Совмещать личную жизнь и друзей оказалось не так уж и сложно (особенно после того, как эта самая личная жизнь постепенно приобретала черты чего-то более-менее здорового и с намёком на светлое будущее). Чуть меньше зацикленности на себе, чуть больше внимания Димке, и вот уже едва не похеренная дружба возвращалась в прежнее русло, со знакомыми шутками, разговорчиками во время работы и прогулками по выходным.

      Антону возвращение далось легче — он будто и не уходил. Арсений даже в чём-то завидовал их дружбе, вспоминал своих друзей, оставленных в Омске. Вряд ли с ними, не контактируя лично уже больше года, когда-нибудь при желании получится снова восстановить прежнее общение. Да и само желание как-то не возникало, хватало редких переписок раз в два-три месяца, а когда-то казалось, что на века. Каждому уже давно известно, что нет ничего вечного, но, наверное, такая дружба, как у Антона с Димой — прошедшая историю с Никой, проблемный период со студией и всю молодость — становилась более прочной. Можно ли теперь назвать людей из прошлой жизни друзьями? Арсений не знал, он предпочёл жить только сегодняшним и завтрашним днём, ни минуты, ни секунды больше не желая возвращаться мыслями в минувшую желчь и гниль. Он знал, что теперь у него есть Серёжа и Антон, есть Дима, а в прошлом остались сигареты, старые знакомые, паршивая работа, болезненный разрыв с Серёжей и не менее болезненное возобновление этих отношений.

      Всё налаживалось, объективно это так, но внутри Арсений продолжал ждать подвоха. Временами приходилось совсем нелегко: в общении с Димой появилась досадная необходимость фильтровать информацию. Даже Арсению, не привыкшему постоянно трепаться о себе, это давалось тяжело: каждый раз замалчивать правду, иногда прибегать ко лжи, придумывать отговорки…

      Антону, обычно более открытому и болтливому, наоборот, держать свои отношения с Серёжей в тайне удавалось легче: может, он стыдился, может, боялся, может, изо всех сил оберегал Серёжу от возможной негативной реакции — но он молчал, и это ему стоило намного меньше, чем Арсению.

      Арсений с конца января одолевал Антона вопросами: когда это закончится? Уж не собираются ли они всю жизнь прожить втроём так, чтобы никто, даже самый близкий друг, об этом не узнал? Хватит ли на это терпения, смелости и воли? Совести? Смотреть в глаза Диме, улыбаться и осознавать, насколько сильно они ему не доверяли, если продолжали скрывать самую важную часть себя. Антон с этим не спешил, и Арсению пришлось смириться. Пусть бы он был даже Ахиллесом — без ахейцев ему не справиться. Отношения они делили на троих, и ни Антон, ни, тем более, Серёжа, не спешили облегчать Арсению жизнь, а без их согласия он не мог раскрыть их общий секрет, даже если продолжал ощущать в себе силы отстоять при необходимости их союз не только перед Димой, но и перед кем-либо ещё. Неужели, по их мнению, Дима, переживший историю со смертью едва совершеннолетней девушки, смог бы отвернуться от Антона после раскрытия менее шокирующей правды?

      Антон и Серёжа, стоящие в самом начале здорового взаимодействия друг с другом, учились разговорам о чувствах, контакту вне постели и терпению. Они стачивали острые углы, шлифовали неровности характеров, чтобы сделать отношения не просто терпимыми, но приносящими удовольствие. Потому никто из них двоих пока не чувствовал себя достаточно уверенно для того, чтобы посвятить в эти отношения кого-либо ещё. Они пытались как можно дальше оттянуть момент неизбежного, возможно, даже наивно думали, что у них получится прожить в своём замкнутом мире так много, как получится, но при этом понимая, что на самом деле правы все, но каждый по-своему.

∞ ◆ ∞

      В один из вечеров, когда февраль уже подходил к концу, а весна даже не мерещилась во снах, Дима задержался на студии. Тому было множество причин, одна из них, старая, как останки динозавров, заключалась в нежелании возвращаться домой. Все отношения с Натальей уже несколько месяцев как прекратились, но жизнь с Катей ничуть с тех пор не изменилась: они по-прежнему сохраняли друг к другу чисто человеческий интерес и глубокую любовь, но платоническая нежность окончательно уничтожила любое желание секса с выученными до последней нотки запаха телами друг друга.

