Данте рубит наискось, удерживая рукоять обеими руками — или так, или Мятежник улетит нахуй. Тупицы боятся дыхания смерти. Но бояться стоит холода бессилия: когда немеют пальцы, когда бьёт тремором, когда ходит челюсть и когда адски клонит в сон.

Смерть заботливо забирает, а бессилие — бессилие прикончит исподтишка.

Накатывает всегда незаметно, как осенние холода, закрадывается под куртку и заставляет кровь густеть.

И вроде не первый год жизни: пора привыкнуть к правилам смены сезонов. Но Данте каждый раз вывозит чуть ли не на последнем вдохе.

Вот он на пике, а вот пики уже в нём.

Скальп гнева шмякается на асфальт — ровным срезом желейных извилин кверху. Напоследок когтистая лапа сносит Данте с ног.

Мятежник растворяется. Шрам на спине обдает жаром. И Данте по инерции влетает спиной в мусорные баки — прямиком в ноябрьскую ночь на окраине Лимбо-Сити.

Чертовски далеко от дома. Данте видит звёзды. Зелёно-жёлтые выхлопы завода Вирилити до сюда не дотягиваются. Валяясь на выломанных из баков кусках пластика и мусорных мешках, Данте смотрит вверх и думает: бля, небо на окраине ахуенное, но чёрное — хоть глаз выколи.

Интересно, откуда он знает, что ковш — это большая медведица?

Выплёвывающие кровавые сгустки борозды от когтей гнева блестят в свете термоядерных реакций. Звёзды за сотни и сотни световых лет всегда были, есть или будут. Прямо как Данте и рамсы с демонами.

Мышцы ног сводит судорогой — встать Данте даже не пытается, выдыхает клубы пара и думает: сука, даже позвонить некому. Да и если бы было — половину телефона демон откусил вместе с бедром. Хорошо, что симка цела. В конце концов, той симпатичной официантке, которая подсунула свой номер на салфетке вместе с чеком, Данте ещё не позвонил.

Где ближайшая станция метро, Данте в душе не ебёт. И где наскрести сил, чтобы подняться, не ебёт тоже.

Нечто сталкивает мусорный пакет с крышки бака. Тишина городской окраины разбивается звоном стеклянных бутылок.

Прогнувшись в пояснице, Данте выхватывает Айвори из-за спины и сдергивает затвор о целое бедро. Под свободной рукой едва подсхватившаяся рана на груди вновь начинают кровить. От боли Данте шипит. Нечто шипит из в тёмного угла в ответ.

Только не очередной гнев, думает Данте, только не снова в Лимбо — это уже нахуй не смешно.

Всё ещё шипя, грязное тощее нечто трусит полубоком по лужам в его сторону. И, слава кому-то там, Данте не стреляет, потому что брать на душу грех в виде размазанного по асфальту котёнка — это последнее, что он сегодня хотел бы. Последнее после очередной тусовки в Лимбо, конечно.

Данте прячет пистолет, смывает кровь в ледяной луже и протягивает руки к нечто — ладони горячие от рукояти Мятежника — котёнок протискивается между них, как сосиска в хот-дог, и тут же начинает вибрировать со звуком неисправного карбюратора.

Данте смеётся. Потом кашляет кровью. А потом снова смеётся, но потише, чтобы не выплюнуть лёгкие.

— Привет, дружочек. Как зовут?

Данте поднимает котёнка на уровень глаз и досадливо клацает языком — на адреснике только имя. Клауд. Что ж, облачко скорее похоже на грязную грустную тучу. Котёнок не весит почти ничего. Данте сажает его в карман плаща и поднимается на ноги — не с первой попытки и даже не со второй, но повезло, что бог любит троицу.

Колени подкашиваются, поэтому Данте упирается кулаком в кладку дома. Радует одно — бывало и хуже. О том, что бывало и лучше, он старается не думать.

Котёнок в кармане возится, высовывается наружу. Данте нажимает котёнку пальцем на макушку, отправляя его обратно вглубь кармана.

У котёнка розовый влажный нос. Данте улыбается.

Застрявшая между трехэтажек круглосутка, отражаясь в лужах сырого асфальта, горит в два раза ярче. Последний оплот перед голодным холодным обмороком. Да и впалым бокам нечто котячьи консервы, наверное, не помешают.

Прежде, чем тяжело ввалиться в дверь плечом, Данте замечает на витрине листовку с напечатанной фотографией и номером телефона, начерканным поверх масляным мелком.

«За вазнограждение».

Данте срывает листовку.

Фурин над дверью будит задремавшего за кассой парня. Попав в тепло, карман снова начинает шевелиться.

— Воу-воу, стоп! — Данте вскидывает ладони, и парень за кассой убирает руку с тревожной кнопки. — Это костюм, если что, и типа бутафория. Мы тут клип с друзьями снимаем неподалёку.

— А что за группа?

— «Заебавшиеся вусмерть». Я попрошу подбросить тебе пару кассет. Не подскажешь, где Пайн Авеню и ближайшая станция метро? — Данте кидает листовку на стол и раскрывает карман. — Я тут кое-кого нашёл, пока курил. И, слушай, у тебя нет лишней коробки?

Уперевшись локтями, парень перегибается через кассу и заглядывает в карман, хмыкает.

— Спасибо, что не хуй и не наркота. — На футболке у парня бейдж — «Дейв». — Подожди минуту.

— Спасибо, Дейв.

Дэйв прогружается со скрипом — сон его до конца не отпустил, как и трава, которой тянуло из подсобки.

