Всегда есть два пути — жить или сдохнуть. Просто донельзя. И Данте вроде живёт: вливает в себя пиво, толкает в желудок бургеры, трахается, выдыхает сигаретный дым из лёгких, но падает на постель мёртвым.

Потому что на деле жизнь — не про это. Но Данте знать не знает, как жить правильно. Как оно вообще — жить. Существовать — вполне. Существовать может кто угодно. Где-то на грани добра и зла, на грани жизни и смерти думать: да все такие, а вот он делает хоть что-то — в себя.

Всё в себя, внутри — пусто. И ведь столько табу нарушено, столько последователей системы избито, столько косяков скурено взатяг, столько перепробовано. Вот он — бунт.

Данте — потреблядь. Данте — терпила. Данте — под покрывалом страха.

Закутался. Похож на червя, насаженного кишками на крюк — извивается, путается в леске, придушивается ею до больного кайфа, увяз на глубине под биогенной плёнкой отходов человечества. В инфополе — только кризис экономический и кризис сознания. По ящику обещают штиль. Без перемен.

Всегда есть два пути — не делать ничего или делать всё возможное. Данте не делает ничего. Данте — дитя системы.

По-детски бунтующий против единственной матери, которую он помнит и знает, ребёнок.

Данте вырастила система.

Выкормила кровью, воспитала насилием.

Вместо ремня — кнут, переламывающий позвоночник пополам. Вместо поощрения — отсутствие кнута.

Система привила недоверие. Научила злости и лжи: злость в себя, злость на себя, злость на всех вокруг, потому что они — слабые и слепые, ведомые; ложь — кругом, Данте сам соткан из лжи, потому что это — новая правда, новая вера.

Уверовать легко: это и есть сопротивление, есть анархия. И Данте верует в того же бога, что и другие. Обёртка иная, конечно, прямо противоположная общепринятой, но под обёрткой всё то же бритвенное лезвие, только блестит ярче, соблазняет больше.

Какой толк в том, что в отражении Данте видит истину, если не видит себя?

Он разрушен до самого основания и выстроен перебитыми моралями — сто раз перешитыми, сменяющимися на противоположные раз в десятилетие.

Никакого сексуального просвещения с пестиками и тычинками — только хардкорное дерьмовое порно, текущее по рукам на VHS в старой потёртой обложке мультфильма Дисней.

И вся жизнь на порнушной плёнке с перебоями. Изредка Данте вслушивается в белый шум, ощущает: фальшивый здесь не только мир. Сколько бы он ни считал себя главным, кто-то всегда стоит за камерой, ищет ракурс получше.

Отпочковаться от общности сложно. Сепарироваться от родительницы больно. Как это — выбрать истинное одиночество, а не кривую удобную пародию, в которой чувствуется собственное превосходство.

Система срезает грани, сгрызает углы, скатывает на социальное дно — деградирует.

С каждой болью — внешней или внутренней — велит подставить другую щеку.

Щеки Данте пылают от гнева.

Данте выходит из себя.

Данте выходит из системы.