      Иногда Дима ощущал себя таким старым, эта убогость лезла иголками под ногти в моменты, когда он смотрел на Арсения, сканировал глазами его лёгкую улыбку, летящие, вновь ставшие энергичными, движения, блестящий взгляд. Этот мужчина младше всего на три года, в их возрасте это совсем ничего не значит, но кажется, словно между ними взорвалась ядерная бомба и всю молодость Димы засосало в образовавшуюся воронку.

      Антон вообще приходился Диме ровесником, но и он, уже находясь на пороге сорокалетия, продолжал оставаться в какой-то степени юным. Он не знал серьёзных отношений, всю жизнь шарахался от любого, кто их предлагал, но теперь посвятил всего себя этим чувствам и навёрстывал упущенное. Дима же, знающий Катю подумать-страшно-сколько-лет, вытянул из себя все соки чувственности и остался со жмыхом братской любви в руках. В то время как Антон и Арсений только начали свою жизнь, он уже прошёл весь их путь и стоял на конечной станции.

      Никогда прежде мысли о возвращении домой не отдавались внутри таким отвратительным тремором. Нормально ли, ложась спать, думать, будто делишь постель — пусть это давно стало просто сном — с сестрой или лучшей подругой? Нормально ли завидовать друзьям? Как вообще некоторые пары живут душа в душу долгие десятилетия, если в их чете возраст ещё не критический, а секса уже нет?

      — Дим, — Арсений подкатился ближе и уложил свой подбородок на плечо Димы, пользуясь разницей в росте (в последнее время это превратилось в привычку). — Димка. Ты чего домой не едешь?

      Дима продолжил пялиться в монитор, картинка на котором не менялась уже несколько минут. Чёртов Арсений с его ожившим родником энергии, с его запахом, касаниями, голосом. Окруженный светом и теплом, бодростью, весельем, полностью погружённый в своё счастье и Антона, он, конечно, не замечал, как стирал личные границы Димы, позволяя себе лишнего, как шатал внутреннее равновесие друга, заставляя только больше сомневаться в себе. Как сильно нужно изголодаться по чувственной ласке, чтобы, засыпая, вспоминать те строчки из песни про манекен и момент, в который они были не столько спеты, сколько произнесены шёпотом? Как глубоко нужно рухнуть в бездну, чтобы единственным источником света стала возобновившаяся дружба с Арсением, преподнёсшая глоток тревоги и радости одновременно. Насколько, Дима, ты ебанулся, если не можешь определить, пересекает ли Арсений границы, но знаешь точно, что какая-то часть тебя, умалишённая и подёрнутая дымкой, желает этого?

      Может, всё дело в том, что Арсений слишком прекрасен для этого мира? Рано или поздно все сдаются, поддаваясь этому внешнему обаятельному очарованию, скрывающему в себе такие неожиданные виражи, которым остаётся только поражаться. И дело даже не в том, мужчина этот человек или женщина, не в чьей-либо ориентации — дело в том, насколько идеально синхронизировались ваши души, насколько сильно высохла одна, что готова впитывать в себя тот свет, который ей не предназначался.

      — Ди-им, — протянул Арсений, не дождавшись никакой реакции на свои действия.

      — Арс, отвали, — Дима вяло повёл плечом, сбрасывая с себя подбородок Арсения. — Ты-то чё своего благоверного домой не тянешь?

      — У тебя всё хорошо? — Арсений чуть отстранился, нахмурился.

      Дима заставил себя не шевелиться и не смотреть в этот участливый взгляд. Наверняка Арсений даже не представлял, какие похабные и отвратительные мысли его друг гнал прочь из головы, каким одиноким и брошенным себя считал в этот момент, каким испорченным и слабым, ведущимся за любой лаской, которую ему случайно перепадала фрагментарными осколками отношений Антона и Арсения. Разве об этом их дружба, разве об этом?..

      — Норм, — Дима сохранил текущий процесс и закрыл программу. Отклонился на спинку кресла, прикрыл глаза. Это долбанное помутнение его порядком подзаебало. Возможно, стоит снова поискать любовницу. Пусть она никогда не станет такой же близкой и любимой, как Катя, и не будет также интересна, как Арсений, но у неё, по крайней мере, будет одно существенное преимущество перед двумя слабостями Димы: эта женщина будет его хотеть. (В идеале и теории, ведь для этого и заводят любовниц, разве не так?..)

      — Эй, красавчики, по коням! Большой босс хочет жрать и домой.

