: нет вербальных слов, будут мысленные, и так много, что ты в них утонешь, заблудишься, пытаясь понять себя и жизнь вокруг. Глупый, до тебя жило столько философов, и никто из этих умнейших (страннейших) людей так и не смог понять жизнь, куда уж тебе…
Антон предложил Арсению остаться с ним в Москве на все новогодние праздники: у тебя в Питере гостили, теперь твоя очередь обживать мою хату. Арсений согласился: успел перед концертом в Питере заехать к себе и полностью обновить содержимое дорожной сумки, поэтому в Москву он прибыл уже в другой одежде, но по-прежнему слишком яркий и выделяющийся на фоне окружающей их серости.
До отъезда Димки оставалось два дня. До Нового года — почти две недели.
Восемнадцатого декабря квартет «Импровизации» собрался в квартире Антона совершенно спонтанно.
∞ † ∞
Утром Антон проснулся уже в пустой постели: Арс всегда просыпался раньше. Звучит это всё намного романтичнее, чем есть на самом деле, но, в то же время, ещё год назад Антон даже и не думал, что будет делить постель со своим лучшим другом. И что этот же самый друг будет заставлять его есть минимум три раза в день, ничуть не хуже мамы. Но проза жизни заключалась в том, что «делить постель» означало только совместный сон, а питание три раза в день осуществлялось через «не хочу» и понемногу, потому что лучше ему по-прежнему не становилось. Арсений постоянно ворчит, что с аппетитом Антон делает только две вещи: курит и… ну, ты сам знаешь.
Ага, Антон знает: курение и Арсений — два факта, пробуждающие чувство голода.
Арсений ему не сказал ни одного плохого слова, он вообще старается никак не комментировать чувства Антона, но иногда какая-нибудь шутка просится наружу, можно сказать, профессиональная деформация. Сдерживаться получается с трудом, но ещё тяжелее игнорировать взгляды Антона, его болезненное желание, его тлеющий в каждом движении стыд за свои собственные чувства, сколько бы Арс ни говорил, что Антон не должен этого стыдиться.
Арсений говорит, что любить — это очень смело, что это умеет не каждый человек, вот сам он разучился уже много лет как, его любовь не прошибала очень давно, он даже свыкся с мыслью, что очерствел, и дело тут не в самом Антоне, а в том, что Арсу в принципе не получалось кого-то полюбить.
«Как будто вселенная бережёт».
Арсений повторяет это часто. Антон же при этом каждый раз вспоминает знакомые ещё со школы строки из Есенина:
«Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль…»
Удивительно, как с течением времени многие вещи становятся такими понятными.
«Вырастешь — узнаешь».
Он вырос и узнал — вернее, понял — о чём писали все страдающие поэты. А лучше бы не вырастал.
Антон потягивается и садится в кровати. Первая мысль: покурить и отлить. Заурчал желудок. Психологически Антон не чувствует голода уже несколько месяцев. Понимает, что нужна пища, только когда внутри начинают переговариваться косатки. Значит, покурить, отлить и похавать. Арс наверняка уже что-то сделал и теперь сидит, как последний граф из вымирающего рода, на кухне, положив ногу на ногу и читая свежие новости, только в руках вместо свежей газеты смартфон.
Антон умывается и выходит на кухню. Арс действительно сидит за столом, подогнув под себя ногу. На плите, под запотевшей крышкой, остывает омлет, горят две соседние конфорки, отдавая небольшой комнате тепло.
— Доброе утро, — Антон проходит к окну, открывает его на проветривание и закуривает. — Давно встал?
— Минут сорок назад, — Арс откладывает телефон, поправляет чёлку и встаёт со стула, начиная раскладывать по тарелкам омлет. Не кулинарный шедевр, но даже так готовит он лучше, чем Антон.
— А чё в зал не идёшь? Ты завтракал?
— Нет, тебя жду. Здесь теплее, чем в зале, у тебя там Антарктида.
И то верно, в этой квартире самое тёплое место — кухня. В спальне они не мёрзли, укрывшись двумя одеялами и обнявшись, в зале обычно сидели, обмотанные пледами в три слоя. Наверное, надо купить обогреватель, им тут почти три недели тусоваться.
