Когда три дня назад Елена включила утренние новости, она просто не поверила самой себе. Тот самый тихий и запуганный программист Сергей стоял растерянный, непонимающий, ослепленный вспышками репортерских камер. Его лицо было разбито, полицейские вели его под руки. Вначале она даже не поняла смысла того, что говорил диктор. Только подумала, что, слава Богу, он хотя бы оказался жив, хотя и попал в какой-то переплет.

А потом услышала: «Сергей Разумовский, обвиняемый по делу Чумного Доктора». Кружка со свежим кофе выскользнула у нее из рук, разбившись вдребезги. Ноги окатил кипяток. Это вывело ее из ступора, Елена кинулась собирать осколки голыми руками, поранилась, бросила черепки обратно в лужу, пошла на негнущихся ногах за тряпкой.

В голове не укладывалось. Он? Чумной доктор? Полиция что, вообще не видела, кого берет?

То, что обвинение, вне всяких сомнений ложное, было первой же посетившей ее мыслью. А потом подступила, прошлась по спине дыханием могильного холода, другая: ведь и Чикатило тоже был совершенно не похож на маньяка, а тот полицейский в Ангарске и вовсе имел положительные характеристики и много лет расследовал свои же собственные убийства. Смогла бы она опознать маньяка? При всем ее опыте, при образовании, при том, что она проходила дополнительно курсы криминальной психологии… вот так, запросто опознать убийцу, если он пришел поговорить не об этом. Возможно ли?

Но существует же профайлинг, психологический портрет убийцы. Разве Сергей мог хотя бы гипотетически подходить под описание?

Можно скрыть факт совершенного преступления, но чего точно скрыть нельзя – это тотальные проявления психики, на преступление толкающие. Если речь не идет об аффекте, нужно иметь очень специфический набор черт характера, чтобы быть способным планировать сожжение людей заживо или подрыв зданий. А Чумной Доктор наслаждался процессом, он был жесток и падок на внимание. Разве был таковым Сергей?

Разве не он переживал о том, что одобрительные комментарии могут поддержать убийцу, разве не он боялся одной только мысли о случайном содействии? Тогда, ей казалось, что вокруг нее сгустился непроглядный туман сомнения. Она уже не верила самой себе, размышляла над тем, не могла ли она придумать то, каким был Сергей, только чтобы себя оправдать или, к примеру, оказаться под влиянием его очарования и начать игнорировать очевидные звоночки? Могла ли она так глубоко заблуждаться, думая о человеке, с которым работала больше полугода?

Сегодня поздний рассвет застал ее в твердой, непоколебимой уверенности, что нет, не могла. И нет, не ошибалась. Она поняла, что ей не нужен ни супервизор, ни мама, ни успокоительные. Ей нужно сделать нечто очень важное.

Елена вызвала такси. Временное место размещения полицейского участка было известно: под него отвели дом культуры на Тамбовской, пока главное здание полиции в срочном порядке освобождали от завалов. Таксист, неразговорчивый мужчина лет пятидесяти на убитой годами работы на износ машине, включил радио. Видимо, даже у него не было настроения говорить. Елена пребывала в странном возбуждении и поминутно оглядывалась, улавливая тут и там на улице еще не убранные до конца следы уличных беспорядков. Масштаб поражал. Диктор по радио бодро сообщил, что центр оцеплен, на месте взрыва работают спасатели с поисковыми собаками и даже нашли нескольких живых, их состояние оценивается медиками как стабильно тяжелое.

Странным образом это обнадеживало, вселяло чувство, что не все еще потеряно. Хотя ее дела никак не были связаны с деятельностью МЧС, всегда полезно знать, когда кто-то достиг пусть небольшого, но успеха. Это напоминает, что усилия в принципе вещь не напрасная.

Домчались быстро: улицы оказались почти пусты: по дороге встретились только поливальные машины да дворники, собирающие мусор. Вдалеке жалобно пропели сирены, но – скорых и только однажды. Елена вышла напротив здания из красного кирпича с красивым арочным окном. Она хорошо помнила это место: в студенчестве любила ходить сюда с подругами в кино.