      «Пизда рулям, покатились к хуям», — облегчённо подумал Арсений, наблюдая, как Антон, прооравший свой микромонолог на весь шестой этаж, застыл в стеклянных дверях, увидев рядом с Арсением ещё не ушедшего домой Димку. Сначала думать и только потом делать Антон умел редко, и ему не хватило ума не орать на всю студию что-то подобное. С другой стороны, Антон привык, что по вечерам в студии они остаются совсем одни, и Арсению не пришла в голову мысль скинуть ему предупредительное сообщение. Что-то вроде: «Спускайся без гейства, у нас свидетели». Заработавшийся в своём кабинете Серёжа вообще, вероятно, понятия не имел о том, что в студии мог остаться кто-то ещё. Нет-нет, зачем же беспокоиться о сохранении отношений в тайне? Какая глупость. (Арсений ещё не успел осознать дальнейший план действий, но уже ощущал, как дамоклов меч, с лязгом и грохотом, падал к его ногам.)

      Дима открыл глаза и попытался понять хоть что-нибудь. Антон вряд ли знал о том, что он ещё не ушёл: такая задержка случилась впервые. Зато на шестом этаже ещё оставался Борисыч, и вот уже об этом Шаст мог знать.

      Из кабинета вышел Сергей Борисович: уже полностью одетый, с портфелем в руке и намотанным на шею шарфом. Он бросил растерянный взгляд на Диму, затем повернул голову в сторону дверей, около которых Антон решил превратиться в высокую двухметровую статую.

      — Не понял, — пробормотал Дима, вставая с рабочего кресла. Не его дело? Да хера с два! Эти двое — трое (?!) — что? Что?..

      — Поз, — Антон, тоже полностью одетый и похожий на вытянутую копию Борисыча, прошёл к столу Арсения и присел на самый край. — А ты чё тут отираешься? Время видел?

      — Видел, — кивнул Дима. — И слышал.

      — Антон, пора, — Арс задрал голову наверх, рассматривая хмурое лицо Антона. (Серёжа, закрывающий кабинет на ключ, старался делать это как можно медленнее и тише: вслушивался в разговор.)

      — Я не знаю, что пора, но пора, — согласился Дима.

      — Думаю, пора прекратить лезть не в свои дела, Дмитрий, — проговорил Сергей, подходя ближе.

      — Серёж, — Арсений посмотрел на Сергея, кивнул Антону. — Идите в машину.

      Серёжа идти в машину не хотел. Он вообще в целом не хотел, чтобы предстоящий разговор Арсения с Димой состоялся — ему хватало того, что по выходным он на несколько часов оставался в квартире один, пока его любимые люди уходили проводить время с другом. Он понимал, что не все имели такой замкнутый социальный круг, но против воли всё равно продолжал ревновать Арсения и Антона к Диме.

      Антон тоже не хотел всего этого, но так получилось: он сам же выбил из-под их тайны стул, обрушив на Диму то знание, к которому он, возможно, не готов. И теперь уходил, давая Арсу своё немое согласие, потому что выбора не осталось и потому что считал, что Арс справится с этим разговором лучше него (очевидно, в их троице не Антону и не Серёже достался дар говорить словами через рот).

      Арсений усадил Диму обратно в кресло, улыбнулся немного нервно, но как-то радостно: он собирался прервать эту цепь лжи, и мысленно благодарил Антона за его неосторожность. Он подкатил в своём кресле вплотную к Диме, снова вне понимания личного пространства, ближе, чем нужно, но дальше, чем оно есть на самом деле. Арсений знал, что говорить, — он репетировал этот разговор в голове много раз. Ну а Дима умел быть внимательным слушателем.

      Втроём? После всего пережитого? После слёз Арсения в кабинете Борисыча, после его мёртвых глаз, сухого лица, лишённого эмоций? После месяцев печали и молчания? После выходки на даче, после правды о Нике? После…

      Может, после всего этого для них и оставался один правильный выход — воссоединение? Огонь, вода, медные трубы, что там ещё? Невероятно крепкими должны стать те отношения, на долю которых выпало множество испытаний. После такого каждая мелочь будет оставаться мелочью, потому что переживали эпизоды и похуже. Звучало логично.

      Арсений улыбался, когда рассказывал. Он исходил таким счастьем и довольством, такой удовлетворённостью жизнью, что Дима, питающийся этим светом, не мог огорчить его негативной реакцией, и потому не последовало совсем никакой реакции. Диму настолько огорошила эта новость, что он позорно промолчал, не в силах ни возмутиться, ни порадоваться за друзей. Он молчал, пока Арсений рассказывал, молчал, пока они оба одевались, закрывали студию, помещали ключи в стеклянный бокс и спускались пешком по лестнице. Дима молчал, когда Арсений, как всегда, потянулся к нему и крепко обнял, сказав, что ему очень важно, чтобы он принял их. «Я знаю, что твой лучший друг Антон, ну а мой уже давно ты, и я думаю, тебе как-то придётся с этим жить. И раз уж так получилось, то выбора у тебя особого нет: только принять нас или хотя бы смириться».

