Второго января Антон и Серёжа по очереди навестили Маргариту. Это прикрытие даже могло бы стать забавным, не будь оно — известная проза жизни — таким печальным. Первым поехал Антон, и, когда Серёжа с Арсением остались одни, именно на них легла задача собрать вещи на две недели и утрамбовать их по чемоданам. (Чемодан Арсения оказался самым тяжёлым, что вышло до смешного ожидаемо.) Пока красивые джемперы, брюки, толстовки и водолазки превращались в тугие рулетики и укладывались, тесня друг друга, Арсений размышлял над тем, что делать с его собственными родителями. Мама и папа приняли его ориентацию со скрипом, но хотя бы не кинулись водить его по врачам и церквям — и на том спасибо, однако принять полиаморию такие взрослые люди, выросшие в других условиях и воспитанные по другим морально-этическим установкам, вряд ли бы смогли. И в том не их вина — Арсений понимал. Родители и не должны знать о детях абсолютно всё, если это будет препятствовать их спокойствию, как и не должны на все сто процентов понимать и поддерживать любое начинание ребёнка, потому что — вот так открытие — родители такие же люди, как и все остальные, и им в той же мере, что и детям, свойственно иметь свою точку зрения на мир. Но что отвечать маме, которая при каждом телефонном звонке спрашивала: «Как там Антон?» и звала в гости? Что делать, когда, рано или поздно, полёт в Омск состоится снова? Оставлять Серёжу за бортом?

      Арсений смотрел, как Серёжа бережно складывал свои вещи в чемодан: он методично расправлял каждую складку, сводил шов со швом, пуговицу с пуговицей… и делал всё это так неторопливо и ласково, с таким удовольствием, что Арсений вновь и вновь поражался этой любви к порядку и бережному отношению к окружающим вещам. Будто всю свою тактичность Серёжа направлял на неодушевлённые предметы, а с людьми, не входящими в его близкий круг общения, наоборот не церемонился. Было в этом что-то увлекательное и одновременно странноватое.

      Арсений смотрел на Серёжу и забывал, о чём думал минуту назад. А может, и не хотел помнить о таких сложных размышлениях, предпочитая решать проблемы по мере их поступления.

∞ ◆ ∞

      По прилёте в Санкт-Петербург троим основательно затуманила мозги страсть. Виной тому было множество разных причин: и долгое воздержание, и чувство свободы, и начавшиеся налаживаться внутри их тройственного союза отношения. Впереди Арсения, Серёжу и Антона ждали две недели отдыха (они продлили себе новогодние праздники на лишних пять дней, взяв отпуск и решив, что придётся всегда оставаться на связи, но такие уступки стоили всего происходящего), и это ощущение предстоящего счастья тоже сыграло свою роль.

      Каждый из троих помешался от вседозволенности и любви: занимались сексом так часто, как никогда до этого, и с каждым разом всё расширяли границы, открывая что-то новое и неизученное. Серёжа уже на третий день их пребывания в Питере пошутил, что они постепенно превращаются в персонажей «Горькой луны». Арсений посмеялся и сказал, что одна голова хорошо, две лучше, а три в самый раз, поэтому у них, как минимум, есть преимущество перед героями: их было трое, а не двое. (Антон из этого разговора не понял ничего, поэтому вечером Серёжа и Арсений устроили ему просмотр фильма и добили особенно сочными отрывками из книги. Тогда Антон в который раз подумал, как он счастлив, что влюбился в двоих таких же отбитых на голову людей, как он сам. То есть в таких же сексуальных гурманов, конечно.)

      Новое утро началось для Арсения с лёгкой возни под левым боком и голосом Антона откуда-то снизу:

      — Тише, Арса не разбуди.

      Арсений не сразу понял, что происходит. Он не спешил открывать глаза, решив доспать, но тут тишину прервал нервный голос Серёжи:

      — А какую манду ты тогда полез ко мне здесь?

      «Ага, — подумал Арсений. — Уже интереснее». Совладав с тянущей обратно в пуховые дали дремотой, он начал прислушиваться к происходящему. Антон ничего не ответил. А когда спустя несколько секунд Серёжа, лежащий на соседней подушке, коротко выдохнул, Арсений понял: абонент временно недоступен, у абонента, по всей видимости, занят рот. Ещё несколько секунд почти ничего не происходило, и когда Арсений уже было решил, что его озабоченный обилием секса мозг просто выдумывает эротику на ровном месте, послышались характерные влажные причмокивания снизу и участившееся дыхание сбоку. Не выдумал.