Теперь тут поселился рабочий хаос звонков, полуобгоревших бумаг. Уставшие, засыпающие на ходу, но взмыленные, как лошади после тяжелой гонки, сотрудники сновали туда-сюда по широким светлым коридорам, эхо разносило тревожные переклички, оклики. Нарушая потоки движения, рабочие несли ряды красных стульев, освобождая актовый зал.

Холл заняли наспех расставленные столы, взятые из подсобок, позаимствованные у работников культуры. Разнокалиберные, расшатанные, пыльные, пахнущие старым горьким лаком, они были немедленно завалены рапортами и отчетами, кое-где грудились останки вещдоков – обгоревших и едва ли пригодных для доказательства чьей-то вины. Все хрустальные люстры горели, хотя в высокие, в два человеческих роста окна бил яркий солнечный свет. Видимо, забыли выключить с ночи.

Елена несколько раз оглянулась в поисках знакомых лиц, но, к счастью, не нашла здесь бывших отцовских коллег. Конечно, папа работал совсем не в этом районе, но ротация зла, а ей совсем не хотелось сейчас отвечать на десятки вопросов о здоровье и делах многочисленных родственников. Поймав за локоть пробегавшего мимо молодого парня, Елена твердо спросила:

- Кто здесь по делу Чумного Доктора?

Парень вздрогнул, оглядел Елену, не менее растрепанную и взвинченную, чем он сам, и, видимо, приняв ее за свою, без лишних вопросов повел за собой через наспех составленный из шкафов и столов лабиринт. Благо, сейчас большинство сотрудников были не в форме, выдернутые в свои выходные и отпуска специальным приказом или остававшиеся здесь бог знает сколько после окончания рабочих смен, они менее всего походили на однородную и организованную силу. Так что слиться с этой массой не составляло большого труда.

Ей указали на мужчину в джинсах и кожаной куртке, который не удосужился даже снять кепку в помещении. Он с кем-то напряженно разговаривал. Елена терпеливо встала напротив его стола в ожидании, когда он, наконец, обратит на нее внимание. Через несколько минут полицейский все же отвлекся и посмотрел на нее вопросительно. У Елены не было плана, что говорить, она вообще не рассчитывала, что попадет к следователю вот так просто, и теперь растерялась. Но, облизнув сухие губы, все же начала: лучше сбивчиво, чем вообще никак не объяснить:

- Я по поводу Разумовского, я его лечащий врач. Сегодня я узнала, что его арестовали по какому-то нелепому обвинению.

- Нелепому? – полицейский достал руки из карманов джинсов и развел в стороны.

- Ну, хорошо, серьезному, но тем хуже. Он ведь не мог этого совершить, понимаете?

- Правда? А он совсем иначе говорил.

- Ну, вы же понимаете, что свидетельство против себя не может являться доказательством вины. Это такое же пустое утверждение, как если бы человек клялся в своей невиновности. Суд такие вещи не рассматривает.

 - Забавно, – мужчина усмехнулся, потер щетину над губой, - и что же вы хотите?

- Чтобы вы разобрались и задержали действительно виновного. Мой клиент таковым не является, и у меня есть основания полагать, что он оговорил себя под эмоциональным давлением.

- Может, вы еще и знаете, кто настоящий преступник?

- Я думаю, что так.

- Интересно послушать…

- Олег Волков.

Полицейский замер, смотря на Елену как-то странно. Потом тяжело вздохнул, пробормотав:

- Что ж вы все его не любите-то так? Мужик, наверное, уже в гробу крутится.

- В смысле – в гробу?

- В прямом. Оцинковался Волков ваш. Год уж как.