      Дима стоял на крыльце ОКО, закутанный в чужое тепло, и впервые думал о том, как сильно ему хотелось ударить близкого человека. Сам не знал, за что. Может, за собственную растерянность и слабость, может, за помутнение рассудка, длящееся уже не первую неделю и достигнувшее своего апогея. Но вместо этого Дима обнял Арсения в ответ и поскорее прервал эту ставшую неловкой близость.

      Ему теперь с этим жить.

∞ ◆ ∞

      Если человек знает, куда смотреть, ему открывается слишком многое. Возможно, какую-то часть этой информации лучше не открывать для себя, но многие, то ли лелея внутреннего мазохиста, то ли подпитывая собственное любопытство, продолжают смотреть и — самое неприятное — видеть.

      Внезапное возрождение Антона и Арсения трансформировалось в простое логичное объяснение: они не забыли Сергея Борисовича — они сплавились между собой и пришли к тому, от чего бежали. Умом можно было понять, почему в первую пятницу октября Арсений и Антон выглядели как обычно тоскливо, а в понедельник вернулись на работу в заметно приподнятом настроении и с готовностью покорять новые жизненные трудности. Дима умом тогда не воспользовался — у него так сильно отлегло с души, что эта темнота закончилась, он так радовался этому, что не стал глубоко копать. Арсений тогда сказал, что им с Антоном намного лучше благодаря поддержке друг друга — и Дима поверил, потому что Арсений никогда не пиздел. (Оказывается, он действительно не пиздел — просто недоговаривал.)

      Теперь же, после открытия всей правды, Дима видел, как изменились их отношения с Арсением, — стали более открытыми и доверительными, такими, какими он помнил их до сентября месяца, до этой засухи и тишины. Арсений не стал говорить о себе больше, но перестал скрывать гнетущую тайну и выражался прямо, без уловок, обходных путей и умолчания.

      Дима был готов делить Арсения с Антоном. Он искренне радовался за них, думая, что всё наладилось, но с Сергеем Борисовичем Дима делить Арсения не хотел. Чувство не идентифицировалось. Дружеская ревность? Может быть, чувство собственничества? Или тревога, что всё пошло не так, как планировалось, хотя никакого права на планирование чужих жизней он не имел? Что же это, и почему один-единственный факт так тяжело упаковывался в голову? Всё лез и лез, но никак не мог протиснуться в какие-то рамки, застревал, встречал на своём пути к принятию (или хотя бы смирению) множество преград.

      Дело не в форме этих отношений. Дима мог бы принять полиаморию, он никогда не отличался выделением «особенных» людей, не был расистом, гетеросексистом, националистом, шовинистом (продолжите список). Гвоздь, о который напарывался этот факт, заключался в содержании. В том, что третьим стал Борисыч, а не кто-то, действительно достойный его двоих ближайших друзей. Кажется, Дима принял бы кого угодно, даже, прости Аид его душу, подростка или старика, но только не Борисыча. Потому что Дима прекрасно помнил, как упирался Арсений лбом в его живот, как постоянно плакал и как часто скрывал это, как ходил, точно вытащенный из могилы бездушный кусок мяса, позабывший о себе и своей красоте. Потому что Дима помнил, как много Антон тогда курил, как держался из последних сил, потому что, упади он, упал бы и Арсений. Потому что Дима помнил их боль. Он делил её, пытался помочь и оттого отказывался принимать тот факт, что эти двое, отмучившись, сумели позабыть о том, кто стал источником этих мытарств.

      Не зря говорят: не стоит рассказывать одним близким о том, что другие близкие вас обидели. Есть большая вероятность, что ссора утихнет, обида пройдёт, но воспоминания об этом навсегда останутся в памяти людей, которые вас любят. Вы уже и позабудете о том недоразумении, со временем появится новое, и о нём вы тоже расскажете другой стороне, пополните копилку неприязни и осуждения. Арсений с Антоном не могли делиться с Димой своей болью. Арсений не мог в большей степени, но теперь он был так счастлив, и Дима не мог до конца осознать, что это именно Сергей сделал его таким, вернул в прежнее состояние, снова воскресил красоту и улыбку, вдохнул душу в восставшего из могилы, сделал его человеком.