      Особым любопытством Арсений никогда не отличался, да и, если честно, на его памяти никто, кроме Димки, не мог похвастаться феноменальным умением и лёгкой беспринципностью совать свой нос в чужие дела. Зато Арсений отличался некоторой любовью к подсматриванию и подслушиванию, а также глубокой любовью к Серёже и Антону, а потому вскоре второе победило первое, и уже через минуту он обнаружил себя. Открыв глаза и потянувшись, хрустя старческими костями, Арсений приподнялся на одном локте и поймал на себе поплывший возбуждённый взгляд Серёжи. Эти холодные карие глаза, смотрящие с упрёком, ненавистью и недовольством на весь мир, стали тёплыми нимбами света.

      Сергей ничего не сказал — приподнял руку, и Арсений охотно забрался под неё, придвинулся ещё ближе, положив ладонь на смуглую кожу груди, покрытую тонкими вьющимися волосками и редкими родинками. Антон, уловив копошение сверху, поднял голову и тут же вернулся к прерванному занятию. Он медленно и ритмично сосал член Серёжи, придерживая его разведённые бёдра руками, стоя на коленях возле кровати. Арсений склонился над кожей и лизнул тёмно-коричневый сосок, затем ещё и ещё, обхватил его губами, легко и ласково потянув на себя и сразу же отпустив. Он перекатывал затвердевшую, покрывшуюся мурашками плоть между губ снова и снова, толкался языком, обводил самым кончиком по кругу, горизонтали, вертикали…

      Язык Арсения сверху вторил языку Антона снизу. Они рифмовали свои движения, синхронизировали ласки с одной целью: доставить Серёже удовольствие. Антон не трогал член руками, он предпочитал ловкость рта и никакого мошенничества: быстрые и в то же время недостаточно интенсивные для скорой разрядки движения, нежность и страсть. Он окунался кончиком языка в уретру всё глубже и глубже, и возбуждённый член Серёжи, пунцовый от ласк и прилившей крови, с каждым касанием раскрывался сильнее, обильнее выделяя солоноватую Куперову жидкость, которую Антон с охотой собирал во рту, глотая вместе с собственной слюной.

      Арсений не знал, как давно это началось, но предполагал, что проснулся к самому началу представления. Также он знал тактику Антона: ласкать до изнеможения и пресекать малейший импульс разрядки ровно до тех пор, пока он сам не сочтёт нужным какой-то определённый момент. Занятый грудью, шеей и губами Серёжи, Арсений прерывался каждую минуту на то, чтобы посмотреть на происходящее внизу, но после, сев на кровати, так увлёкся вторым напрягшимся от его касаний соском, что не сразу понял: Антон перешёл в наступление, подбираясь к нужному моменту.

      Арсений прервался. Его так возбуждал вид Антона между Серёжиных ног, что он сам невольно потянулся к своему члену. Серёжа его попытку заметил и тут же заменил его ладонь своей, сжимая горячую плоть в ладони (спали они без одежды и белья). Антон, как и думал Арсений, перешёл к динамике: голова двигалась вверх-вниз всё быстрее и быстрее, Серёжа совсем закрыл глаза, Арсений поднялся чуть выше и снова поцеловал его, вдыхая в себя острые жаркие выдохи.

      Рука на члене Арсения болезненно сжалась, и тут же расслабилась, опустилась безвольно на постель, потерявшись в простыне и развороченном одеяле. В этот момент Антон, поймав самый пик, плотно сомкнул губы, обволакивая скользкую головку тепличностью рта и, совершая чёткие быстрые постукивания кончиком языка по области вокруг влажной уретры, застонал, посылая вибрацию. Серёжа громко и длинно выдохнул — рот Антона начал постепенно заполняться вязким солоновато-горьким семенем.

      Антон выжал из Серёжи всё, а после, отстранившись, хитро, точно лис Рейнард из средневекового плутовского романа, сощурился, рассматривая обмякшего и тяжело дышащего Серёжу и перекатывая во рту его сперму, смешивая со своей слюной. Арсений поймал взгляд Антона и вернул ему точную копию лукавой улыбки. Он лёг на подушки рядом с Серёжей и запрокинул голову как можно выше.

      Антон поднялся с колен и, осторожно наступая в пространства между двух тел, забрался на кровать — сначала облокачиваясь многострадальными коленями, затем кистями рук. Матрас начал медленно проседать под весом ещё одного человека. Серёжа открыл глаза, поворачивая голову вбок. К этому моменту Антон, стоя на четвереньках, уже нависал над Арсением. Их лица разделяли десять-пятнадцать сантиметров. Антон улыбался, Арсений, открывший рот и высунувший язык, щурил глаза в предвкушении.