Она, видимо, мгновенно и сильно побледнела, потому что полицейский перестал улыбаться и подался к ней навстречу, приговаривая: «тихо, тихо…», а чьи-то руки сзади заботливо схватили за плечи, усаживая уж слишком сильно качнувшуюся на ослабевших ногах Елену на стул. В ушах зашумело, будто вода затарабанила по чугунной ванне. Она сидела неподвижно с минуту, пытаясь найти в себе силы отнять руки от лица и вновь заговорить. Что это значит? Может, умелая мистификация? Или розыгрыш? Занимается ли этот полицейский вообще делом Разумовского?

Елена подняла на него глаза:

- Вы серьезно?

- Да точно я вам говорю, ну вот, смотрите, – он раскрыл перед ней папку с материалами дела, где была вложена справка от МВД на пожелтевшей тонкой бумаге, будто бланк был еще советского образца, в которой были написаны паспортные данные и череда частей, где служил Волков. А в нижнем углу красными чернилами отпечатался штамп: «Погиб» и ниже дописана ручкой дата с незнакомой визой. Даже не год – немного больше.

С фотографии размером три на четыре, прикрепленной скрепкой, смотрел совсем еще молодой и очень худой мужчина. Наверное, это фото было сделано еще только при поступлении на службу, лет в восемнадцать. Хотя он был гладко выбрит, щеки и макушка отливали сизым. Большие голубые глаза горели на смуглом лице, очерченные черными густыми ресницами, притягивали к себе все внимание, почти гипнотизировали.

Взгляд Елены зацепился за адрес прописки: улица Рубинштейна, дом 11, квартира 13.

Нет, она не верит. Бумаги можно подделать. Она обязана убедиться, увидеть все сама. Закрыв папку, Елена встала и решительно направилась к выходу. Ей что-то прокричали вслед, но Елена не разобрала что, да и не было больше никакого желания объясняться с этим типом, который и на следователя-то был не похож.

Таксист все еще стоял у обочины, безрезультатно ожидая заказов – дураков кататься по центру было сейчас мало. Елена без колебаний села на переднее сидение и назвала новый адрес. Мужчина только вежливо спросил, можно ли тогда получить оплату наличкой.

Ей казалось, что она гонится за преступником, что Волков, возможно, собирается скрыться, подставив друга, прямо сейчас, в эту самую минуту. Сердце колотилось так, что впору было жалеть об оставленной в кабинете аптечке, хотя умом она понимала: такой вариант развития крайне маловероятен и все, на что она должна сейчас наткнуться – запертая дверь, возможно даже опечатанная и больше ничего.

Дом по улице Рубинштейна – срощенная из нескольких домишек поменьше громадина – нависал желтым облупившимся фасадом над ларьками и стихийными уличными кафе. Некоторые обшарпанные вывески тут дублировались на какой-то незнакомый Елене, но, как она догадывалась, близкососедский язык.

Арки во двор тут не запирались, а двери парадных все еще были обычными, деревянными, без всяких замков и домофонов. Впрочем, вид самого двора был настолько удручающим – какой-то хлам, разбросанный тут и там, и сошедший проплешинами асфальт создавали впечатление полной не обустроенности – что посторонние едва ли стали бы шарахаться тут без дела, для собственного удовольствия. На лестнице пахло кошками и, кажется, людьми.

Елена почти взлетела на четвертый этаж и постучала в дверь, на которой мелом было начерчена цифра «13». И, конечно же, услышала только тишину. Точнее – слышала она стук своего сердца в висках и эхо тяжелого дыхания, разносившегося по лестничной клетке.

Первая волна эмоций спала и теперь Елена почувствовала себя глупо. Какой смысл полиции врать? Если они сказали, что Волков мертв – значит так и есть. Но в то же время – зачем врать Сергею? Ходить и полгода убеждать терапевта о существовании давно мертвого человека затея не то что странная – почти невозможная. Он был так уверен…

Елена постучала еще, громче и настойчивее. И, к удивлению, услышала шевеление за дверью. Через несколько минут дверь отворилась, на Елену вывалилась женщина в одной гипюровой комбинации, пахнуло тяжелым перегаром, старомодными духами и чем-то кислым.

- Че надо? – резанул по ушам высокий и недовольный голос.

- Я ищу Олега Волкова.