      Как один и тот же человек мог стать одновременно и катализатором бед и их нейтрализатором?

      Отношения с Арсением вернулись к прежнему знаменателю и никак не испортились, но отношения с Антоном сошли на нет. «Кругом нет ничего. Глубокое молчанье. Пустыня мёртвая и небеса над ней». И пустыня эта шелестела километрами песка между ними.

      Шаст молчал и будто бы даже избегал Диму: он стыдился своего поведения, но ещё больше стыдился своей лжи. Уж он-то, в отличие от Арсения, не подбирал осторожных слов, не пытался сделать ложь умалчиванием — он пиздел. Это давалось ему легко и просто, почти не отражалось на совести. Зато теперь, когда всё раскрылось, каждая сказанная капля лжи обрушилась на него водопадом самоосуждения и чувства вины.

∞ ◆ ∞

      Антон никогда не закрывал приёмную, когда Настя уходила на обед: он знал, что в любой момент к нему наверх мог заглянуть Арсений или (что в последнее время случалось чаще) Серёжа. По той же причине Антон всегда держал ключ от кабинета в замочной скважине изнутри: на случай, если придётся закрывать дверь. Однако Антон не учёл того факта, что расстроенный и растерянный Дима, не получающий от него обратной связи уже две с лишним недели, тоже мог подняться этажом выше.

      Антон почти бросил курить. Его последняя ремиссия длилась около трёх месяцев, но малейшая нестабильность — и надежда навсегда расстаться с сигаретами покидала хлипкие пазы, расшатывая нервную систему (причём, в большей мере расшатывалась система Арсения, чем самого Антона). Он курил, придвинув кресло к распахнутому окну и наблюдая, как рабочие снизу постепенно покидали место вечной стройки, оставляя после себя разворошённое гнездо. Всё строили и строили уже который месяц, вот наступил март, а ничего в ландшафте будто не изменилось. Занимался весенний дождик — капли мелкой крупой обрушились на металлические откосы и переговаривались между собой звеняще-шелестящим языком. Антон продолжал курить, стряхивая пепел, провожая взглядом последнего подрядчика, скрывшегося в строительной будке. Он курил и думал, что снова наступает на те же грабли: столько лет не мог поговорить нормально с Серёжей, неужели это повторится ещё и с Димой? Казалось бы, пройдя через это раз, научишься ценить такие серьёзные разговоры, но страх и стыд, сидящие внутри, пока что руководили другими чувствами.

      В дверь кто-то постучался, и Антон тут же потушил сигарету, замахал руками, пытаясь развеять дым. Встал с кресла, придвинул его к столу и сел. Ни Арсений, ни Серёжа не стучались. Возможно, кто-то из своего отдела решил попытаться пробиться к нему в предобеденное время, когда все уже потихоньку начинали покидать рабочие места, но официально пока можно было нагрузить начальника какими-то вопросами и бумагами.

      — Войдите, — наконец сказал Антон, приведя себя в порядок.

      В кабинет зашёл Дима. Антон опешил. Он встал из-за стола навстречу, но, сделав два шага, остановился.

      — Шаст, поговори со мной, — сразу же начал Дима.

      Антон присел на край стола, скрестив руки на груди. Уже второй раз серьёзный разговор инициировал не он, но в его силах оставалось поддержать эту инициативу, открыть свой чёртов рот и поговорить. Вместо этого Антон ответил:

      — Прям здесь?

      — Ну блин а где? Ты от меня бегаешь, как от проказы, — Дима присел на край стола рядом с Антоном. — Шаст.

      — Ну чё?

      — Ну ничё, — передразнил Дима. — Как вы с Арсом пришли к этой гениальной идее?

      — Вернуться к Серёже? — Антон не смотрел на Диму, но чувствовал его плечо рядом со своим и почему-то начинал раздражаться. Сколько можно лезть в его личную жизнь, вытягивать все подробности и детали, давать оценочные суждения? Мало той правды, которую рассказал Арсений?

      — Да.

      — Мы с Арсом в последние недели перед этим совсем плохими были. Он признался, что начал задумываться о всяких жутких вещах… меня это испугало, потому что я и сам держался только из-за него. И в конце концов мы решили попробовать. Потому что хуже нам всем уже точно не стало бы.

      Димы хмыкнул: здесь он был полностью согласен с Антоном.

      — И как у вас сейчас всё? Арс сказал, что хорошо.