У Арса звонит телефон. Антон делает последнюю затяжку и кивает вопросительно:
— Кто?
— Серый.
Арсений принимает вызов и ставит на громкую связь:
— Сергуль, привет.
— Здорова, Арс. Слушай, мы с Димкой решили, что надо собраться, пока не разъехались все. Вы как?
Арсений смотрит на Антона. Тот тушит сигарету и складывает бычок в пустую пепельницу — теперь Арс выбрасывает из неё окурки каждый вечер.
— Шаст, ты как? — Арсений окидывает Антона неуверенным взглядом: тот стоит у окна в одном белье, кости выпирают совсем уже пугающе, ещё немного — и будет готовый экспонат человека с РПП.
— Хуйню не спрашивай, — бурчит Антон и закрывает окно. Повышая голос, чтобы услышал Серёжа, добавляет: — Приезжайте, Серёж. Ждём.
Арсений качает головой. Заставляет Антона доесть завтрак, чувствуя при этом себя не его парнем, а, скорее, мамкой, зудящей над ухом прописные истины. Смог бы он, даже если бы Антон согласился, переспать с ним сейчас? По той самой своей теории дружбы. Скорее всего, уже нет: время идёт, и любви в нём становится всё больше, но вся она построена на сострадании и заботе, до сих пор лишённая романтики. И ставшие привычными поцелуи остаются приятными, но на губах ощущается этот уже опостылевший вкус дружбы.
С каждой неделей Арсений всё больше отчаивается, но сильнее всего его бесит Антон, который уже давно смирился со своей грядущей смертью, который совсем не верит в Арсения. Впрочем, тут дело в его прагматизме, скорее, но какое значение имеют все эти мелочи, все слова, которые называют ситуацию, если сама ситуация при этом никак не меняется?
Дима с Серёжей приезжают одновременно, у них в руках — пакеты с едой и пивом, на лицах — улыбки. После концерта прошло несколько дней, вечная усталость тура постепенно покидает их тела, растворяется в предвкушении долгого отпуска и праздника. Арс знает это: он и сам был таким же всего год назад, но теперь у него не получается полностью отпустить себя. Радоваться чему-то — всё равно, что предавать Антона. Тот уже давно ничему не радуется, а только делает вид, искусно играя на публику, отпуская себя только дома, когда они остаются совсем одни.
Антон снова улыбается. Он укутан в тёплую толстовку и такие же спортивные штаны, на ногах — мягкие тапки, но кончики пальцев всё равно подмерзают. А утром курил в окно, стоя на сквозняке в одном белье и хоть бы что. Сила никотиновой зависимости приглушала всё остальное.
Ребята располагаются в зале, двигают к дивану низкий журнальный столик, разливают по бокалам пиво, режут принесённую и подогретую пиццу. Включают телек. Серёжа просит:
— Только давай не ТНТ. Всё о работе напоминает…
Поз смеётся:
— А коллеги тебе о работе не напоминают, умник?
— Это другое…
Серёжа берёт кусок пиццы, складывает его вдоль и отправляет в рот: тесто горячее и согревает пальцы, начинки много, она начинает стекать по ладони вниз, забираясь под рукава, пачкая худи. Дима на автомате вытирает ему руку — чисто папаша с инстинктами. Серёжа даже не замечает. Зато Арсений всё видит, но ничего не говорит — смотрит на Антона. Тот тоже всё видит и кивает ему. Они друг друга поняли и каждый в своей голове пошутил одинаково.
Зато Серёжа замечает кое-что другое. Например, что Антон ничего не ест и к пиву не притрагивается. Оно прохладное, и в такой же студёной комнате, может, не совсем в кайф, но с горячей пиццей — самое то. Вместо пива Арс делает Антону чай, приходит из кухни уже с кружкой, на ходу размешивает сахар и вручает этот керамический источник тепла Антону. Смотрит строго, и под его взглядом Антону приходится втолкнуть в себя кусок пиццы. А за ним и второй. На третий он уже умоляюще смотрит на Арса, и тот вздыхает, еле заметно кивая: ладно, можешь больше не есть.
