Лезвие бритвы мягко касается кожи, ведёт по шее человека, что даже не поднимает век. Держащая лезвие рука поставлена годами службы, он знает своё дело вплоть до полуулыбки в медном зеркале. Щетина и мыльная пена падают в воду. Клиент вытирает лицо мягким хлопком, критично ведёт пальцами по выбритой щеке. Хмыкает одновременно и с пренебрежением и похвальбой, как умеют лишь рамейцы.

— Хоть у тебя руки не из жопы, как у этих мясников, — цедит мужчина, бросая в бронзовую пиалу одинокую медную долю и поднимаясь к выходу из лавки. — Хоть одна прирученная тварь…

— Благодарю, — доносится тихое ему вослед.

Цирюльник опускает глаза с вертикальными зрачками, отирает лезвие о тряпицу для следующего человека, бросает беглый взгляд на залитую полуденным светом улицу. Солнце играет в прожилках кварца в стенах города, бликует от засовов распахнутых ставен, сияет с увешанных бельевых верёвок на вторых этажах. И только за его порогом наступает тень.

Это окраина города, в центре бы ему не позволили расположиться. Но и до этих кварталов долетают отзвуки ярмарок и торжественных процессий, а с клиентами доходят и людские настроения. Он вынужден следить за ними, ловить неприязнь в ужимках и различать страх в косых взглядах, если хочет жить в рамейском мире. Ведь змеиный народ вынужден влачить своё существование в тени. Кем бы ни называл себя новый пророк.

Он слышит беглые шаги на улице, терпеливо ждёт на лавке, крутя меж длинных бледных пальцев лезвие, что без труда бы разрезало и солнечный луч, но не позволяя ему ни оставить малейшей царапинки, ни срезать блестящую золотом витую прядку. Лишь наслаждаясь скользящим в стали бликом. Но на пороге лавки появляется не клиент.

— Фаль, — зовёт его этот голос, срывающийся через слово в хрип. Потому что Елез слишком много времени проводит в сырости нор, не появляясь на солнце. Потому что ему недостаёт смелости прямо смотреть в рамейские глаза. — Он… Пророк в городе.

Фальодет откладывает лезвие на блюдце, пока его друг нервно поджимает губы, подавляя кашель. Значит ли это, что они увидят того, о ком ходит столько толков, кто вернулся с Края с могуществом в руках…

— Ты предлагаешь мне закрыть лавку? — переспрашивает он.

У него уже были перепалки с клиентами, что могли бы с лёгкостью снести его жалкую лачугу, силой закона или же титула. Почему-то все эти рамейцы предпочитали отдавать свои сальные патлы, толстые шеи или гнилые зубы его рукам, и ни разу не предлагали место в одном из белокаменных особняков.

— Фаль, такое же раз в жизни бывает, — шепчет Елез, явно не решающийся встречать пророка в одиночку.

Так, будто из него хорошая компания для встреч с подобными людьми. Его рубаха давно потеряла белизну от застиранной крови и пыли, его волосы словно выгорели в Мёртвой Пустыне, тогда как кожа, как и у всех змей здесь, будто и не видела солнца. И Фальодет знает, что этот пророк увидит перед собой: с десяток заморённых, тщедушных тварей, помилованных богами из жалости. Что он вообще ожидает найти в дыре на пороге разбитой войной Микеи…

— Поглядим на этого безумца, — вздыхает он, поднимаясь и доставая из-под ворота тяжёлый ключ.

Они направляются в норы, где Елез чувствует себя куда уверенней, чем на поверхности, крадутся по лазам тоннелей и руин, пока не выходят на место сборов. К приходу Пророка горят костры, на голом камне постелены соломенные матрасы. Его встречают со всеми почестями, ведь слухи о нём идут быстро. Фальодет и сам их слышал. Возрождённая из недр времён сила в крови, голоса умерших, кто называл себя колдунами, истинный бог… Вот только поверить в это было невозможно.

Волосы Пророка белые, а одежды алы, он пришёл всего с одним человеком, что рыжей головой задевал потолок пещеры. Они преодолели долгий путь, судя по бороде высокого спутника Пророка, и Фальодет, верно, был прав насчёт их цели. Очевидно, они искали здесь другого. Но Пророк смотрит бесстрастно, оценивающе, его взгляд не задерживается на ком-либо из них. В устало опущенных веках читаются сотни таких же жалких змеиных поселений.

— Я дам вам силу, — его голос разрезает густую темноту. Фальодет только сейчас видит, насколько он юн, этот избранник проклятия. — Силу, что обрушит мир к вашим ногам. 

— Что ты попросишь взамен? — говорит старший из них, которому минуло полсотни. Он уже умирает, ведь раньше рамейский мир был жесток к ним, когда грозовым фронтом двигался на восток в хаосе войны.

— Повиновение, — отзывается юноша. — Я наполню ваши вены за клятву служить мне.

Они переглядываются в сомнении, но это им не ново. Другой хозяин, та же ноша.

— И что же ты прикажешь…

— Следовать слову главы Культа, — гремит голос спутника Пророка. Высокий человек кладёт руку на рукоять топора на поясе, и мысль о неповиновении обретает ощутимый вкус железа. Обращает взгляд к юноше, склоняя голову.

Верный палач, думает Фальодет, но хватит ли у него сил, когда хозяин идёт против всего мира… Пророк оголяет руки до локтей, заносит над запястьем кинжал.

— Подойдите, кто последует за мной.

В его голосе за усталостью прорезается нечто, отчего меж лопаток спускаются мурашки.

Они по-прежнему сомневаются, не понимают, чего ждут. В их глазах то, что хочет сделать этот безумец — смерть. Но на белой коже Пророка запечатлены сотни белых шрамов, под его светлыми глазами залегли чернильные пятна, а за широкими зрачками движется тьма. Он пришёл сюда за союзникми. И глядя на него сейчас, Фальодет понимает, что за ним пойдут многие.

Так что он делает шаг навстречу, смотрит на то, как пикирует кинжал, вонзаясь в кожу сперва его рук, затем Пророка, распарывая вены. Кровь этого юноши чернее темноты пещеры, она ведёт себя не как жидкость, но как живое существо, поднимаясь гибкими змеями и погружаясь в свежие кровоточащие раны. Фальодет сгибается от боли, падая на колени перед ним. Ведь кровь заполняет его, пожирает без остатка в кипящей агонии. Сквозь собственный крик он слышит испуганный ропот, шаркающий шаг испуганных его агонией. Кровь в его венах цепляется когтями за плоть, вгрызается в кости. Живая, яростная, голодная. Освобождённая из ужасного прошлого. И в свой последний миг сознания он видит невозможно яркое пламя костра, объятую огненным светом алую мантию и лицо Пророка. И из глаз серебра смотрит та изначальная тьма, что и есть истинный бог их страдающего мира.

Спустя годы держащая лезвие рука не дрогнет, ведь Фальодет знает своё дело… вплоть до полуулыбки в медном зеркале. Он стирает капельку со скулы, критично оглядывает воротник белой рубахи, в которой должен наутро появиться в цирюльне. Но он всегда был аккуратен с клиентами. Лезвие бритвы мягко касается кожи, отирая сочащуюся кровь, ведёт по шее человека, что уже не поднимает век.