Ллезин помнила, кому обязана своей силой, даровавшей ей власть над снежным княжеством Эстаати. Помнила, как он появился на её пороге, когда простой девушке и во снах не приходило, кем она может стать. Помнила звук его шагов, — тяжёлых да размашистых, его хриплый смех, голос, которым говорила сама Тьма, звон его колец и шорох длинных кос. Чтобы позже узнать: все ведьмы продают душу Кшеру.

Это он, старый Зверь былого тёмного мира, причаливает в их доках, его зелёный фонарь в руке гальюнной Девы разгоняет туман. И звук его шагов навечно прогоняет сон прежних забот и мелочных дел.

Так он проходит в хижину, опускается на лавку, прожигая насквозь чёрным взглядом. И говорит: либо смерть твоя придёт, либо будет в твоей душе смута, а вокруг тебя хаос, потому как известно мне, что грядёт, и как то изменить, тоже известно. Отныне ведьмой нарекут, сживут со свету, но руки твои получат силу. Так что выберешь, Ллезин? Сгинешь без роду да без магии, или поможешь мне?

Из мелкой дворянки Ллезин стала княгиней, мачехой княжеским отпрыскам, и всё благодаря силе, купленной у Кшера.

И теперь, сидя в сыром сумраке каменной клетки, устремив пустые глазницы во тьму, услышала их снова. Эти шаги, тяжёлую поступь беды.

— А, это ты, Гаррет, — растянула ведьма сухие губы, бестолку оборачиваясь на звук. Сухие серые космы в соломе и грязи закрыли её морщинистое, точно пергамент, лицо, искорёженное рубцами пыток. — Я уж думала, ты не придёшь, забудешь старую…

— О чём лепечет эта полоумная, — проворчал один стражник другому, кидая засаленную карту на стол. Свеча коптила на чёрный камень, дымок рисовал затейливые линии. — Надо было казнить её, и дело с концом. Не мучилась бы хоть.

— Ты же знаешь, княгиня у нас милосердная, — недобро засмеялся его товарищ. — Уж лучше пускай старуха мучается и гниёт в темнице, чем господарыню будет мучать её мстительный призрак.

— Ну да, ведь во всём Марена должна сделаться лучше прежней княгини. Эй, слышишь? Кто-то идёт?

— Да то дождь, — отмахнулся стражник. — Сюда, ежели кто и зайдёт, то только затем, чтобы её прибить из жалости.

— Прости! Прости меня, Гаррет, — воздела руки старая ведьма, крутя головой, словно пытаясь отыскать нечто впотьмах. Зазвенели кандалы на сухих костлявых запястьях, рваная роба подняла с пола солому. — Прости, что доверилась ему! Не было у меня умысла предавать тебя, саму обманули! Не знала я про ваши распри.

— Умолкни, ведьма, — поднялся стражник, шагая к решётке.

Ллезин всё причитала, всё звала, возя руками в гнилой соломе, как вдруг замерла. На лестнице и впрямь раздались шаги. Они, тяжёлые и привыкшие к качке палубы, спускались вместе со звоном колец, да скрежетом стали о древний камень стены. Ллезин зашептала бессвязные благодарности, отвешивая поклоны темноте.

— Долго же ты меня уговаривала, милая, — усмехнулся Кшер, возникая перед оторопевшими стражниками.

Те не смогли дать отпор, так и отлетели изрубленными, заливая кровью игральные карты. Свеча, упав со стола, покатилась и погасла под ногами Кшера. Он снял с гвоздя связку ключей и отворил решётку, протянул руку ведьме. Та потянулась на звук своей иссушенной птичьей лапой, царапая пустоту когтями, да с бездумной надеждой обшаривая воздух перед собой. А когда схватила пальцы, то сжала как последнюю соломинку, потянулась к прежней себе, что неверным огоньком теплилась на ладони чудовища.

— Бери, Ллезин, — ласково проговорил Кшер. — Бери столько, сколько сможешь унести. Но учти, что в этот раз плата будет стократ выше.

И Ллезин с лихвой зачерпнула, перехватывая его широкую ладонь своей узкой, белой рукой в серебряных перстнях и шелках рукава чёрного, ниспадающего платья. Из камеры за руку с Кшером вышла прежняя Ллезин, статная и высокая, с глазами-ониксами на юном лице. И уже их шаги стучали по камню мрачного подземелья.