Конечно, Арсений ничего не говорит вслух, но Серёжа так явственно представляет всё это у себя в голове, что даже слышит мягкую интонацию Арсения, разговаривающего с Антоном. У этих двоих что-то происходит. Что-то очень личное. Может, они всё-таки решили опидораситься друг с другом? Чем чёрт не шутит? Все они помнят, как Арс отвоёвывал у Стаса право всегда селиться в один номер с Антоном. Чуть до ссоры не дошло. Но если так, то почему Шаст такой пришибленный?..
Серёжа смотрит на Диму. Ловит ответный тревожный взгляд: значит, ему не показалось. Поз Антоху знает дольше них всех, если уж он что-то заподозрил, то сто процентов творится какая-то хрень. Но все они почему-то до сих пор продолжают сидеть и делать вид, будто всё хорошо. Дима бы сказал: уважают личное пространство друг друга. Серёжа бы сказал: ссыкуют поговорить серьёзно, потому что привыкли по жизни только шутить, юмор пропитал их насквозь, сделал беспомощными в тех обстоятельствах, которые требуют серьёзных решений и слов.
Дима видит, что Арс тащит из спальни одеяло, укутывает в него Антона, весь вечер бегает на кухню, чтобы принести ещё тёплого чая. Проходя в туалет мимо спальни, сквозь приоткрытую дверь он замечает: постель расстелена, на подушках сверху валяется спальная футболка Арса. Это может ничего не значить, но спальных мест в двушке всего два: кровать и диван в зале. И что-то Позу подсказывает, что диван не разбирали сто лет. Спят вместе? Перешли на новый уровень отношений?
Да хер их разбери: Антон и Арсений ведут себя как обычно: по-гейски сладко. Арсений ухаживает за Антоном, Антон принимает это, как нечто привычное. Даже если эти двое и начали встречаться, по внешним признакам это не определить. Потому что, чёрт возьми, Арсений с Антоном всегда вели себя как парочка. Возможно, что-то изменилось. Возможно, нет.
Серёжа смотрит на него тревожно, ищет поддержки. Дима всё понимает: он Антона уже долго знает, и то, как Шаст выглядит сейчас, совсем не похоже на счастье. Эти мысли начали лезть в голову ещё в самом начале гастрольного тура, теперь же, когда оказалось, что и Серёжа что-то заметил, становится совсем не по себе.
К концу вечера — всего в начале десятого — Антон засыпает, пристроившись с ногами на диване, подкатившись к Арсению под бок, как будто всегда там сидел, укутанный в мягкое одеяло. Арс делает телевизор потише, и все они почему-то начинают разговаривать на грани шёпота.
— Арс, всё нормально у вас? — Дима решает спросить. Потому что личное пространство личным пространством, но иногда друзья имеют право переходить черту дозволенного. Тем более у них четверых достаточно крепкая дружба, чтобы не бояться кого-то ненароком обидеть.
Арсений смотрит на Антона, по привычке тянется к нему, спящему, поправляет сползшее с тонкого плеча одеяло. Смотрит на него с нежностью и болью. Наверное, Дима и Серёжа имеют право знать. Вернее, они должны знать правду. Если бы эта тайна принадлежала только Арсению, он бы всё, возможно, уже рассказал. Но у него нет авторских прав — все они у Антона, а он спит. Да и если бы не спал — вряд ли захотел рассказывать правду, потому что считает её унизительной.
Арс кивает, но так неуверенно, так нерешительно, что невербально буквально кричит: нет! Нихрена у нас не нормально!
— Да как обычно всё, — тихо отвечает Арсений. И почти не врёт: эта ситуация, к сожалению, давно стала привычной, чтобы вписываться в рамки произнесённой фразы.
Серёжа с Димой кивают также неуверенно: ага, мы тебе поверили.
Антон спит крепко, уставший за день, хотя почти ничего не делал. Антон спит крепко, прижавшись к Арсению, и не видит никаких невербальных знаков. Сквозь сон он чувствует чужое тепло, и его ничто не тревожит.