— А. — Он стучит по бейджу. — Это моего дяди.

— Тогда?..

Дейв толкает языком лабрет под губой и щёлкает пальцами, подключаясь к реальности.

— Тоже Дейв. Просто он — Дэвид, а я Девон.

Хмыкая, Данте наваливается на столешницу, чтобы не отстать от ног. Бейдж на футболке Дейва закрывает «т» в «Панк мёртв». Данте кивает на принт.

— А разве панки не умирают?

— Панки умирают. Все умирают. Но панк — это другое. Панк мёртв. То, что мертво, умереть не может. Из этого следует, что панк по-настоящему умереть не может, а вот мы все — да. Попытка сделать живым то, что изначально было мёртвым, — очередная уловка капитализма, понимаешь?

— Чел…

— Да. — Дейв отрицательно качает головой. — Я в говно, я знаю.

— Коробка, если не сложно.

— Блядь, точно. Секунду.

Дейв исчезает за прилавком и появляется с коробкой и полотенцем. Котёнок переезжает из кармана в коробку. Данте и Дейв нависают — котёнок доверчиво смотрит то на одного, то на другого и скорее пищит, чем мяукает. Котёнок пыльно-серый, но бока у него — розоватые.

— Слушай, по-моему, он должен быть белым. — Дейв чешет котёнка за ухом; тот отвечает на ласку мурчанием. — Он не ранен?

— Не, это моя. В смысле… моя… бутафорская.

Они смотрят друг на друга с минуту. Со дна коробки доносится возмущённый писк, и всё внимание вновь переключается на котёнка. Дейв протягивает Данте пачку влажных салфеток и пока оттирает полотенцем от котёнка грязь и кровь, Данте оттирает грязь и кровь с пальцев и ладоней.

— Дай мне банку Вирилити и тех сэндвичей. — Если ближайшее время он что-то не сточит, о быстром восстановлении можно забыть. — И консервов для кошек каких-нибудь. И за полотенце. Сколько?

Данте хлопает по карману джинс, нащупывая бумажник. Слава порубленным в фарш гневам, на месте. Было бы обидно потерять бесчестно украденные.

— Нисколько. Хорошие поступки должны вознаграждаться — не свыше, так нами самими.

Завёрнутый в полотенце котёнок залипает и клюёт розовым носом в ворс. Чёрт знает почему, но Данте тут же понижает голос до шёпота:

— Пиздец, какой жалкий.

— Да, на тебя похож.

Данте вскидывает бровь. На лбу лопается струп, и глаз заливает кровью. Его на мгновение ослепляет красной пеленой. Дейв неразборчиво бубнит что-то себе под нос и кидает в Данте ключом с жёлтой пластиковой биркой: «Только для персонала».

— Вообще я не должен, но иди. Дверь вон там. — Он кивает в конец магазина. — Только не оставляй за собой срач.

Из уборной Данте возвращается если не тем, кто может жить, то точно тем, кому жить хочется. Дэйв забирает ключ и кивает на коробку. Котёнок, спрятанный от забот и бед мира в полотенце, дрыхнет, кажется, самым крепким из котячьих снов рядом с парой банок консервов. Данте улыбается.

Протягивая пакет, Дейв объясняет, как добраться до Пайн Авеню. Прежде чем подхватить коробку, Данте записывает номер на одной из визиток на прилавке.

— Будут проблемы с кем-то — позвони. Спроси Данте. Он поможет.

— Думаешь, если позвонить Данте, он согласится дунуть?

— О, он будет «за». — Открыв дверь, Данте оборачивается через плечо. — Спасибо, Девон.

На прощание Дейв салютует двумя пальцами от виска и падает в кресло, роняя голову на прилавок.

Ноябрьская ночь встречает свежестью — дышится на окраине и правда легче. Возможно, дело в обновившихся с регенерацией лёгких, не засранных тремя пачками сигарет в день, но хочется верить: сюда гниение центра дотянуться не смогло. Данте удобнее перехватывает коробку и, ступая по лужам, исчезает в темноте.

До Пайн Авеню — квартал. Когда Данте опускает коробку на лестницу перед входной дверью под цифрой три и нажимает на звонок, котёнок сопит и ворочается в полотенце.

В одном из окон на втором этаже таунхауса загорается свет — затем загорается в соседнем окне, цепочкой перетекает со второго этажа на первый. По лестнице суматошно несутся шаги. Вслед им кричит женский голос:

— Сэнди, нет же, постой, стой! Сейчас же!

Дверь номер три распахивается настежь — оранжевый свет заливает улицу. Маленькая фигура едва дотягивается до ручки, озирается по сторонам, не сразу замечает коробку.

— Мама! Мама, он здесь, Клауд здесь, мама! Он вернулся!

Свет вспыхивает ещё в нескольких окнах таунхауса. Сонные люди высовываются наружу.

Навалившись на неработающий фонарный столб плечом, Данте качает головой и заглядывает в пакет: четыре сэндвича, три банки сока, лакричные палочки, несколько жвачек, бинты, пластыри, влажные салфетки, две пачки сигарет, зажигалка и, кажется, что-то ещё, но в темноте Данте рассмотреть не может.

Грудь до сих пор саднит и кровит, пальцы ватные да и ноги тоже, но бессилие отвалилось, как ледяная корка с деревьев с первыми лучами солнца.

Данте поворачивается спиной к северу и шагает на юг, в сторону метро.

Все псы попадают в рай — все коты сбегают из ада.