      Остановившись ровно напротив распахнутого в ожидании рта Арсения Антон сложил губы трубочкой и выпустил густую вязкую жидкость. Она, беловато-прозрачная, растянулась длинной каплей и начала медленно оседать на высунутом языке Арсения. Капля стала тягучей слабой струёй, скатилась по языку в рот и начала смешиваться с новой влагой. Антон, отдав последнее, смотрел, как Арсений, закрыв рот, облизал губы и сглотнул всю жидкость. Только после этого он потянулся ниже и поцеловал прохладный горчащий рот, проникая вглубь, сталкиваясь с гибким языком, дарящим ответную ласку.

      — Вы охуевшие, — прохрипел Серёжа, наблюдающий за всем этим со стороны.

      — Абсолютно. Припизднутые плитой любви, — согласился Антон, смотря, как Арсений передал поцелуй Серёже, и как Серёжа охотно принял его.

      Возможно, они (совсем-немного-очень-сильно) пришпиленные на всю голову, но если только в самом хорошем смысле этого слова.

       После утреннего секса вечно голодный Антон начал жаловаться, что хочет есть. Серёжа заметил, что он уже поел, на что ему прилетела фраза: «Поел у нас Арсений, я только закусил». В итоге пришлось вставать и что-то готовить, но в четыре руки (и ещё в одну пару у раковины) это получилось быстро и несложно. Уже к трём часам дня началось обсуждение на тему: какой уголок Петербурга мы пойдём исследовать сегодня? Арсению без разницы, он, кажется, влюблён в каждый закуток этого города (особенно в тот, где поменьше туристов и побольше местных), а потому он полностью доверил выбор Серёже и Антону.

      Перед прогулкой Арсений ходил за Серёжей добрую четверть часа, упрашивая заплести Серёже волосы.

      — Я тебе не баба с косичкой ходить, — бурчал Серёжа, уже заранее зная, что всё разрешит.

      — Это будет не косичка — брутальный мужской колосок! По последней моде, — уверял его Арсений, целуя в висок, и уже пробираясь ловкими руками к резинке на волосах.

      Бой был проигран, не успев начаться. Масла в огонь подливал Антон, смотрящий на все эти уговоры со стороны и сыплющий шутками, достойными какого-нибудь стендапа (по его мнению, а по мнению Серёжи и Арсения, эти подъёбы могли выстрелить максимум в лиге плохих шуток).

      — Серёж, позволь своей гульке стать настоящей Гульнарой, — смеялся Антон.

      Арсений делал вид, что ему не смешно, но сам укатывался с этой глупости в стратосферу, пользуясь тем, что Серёжа, сидящий на полу между его ног и всё-таки доверивший свои волосы рукам и расчёске Арсения, его не видел.

      Арсений действительно заплетал колосок. Отделял по тонкой прядке жёстких густых волос и соединял их так ловко и быстро, что пальцы только и успевали мелькать туда-сюда. Антон, видя это, спросил:

      — Арс, откуда у тебя такие умения?

      — А разве сам факт того, что он педик, не объясняет все его странности? — с удивлением спросил Серёжа.

      Арсений специально дёрнул прядку чуть грубее, и, услышав: «Ай, бля», смилостивился, поцеловав половину заплетённой макушки.

      — Просто в детстве я дружил только с девочками. Ну и в школе… и в университете какое-то время тоже, пока с Захарьиным не скорешился. И, наверное, я слишком много и долго с ними дружил, потому что в один момент даже начал мимикрировать: отрастил себе волосы ниже плеч. Но к тому моменту я уже был прошаренный и знал, что с ними делать.

      — Я. Хочу. Это. Увидеть, — медленно проговорил Серёжа, поворачивая голову.

      — Не. Вертись, — в тон ему ответил Арсений, возвращая голову Сергея в исходное положение. — Вы оба никогда не увидите этого.

      — А чё, я уже видел. Ты даже с длинными волосами был красавчиком. Чмошным, конечно, но красавчиком.

      — Чего? — удивился Арсений. — Это где это ты видел?

      — Мне твоя мама показывала, когда мы с тобой в Омск летали.

      — А я в этот момент, так понимаю, спал?

      — Угу, — подтвердил Антон. — Ты тогда постоянно спал…

      — Ладно, не будем об этом, — сказал Серёжа. — Арсений, жду фоток.