- Я их что, по фамилиям знать должна? Не помню такого, – устало сообщила женщина, утирая остатки размазавшейся по губам помады и как-то победно ухмыльнулась, – Что, муженька потеряла? Ну, давай, моль, описывай. Я сегодня добрая, может, че подскажу.

- Рост… высокий, черные волосы, ярко-голубые глаза. Внешность… не славянская. Олег…

- Хм, не было такого.

- Он тут жил раньше.

Женщина неприязненно скривилась и резко ответила:

- Ну а теперь я тут живу, - и хлопнула дверью.

Что ж, Елена хотела убедиться и увидела своими глазами – тут Волкова нет. Конечно, это ничего не доказывало. Мало ли, где он мог бы остановиться в Питере и остаться незамеченным. Мало ли, какой адрес указан в той бумаге, может быть, он уже десять лет как неактуален.

Телефон на беззвучном режиме показывал уже больше двадцати пропущенных. Елена постояла растерянно еще какое-то время и собралась уже уходить восвояси, как вдруг ее тихо окликнули из-за соседней двери. В приоткрытую щель робко выглядывала старушка:

- Кого-то ищете?

- Олега Волкова, – механически ответила Елена и совершенно не удивилась тому, что дверь мгновенно захлопнулась. Однако послушалось шуршание, и дверь открылась вновь – на этот раз без цепочки. Миниатюрная старушка в цветастом халате и повязанном на голову платке поманила ее в квартиру.

- А ты чьих? – просила она, запирая дверь.

- Я… была в одном выпуске с Олегом. Из «Радуги», – соврала Елена мгновенно, решив, что пересказывая все то, что в действительности с ней произошло, она скорее сойдет за сумасшедшую.

- Ах, тоже сирота, – всплеснула руками старушка и засеменила по коридору в сторону кухни, – Ну я вижу, выросла в такую леди, что и не скажешь.

Пыльная квартира являла собой странное собрание эпох: стены были заклеены пожелтевшими от времени бумажными обоями, комнаты обставлены советской мебелью, похожую Елена помнила только сгруженную на даче у своей бабушки. Потрескавшийся от сырости потолок местами еще сохранял остатки лепнины, а в зале еще стояла дровяная печь. На кухне над плитой висел внушительный бак газовой колонки. Из современного, казалось, был только плоский телевизор, стоявший на тумбочке с вязаной салфеткой.

- Меня Нина Леонидовна зовут, – бодро сообщила старушка, показывая на табуретку, мол, садись. После поставила чайник и под протесты гостьи упрямо достала кулек с конфетами и сахарницу с кусковым сахаром.

- Лена.

- Ох, память уже… наверное, он и говорил что-то про тебя, да из башки старой вылетело.

- Вряд ли. Мы не то чтобы дружили.

- Жаль, конечно, что зря пришла. Новая жиличка вон с пару месяцев как заселилась. Наверное, продал он квартиру. Не зашел, правда, даже навестить, но люди молодые, все в делах. Уж дети-то не всегда время находят, а к чужой старой дуре-то...

- Он… даже не знаю, как сказать…

- Ну, говори как есть, – бодро ответила Нина Леонидовна, присаживаясь на шаткую табуретку напротив.

- Он погиб в Сирии. Уже давно. – Нина Леонидовна охнула, прижав ладони к груди. Елена продолжила, – И вдруг… один мой друг сказал, что видел его здесь, в Петербурге. Вот как живого. И разговаривал с ним. Я не поверила, но… мало ли. Может быть, была какая-то ошибка, признали погибшим не того. Я и подумала, что если бы он вернулся, то, наверное, пришел бы домой.

- Душа, наверное, мается. Говорят же, бродят мертвые по земле, пока их судят. Я когда мать похоронила, тоже было такое. Почти уже полночь была сорокового дня, а я измучилась, заснуть не могла, пошла воды попить, а она вот так сидит, прямо здесь. И говорит: «Ты прости меня, Нина, за все». – Нина Леонидовна перекрестилась трижды, вздохнула тяжко, запричитала: – Бедный, бедный мальчик. Жизни толком не видел.

