Свеча коптила, оставляла черный след на каменных стенах. Он старался тише скрипеть пером о пергамент, выводя аккуратные буквы, ведь на его плече наконец-то уснула девушка. Её чуткие острые ушки подрагивали от малейших шорохов в подземелье, без сомнения слышащие и всё то, что творилось наверху.

Осыпающейся пылью, ветром в клочьях паутины до них доносились отзвуки музыки и голосов, криков надорванных струн. Похоже, они давно зарезали барда и принялись за его инструменты. Тёмный не стеснялся закатывать шумные вечеринки с самого дня своего воскресения, и частенько Акелиас хмурился в ответ на виноватую улыбочку спускающегося к ним Сеггела.

Но парень переживал, в золоте подведённых чёрным глаз перекатывалась тревога, когти дёргали нитки из дорогого, пожалованного Тёмным кафтана.

— Как она? — то и дело спрашивал Сеггел, тревожно выглядывая из-за его плеча, когда Эзхен исчезала за бесчисленными стеллажами книг, блеклый огонёк коротких платяных волос и его рубашки, повязанной ремешком на истончившейся талии.

Потеряла много крови, хотелось сказать ему. Всё ещё не отошла от ритуала, просыпается от кошмаров и тянется ко мне каждый раз, как ей снится что-то, напоминающее о Бездне. Мёртвые так просто не отпустят её, вдосталь испившие её крови, потерявшие жизни от её рук. Уже никогда. Часть её души навсегда отдана иному миру, и не ему исцелить её от призраков.

Но он всё же был лекарем, хоть и за все свои годы принёс больше боли и разрухи, чем жизни.

— Дай ей больше времени, — отвечал он колдуну, надеясь, что тот не слышит в его голосе смиренной усталости.

А за каменными стенами Пепельного замка, за нерушимой скалой и забранными решётками окнами шумело северное море. Волны бились о крепостные стены и скальные гребни, от крупных брызг дребезжали стёкла. Ушки Эзхен вздрагивали от этого звука, она сжимала краешек колючего одеяла, пальцы напрягались, ища привычную твердость рукояти. Эйлэ слишком привыкла к мечу, чтобы лишиться его, утратив с ним и ту часть своей души, которая была вольна сражаться.

В такие моменты, когда море не унималось, всё бросая и бросая волны на их стёкла, Акелиас поводил свою руку под пальцы девушки, и у той переставали бегать зрачки под закрытыми веками, дыхание выравнивалось во сне.

Затем она, бывало, перекатывалась на его половину постели, прижималась, обнимая, словно могла уйти от мертвого холода преследовавших её теней к человеческому теплу. Акелиас глядел в высокий сводчатый потолок, на перекрестья древних балок, не зная, чем может помочь кто-то вроде него созданию Света вроде неё.

В их подземелье не было времени суток. Север лишь иногда раскрывал тяжёлые тучи цвета стали и позволял бледному солнцу подсветить пыль в их затхлом полумраке. Пылинки кружились над стопками книг, над его письменным столом, шипели на коптящих огоньках свеч. А Эзхен смеялась, подставляя лицо солнцу, и её отросшие волосы светились как давно позабытые где-то на Юге одуванчики.

Порой, когда она уносила стопки книг и ветхих свитков прочь, а под её ногами скрипели доски прислонённых к стеллажам стремянок, Акелиас думал, что не в его силах помочь ей. В его силах давать ей поручения, за которыми она забудет о прошлом, но пламенеющий в её крови Свет ему уже не разжечь. Не вернуть волю к битве, хотя бы с этой тоской и пыльной бумажной рутиной.

Ему оставили жизнь, чтобы он вёл летопись новой войны. Ей оставили жизнь, потому что за время в Бездне Тёмный надломил её, искалечил, и убивать её после всего не несло для него развлечения. Они стали заложниками сомнительной доброты Змея, и если Эзхен пыталась рассмотреть в ней человечность, Акелиас видел только безразличие.

Тёмный ведь так ни разу и не спустился в их подземелье.

Он уже спрашивал её, не хочет ли она подняться в замок, выйти из этих мрачных стен хоть на прогулку. Увидеть прежних друзей, увидеть солнце до наступления полярной зимы. Эзхен пожимала плечами, улыбаясь его заботе. И, как ему казалось, смеялась над его тревогой.

— С тобой лучше, чем со всеми ними, — отвечала она, и в такие моменты ему отчаянно хотелось поверить ей.