      Арсений обречённо пообещал попросить маму сделать снимок фотографий и прислать в мессенджер.

      На словах «Эта девочка в зрачках, широченных, как очках» Арсений, пока ещё полностью одетый, но уже максимально обнажённый внутренне, потянулся к лицу и, поддев согнутым указательным пальцем левую дужку своих любимых очков с жёлтыми линзами (Димкин подарок) уронил их в подставленную ладонь. В следующую секунду очки полетели в руки Антона, и тот поймал их скорее от неожиданности, чем благодаря хорошей реакции.

      На «Баскетбольная корзина — это дырка от сачка» Арсений потянулся двумя пальцами ко рту, погружая подушечки указательного и среднего внутрь на пару сантиметров и тут же отнимая руки от лица. Во время «Не раскачивай качели, не кидай в это кольцо» он плавно двинул бёдрами вперёд-назад, и это определённо намёк на фрикции, но настолько не пошлый и красивый, что у Антона и Серёжи внутренние чувства замерли между «возбудиться» и «восхититься искусством», пока они не осознали, что одно другому не противоречило.

      «Если жмут трусы и чешки — нихуя ты не танцор», — Арсений положил ладони на низ живота, выбирая, что снять первым: узкие тёмно-зелёные брюки или чёрную (не менее узкую) водолазку под горло. Выбор пал на верх, и Арсений, подобно извивающейся змее, начал постепенно снимать свою тонкую чёрную кожу, поднимая край всё выше, оголяя живот с родинками и дорожкой редких волосков.

      Никто из них не понял, каким образом интеллигентное Питерское музицирование превратилось в это безобразие. В какой момент Арсений, услышав начало песни, вдруг понял, что ему просто жизненно важно резко усадить Антона и Серёжу на диван и станцевать под неё некое подобие стриптиза. Впрочем, Антон и Серёжа не жаловались. Они наблюдали, как тело Арсения, гибкое, эластичное и сексуальное, как подарок, постепенно лишалось своей красивой обёртки. Полоска живота. Ещё немного. Ещё чуть-чуть, и вот уже виден шрам от аппендицита, выше — лепесток пупка, тонкие редкие волоски и, наконец, соски.

      «…она вынесла халатик, в нём по улице пошла, привлекая хлам и шлак…» — бедра, ляжки, колени, икры и щиколотки. «Поцелуй меня за баком» — носки полетели прочь, обнажая рельефные ступни и пальцы, которые Антон обожал облизывать, водя языком по выступающим венам и сухожилиям. «Я курю, вдыхая утро, пиджаком прикрыв стояк», — кончики пальцев нырнули под резинку белья, слегка оттягивая, дразня, разрешая смотреть и трогать — но только глазами.

      Арсений в каких-то двух-трёх метрах от Антона и Серёжи, а казалось, будто уже внутри — разливался по организму возбуждением, похотью, жадностью и желанием обладать. Немедленно и бесповоротно.

      Арсений актёр, нарцисс в самом бытовом понимании этого слова. В этот момент он эпикурей и гедонист, сын Ахиллеса и Деидамии, прекрасный и огненно-опасный воин, сражающий своим оружием, сотканным из воздуха, музыки и собственного тела. Арсений — тот, кто купался в чужом внимании, любящий читать горящее восхищение в чужих глазах, голосах и жестах. Антон и Серёжа сполна поили его своим обожанием и любовью. Оба напряжены и возбуждены, их спины застыли, подобно гипсу, поддавшиеся вперёд, прямые, как наконечник копья.

      «Эта ночь в картинках её бессовестных» — Арсений сократил расстояние между ними до полуметра. Почти обнажённый, в одном белье, он поднял руки вверх, скрещивая их, поддерживая локоть правой руки кистью левой, прислонился щекой к бицепсу и прикрыл глаза, позволяя Антону и Серёже стянуть с себя последнюю преграду.

      Четыре руки справились с этим за несколько секунд. Торопливо и быстро потянули вниз резинку, оголяя полуэрегированный орган, украсили худые лодыжки спавшей тканью, которую Арсений перешагнул и тут же свалился в голодные объятия двух раздразнённых людей, чтобы в который раз срифмоваться с ними.

      Сначала Арсений, Серёжа и Антон были отдельными хореем и ямбом, теперь же они наконец стали смешением дактиля, анапеста и амфибрахия, представляя из себя не то дикую смесь, не то великолепное произведение искусства, дитя постмодернизма и классики.