После ушла в комнату, оставив Елену рассуждать о том, что она делает здесь? Разговаривает с какой-то незнакомой женщиной, выдавая себя за воспитанницу детдома и подругу Волкова, который, как она уже выяснила, мертв, пока ее собственные родные обрывают телефон. Хочет понять, зачем ей врал Сергей? Но – к чему это вообще знать? Что ей это даст?

Нина Леонидовна вернулась с бутылкой коньяка и двумя хрустальными рюмочками:

- Нужно хоть помянуть человека.

- Утро еще, – слабо возразила Елена, но слишком упираться не стала. Из-за бессонных ночей, давления и совершенно убийственных новостей, она и так чувствовала себя разбитой. Коньяк уже не сделает хуже. Выпили молча. Нина Леонидовна взяла кусочек сахара, покачала головой, вспоминая что-то.

- Нехорошая это квартира. Номер несчастливый. Кто тут ни жил, а никто счастлив не был. До Олежки тут Петрович жил, он афганец. Спился все-таки. Как жена ушла – так и спился. Теперь эта… тоже плохо закончит, прямо сердцем чую.

Елена не стала возражать, что, видимо, квартира просто муниципальная и дают ее людям социально проблемным изначально. А то, что им никто не помогает – вопрос, увы, не номера и удачи.

- А каким вы его помните?

- Петровича?

- Да нет же, Олега.

- О, это правильно, да. Надо хорошее вспомнить. Он ведь когда я заселился, я даже испугалась вначале. Думала – ну все, подселили соседа, началась у нас веселая жизнь.

- Почему это?

- Так черный он, – со всем простодушием ответила Нина Леонидовна. – А потом иду с рынка, а он говорит: «Давайте я вам сумки донесу». Если что ломалось, он всегда приходил починить без вопросов. Хороший был мальчик, отзывчивый. Кушал хорошо. И вежливый: я же старая – как начнешь вспоминать – одно за другое. А он слушал. Но бородища конечно у него была страшная. Как не побреется – так страшно вечером в подворотне встретить. Я уж говорила ему, чтобы он ее не отращивал, этак всех девок можно распугать. Но, может, это я чего-то не понимаю.

Елена только кивнула, положив голову на руку. По крайней мере, она чувствовала себя менее… обманутой? Этот человек все же существовал. Не только в воображении ее клиента, не только в контексте их разговоров. Он действительно был, был таким, как Сергей его описывал.

- А чем он занимался?

- Да я-то не очень спрашивала. А он не много рассказывал. Ну, мать вот искал. Но его быстро развернули. Сказали: «в интересах родителя мы такие сведения не даем». Это как вообще может быть? В интересах какой матери к ней ребенка не пустить? Еще говорят: «это персональные данные, мы их дать постороннему человеку не можем». Посторонний, понимаешь? В наши-то времена совсем по-другому все было. У нас было так: приезжаешь в город и сразу на вокзале в справочной говоришь: таких-то ищу – и дают адрес, езжай. А теперь – матери родной данные дать не могут. Куда мир катится? Он еще боялся так, что она все-таки придет, а его дома не окажется. А я дома всегда, вот он просил меня, чтоб, если вдруг она объявится, ей передать, – Нина Леонидовна поднялась, поискала в кухонном ящике, - Вот! Спрашивал потом, не приходил ли кто? Особенно когда уезжал надолго. Но никто не приходил.

Елена взяла в руки зеленый прямоугольник – сложенная тетрадная обложка, на которой старательно выведен от руки номер телефона и подписано имя. Дождаться адресатки этой записке было не суждено. Да и теперь все равно было бы уже поздно. Елена машинально сунула бумагу в карман, продолжая слушать сбивчивый рассказ, в котором причудливо переплетались совсем недавние события и блокадные дни детства еще совсем маленькой Нины, размышляя про себя о том, что не у всего, в общем-то, должна быть цель и что именно сейчас в правильном месте – неважно зачем. По крайней мере, этой женщине сейчас не одиноко.