И всё же Акелиас старался дать Эзхен всё, чего она ждала от отца, которого она всё же потеряла. Даже думать не хотел, каково было ей видеть в его теле совершенно другого человека. А каково было наблюдать, как её родной человек постепенно исчезает, а на его место становится древний жестокий тиран... которому Саннозе продал свою душу ценой крови трёх сестёр. И жизней двух.

Эзхен пережила слишком многое. Он неосознанно гладил шелковистую белую макушку, и остриженные пряди кололись под пальцами. Когда-нибудь они отрастут, и она сможет заплести косы.

Он и сам не заметил, когда начал думать о ней не как о сказочном существе, но как об одной из рамейских девушек.

Он помнил Вышатский остров, ту звёздную ночь и её обещание.

— Кель, — позвала Эзхен сквозь сон.

— Я здесь. — Я всегда буду здесь, покуда колотится моё сердце. Но ты видишь призраков, и, должно быть, даже дольше.

То, что она их видела, больше не вызывало у него сомнений. Эзхен словно кошка могла подолгу смотреть в пустые углы, шарахаться от теней, избегать отдельных книжных стеллажей, посматривая на верхние полки. Но он никогда не спрашивал, что за тени её преследуют и зачем.

— Я хочу снова увидеть Марока, но он почти не появляется. Должно быть, избегает тебя, — однажды сказала она, и Акелиас прислушался, перестав возить пером в пустой чернильнице. Сынок убитого ею князя Мариаса раньше часто навещал Эзхен, и, по её рассказам, был неплохим парнем. — Мне было бы полегче, если бы тут был кто-то кроме них.

— Можем позвать того колдуна, Раскеля, — предложил Акелиас. Раскель был помладше Эзхен, и Тёмный ещё не успел заронить в нём жестокость, присущую всем колдунам. — Или Сеггела с Мирле. У меня найдётся для них работа получше той, чем они занимаются у Змея.

— Нет, не надо, — помотала головой Эзхен, сидя на ступенях стремянки. А затем, прикусив щеку, взглянула за бледный квадрат света окна. Тень решётки легла на её лицо, свободный рукав рубашки, оголённое плечо над тесёмкой свободного ворота. Акелиас понял, насколько она побледнела без солнечного света. — Как думаешь, те птицы могут жить в клетках?

— Сомневаюсь, — вздохнул он, припоминая снежные тени северных чаек, проносящихся над скалами. — Но думаю, я найду тебе компанию.

Когда он возвращался от Тёмного в последний раз, спускаясь по неровным, изъеденным солью каменным ступеням их грота, то услышал писк во тьме.

Эзхен как обычно ждала его под колючим одеялом, сидя в просторном мягком кресле с книгой. Пляшущий свет лампы озарял спокойное, забывшееся в дрёме лицо со смягчившимися скулами. От его шагов она вскинулась, и этот жест ещё не утратил прежней тревоги, что и теперь кольнуло его болью. Акелиас осторожно развернул лоскут ткани, высвобождая ладонь. Эзхен подалась вперёд. На протянутой руке сидела бурая крыска и принюхивалась, глядя на неё бусинками глаз.

— Подумал, она будет получше колдунов, — усмехнулся Акелиас.

Эзхен округлила глаза, протянула руку к крыске, и та перебежала ей на запястье. Возможно, эйлэ никогда не видела крыс. Где этим созданиям было найти место в Пустоши. Пепельный замок же с его бесчисленными ходами, забытыми пещерами, бревенчатыми подпорками и подгнившими балками что дворец среди пустыни послужил им домом.

Эзхен хохотнула, когда крыска начала обнюхивать её пальцы, щекоча усиками. Острые ушки приподнялись, лицо озарилось сиянием, и Акелиас даже поверил, что смог хоть немного ей помочь.

— Правда, лучше, — согласилась она, садя крыску себе на плечо. И вот уже на Акелиаса смотрели две пары восторженных карих глаз.

С целостью книжных корешков пришлось попрощаться, зато теперь в их подземелье обитали не только призраки. Духи побаивались маленького зверька, свернувшегося калачиком у подушки Эзхен.

Вот и сейчас, он старательно тихо выводил витиеватые буквы, не тревожа их сна. Эйлэ сжимала его рукав, устроив голову на плече. Под его воротником сопела тёплая шерстяная крыска. И как-то так вышло, что с ними двумя Акелиас вспоминал то хорошее, что их объединяло.

Странное дело, но лишившись Света, Эзхен понемногу смогла привести к Свету его.