      — Арс сказал правду. Что ты ещё хочешь знать? Я люблю их обоих, и мы втроём пытаемся научиться ладить друг с другом. Срёмся периодически, но в общем и целом то, что у нас есть сейчас, в сотни раз лучше того, что было раньше.

      — Я не понимаю… — Дима оттолкнулся от стола и встал напротив Антона. — Антон, ну подумай сам: сколько у тебя счастливых воспоминаний с Борисычем? Уверен, что в разы меньше, чем отстойных, уж это я помню. Я переживал всё это с тобой, даже когда не знал, в чём твоя проблема. Ты столько лет не мог ни с кем быть, но и с ним не вступал в отношения. Только Арс смог это исправить. Может, у вас с Сергеем не любовь — больная привязанность? Вы всю жизнь вместе, просто не знаете, как можно друг без друга. И сейчас, возможно, все ваши чувства держатся на Арсении, а не на собственной воле и прихоти. Ты настолько любишь Арса, что мог убедить себя, будто и к Борисычу у тебя любовь. Понимаешь, о чём я?

      — Дим, заткнись, — Антон отошёл к распахнутому окну (холодно, дождь набирал обороты, шёпот капель превратился в хор, заливал белый подоконник). Он злился. Очень злился. И выводил из себя его не сам Димка, а его слова — ёбанные копирки собственных мыслей. Он думал о том же самом постоянно, боялся, что всё это фикция и самовнушение, что они с Серёжей слишком любят Арсения, а потому стараются минимизировать трения и убедить себя будто они влюблены ещё и друг в друга. Как это проверить? Как понять? Антон только-только начал открываться Серёже, только приступил к отрезанию этих мыслей от себя, но тут пришёл Димка и начал вторить мыслям, рождая новых змей сомнений.

      — Слушай, Шаст. Это ваше дело, я понимаю. Но вы с Арсом мне не левые люди, и пока у меня в голове не укладывается, что вы снова вернулись к тому, с чего начали. Хорошо, если это станет для вас закреплением материала, а не повторением старых ошибок.

      — Это не твоё дело в любом случае, — в этот момент Антон мечтал повернуться и рассказать Диме всю правду о Кате и Оксане, сделать ему так же больно, как прямо сейчас Дима делал больно ему. Описать все поездки на дачу, ночной секс, ввернуть шпильку, будто Дима настолько плох в постели, что его жена ушла искать утешения в объятиях женщины… Стало противно от этих мыслей, но злость всё раскаляла и раскаляла тугую спираль, подогревала воздух в груди, избивала сердце о грудную клетку.

      — Не моё дело было, когда вы оба непонятно как прикончили девчонку, — отрезал Дима. — Но ты втянул меня в это, заставил пройти с тобой этот пиздец, и я прошёл. Я поддержал тебя тогда и много раз после. Я тогда не сказал тебе ничего, ничего не спрашивал и не перестал быть твоим другом. После всего этого у тебя нет права пиздеть мне, что это не моё дело, потому что я просто не хочу больше видеть вас полуживыми, и не представляю, как можно совместить счастливое будущее с Борисычем. Он сам себя не смог вытянуть со дна и вас двоих туда затянет.

      Спираль лопнула, разлетелась обжигающими металлическими брызгами в разные стороны, залила всё туманом и яростью. Антон метнулся вперёд, налетая на Диму, и отключился.

      …сознание прояснилось только с увесистой пощёчиной. В ушах звенело, пелена с глаз сплыла, вернулись цвета, запахи и ощущения.

      — Антон! Антон! — Серёжа держал его сзади, крепко обхватив руками поперёк живота.

      Дима стоял напротив — это он отвесил Антону пощёчину после того, как в кабинет зашёл Борисыч и кинулся их, уже порядком поколотивших друг друга, разнимать. Антон не целился в лицо — бил в живот, и Дима ответил ему тем же. Они так горько и крепко сцепились друг с другом, что Серёжа даже испугался: его одного не хватило бы на двух распалённых мужиков, но он всё равно полез к Антону и попытался оттянуть его в сторону, использовав эффект неожиданности. Это сработало: Антон замешкался, и Дима, мгновенно оценивший ситуацию, залепил другу пощёчину для того, чтобы привести в себя.

      И вот Антон стоял со звоном в онемевшей голове. Он смотрел в карие глаза Димки и не видел в них ничего: ни злости, ни обиды, ни разочарования. «Безбрежная пустыня. Тоскливо тянется сплошной песок…»