Солнце уже палило вовсю, когда Елена вышла на улицу. Чуть кружилась голова: все же сахар не лучшая закуска после нескольких дней почти без еды. У входа в арку стоял полицейский – тот самый, с которым она говорила с утра – и жевал что-то малосъедобного вида.

- А я так и подумал, что вы сюда рванули. Еще и слушать ничего не стали, – начал он, не обременяя себя приветствием, – Не нашли Волкова?

- А, – слабо откликнулась Елена, прикрывая глаза от яркого солнца.

- А то вы так долго там пробыли, наверное, все углы обшарили. Вдруг за кровать закатился.

- Издеваетесь?

- Я подумал. Вы сказали, что вы его врач. Ну, не зубной же, верно?

- Как проницательно.

Они вышли на улицу и побрели в сторону Невского.

- Ну, значит, у него были проблемы какие-то?

- У всех есть проблемы. Просто не все готовы их обсуждать.

- Не, таких проблем у нормальных людей нет.

- Вы хотите об этом поговорить?

- Может, и хочу. Он же должен был что-то вам рассказывать.

- Хотите знать, расписывали ли мне в красках планы по сожжению людей заживо?

- Не расписывали, тут гадалкой быть не надо. Вы так побледнели в ДК, что сразу стало ясно: вы вообще не при делах. Я понимаю, сам как дурак последний повелся. Свобода слова, благо для людей, «святой человек». Вы не думайте, что мы хлопнули кого бог послал. Там доказуха железная. Мне интересно другое: почему вы считали, что он не мог этого сделать.

- Психологический портрет не сходился. И не сходится до сих пор. Хоть убейте, но невозможно так притворяться. Возможно, он не отдавал себе отчета в своих действиях или… я даже не знаю.

- Вы, наверное, захотите выступить свидетелем защиты? – полицейский протянул Елене скомканную бумажку, – Тут контакт адвоката. Вы только сами позвоните, потому что он работать не рвется. И я его понимаю. Дело полный тухляк: пожизненное без вариантов, без права на апелляцию. Не знаю, что вы сможете выгадать, но хоть попробуйте.

- Ничего себе. После всего, что вы видели – и помогать преступнику? Вы какие-то очень правильные книги в детстве читали.

- Угу, слишком. Вы только одно скажите: он, когда про Волкова говорил, он серьезно в это верил или просто соскочить пытался?

- Я на протяжении полугода была уверена в том, что этот человек жив и регулярно общается с клиентом. И, думаю, он сам в это верил.

- Шиза, значит?

- Не обязательно. Человеческая психика на самом деле чрезвычайно гибка. Чтобы сохранить себя целостной, она готова прибегнуть к самым разным ухищрениям, даже забывать начисто травмирующие события или генерировать галлюцинации, только бы обеспечить собственное выживание. И это как раз здоровая реакция. Просто она не способна решить главную проблему.

- Это какую?

- Рано или поздно все иллюзии рассеиваются, и тогда приходится столкнуться с реальностью и принять удар.

- Неотвратимость бытия…

- Хорошо сказано. Я запомню.

- Но тогда, получается, глупо даже пытаться что-то себе воображать. Намного проще поймать в лицо от реальности и жить дальше спокойно.

- И, несмотря на это, вы даже не представляете в плену скольких иллюзий все мы находимся... Прощайте.

Они вышли на Невский, яркий, открыточный, уже совершенно прибранный и отмытый едва ли не до блеска.

- Ага, как придете давать показания, заглядывайте. Пока, – полицейский махнул рукой и пошел в сторону, куда-то по своим делам.

Елена вдохнула. «Неотвратимость бытия», – повторила она про себя, доставая телефон. Количество оповещений о звонках и сообщениях перевалило за полсотни. Сколько ни оттягивай, с этим кроме нее никто не разберется. Впрочем, иногда жизнь может и подождать.

Она достала из кармана записку и набрала номер.