– Кто-то уже битый час топчется у наших ворот, – сообщила сестра, стоя у окна. 

– Очередная безумная поклонница Винсента? – подал голос младшенький, Элиот. 

– Сучёныш, – прошипел Винсент, сердясь то ли на сказанное братом, то ли на ёлочное украшение, которое он не туда повесил, нарушая безупречную композицию. 

Весь выводок Найтреев, за исключением двоих старших братьев, собрался после полдника в гостиной. Винсент и Элиот украшали праздничную ёлку, весь вечер пререкаясь между собой. Винсент стенал, что его представления об эстетике нагло поруганы, и что Элиот может в принципе не стараться – в конечном итоге он всё равно всё переделает. Элиот же, в свою очередь, кажется, стремился сделать всё, чтобы вывести брата, и подходил к делу с необычайным задором. Ванесса и Гилберт участия в "семейном" украшении рождественского дерева не принимали, не желая навлечь гнев Винсента ещё и на себя. 

– Да не похоже, – всё ещё глядя в окно ответила Ванесса, очевидно не считав шутку в словах Элиота. 

– А ну-ка я гляну. 

Любопытство сыграло с Винсентом злую шутку – стоило ему отвлечься от своего занятия и подойти к окну, как Элиот, не теряя ни секунды, поспешил с видом победителя перевесить несколько игрушек с ветки на ветку, угробив всю экспозицию, тщательно составленную братом. 

Гилберт, согнувшись над лакированным дубовым столиком, изо всех сил старался, ни на что не отвлекаясь, закончить свою работу – вдумчиво водил чернильным пером по тисненой бумаге, подписывая одно за другим стопку однотипных приглашений. 

В конце года Найтреи устраивали ежегодный бал – традиция, устоявшаяся за многие десятилетия в Риверре, введённая ещё прадедом Гилберта. Единственный день в году, когда семейство герцога, живущее весьма обособленно, открывало двери своего поместья для многочисленных гостей, приходился на последний день календаря. Никто не знал, почему так заведено, но активная подготовка к пиршеству в семье начиналась сразу же после Рождества. 

В этом году герцогиня решила ввести новшество – устроить не простой приём, а бал-маскарад, о чём Гилберту было поручено предупредить гостей в приглашениях заранее. В глазах рябило от обилия одинакового текста, и наконец, Гилберт, поставив кляксу, чертыхнулся и смял в пальцах очередную карточку, пачкая их в чернилах, а после отбросил в угол стола и поднялся на ноги. 

Подойдя к сестре и брату, он скучающе выглянул в окно, чтобы взглянуть на предмет их наблюдения, и моментально обомлел. На несколько секунд, Гилберт приник к оконному стеклу, онемев и лишь глядя на знакомую, напоминающую то ли ангела смерти, то ли призрака, фигуру в белом плаще, слишком лёгком для морозной декабрьской погоды. Та, словно почувствовав, подняла голову, уставившись прямо на его окно. 

– Чего вы столпились там? Я тоже хочу взглянуть! – подал голос Элиот.

– Нечего смотреть, только лишнее внимание привлекать! – в резкой для себя манере отозвался Гилберт, задернув плотные шторы. – Я схожу и разберусь. 

После этих слов он покинул гостиную, ощущая, как стучит кровь в его висках. Надевая пальто и спеша к выходу из дома, Гилберт недоумевал, какие черти принесли Зарксиса к воротам его поместья. Не было ничего существенно страшного в том, что его видели Винсент и Ванесса, но пелена, вставшая перед глазами, не спадала. Оказавшись на улице, Гилберт первым же делом обратил свой взгляд в сторону окон родительских спален на втором этаже, располагавшихся одно за другим. 

В окне отца стояла темнота – скорее всего, он как обычно засиделся в своём кабинете, окна которого выходили на другую сторону. Окно матери освещал лишь приглушённый оранжевый свет ночника. Притаившегося за занавеской строгого горделивого силуэта герцогини, наблюдающей за садом, Гилберт не обнаружил вопреки своему опасению – должно быть, матушка сидела за рукоделием. На всякий случай, Гилберт бегло взглянул на окно гостиной и убедился, что оно оставалось зашторенным. 

Лишь теперь он обернулся к воротам, но на прежнем месте белой фигуры не обнаружил ни души. Словно она растаяла, как снежная статуя с рождественской ярмарки, или рассеялась, будто туман, в свете единственного фонаря. Гилберт в напрасной надежде выглянул наружу, на пустынную, припорошенную снегом мёрзлую дорогу, ведущую в город, и закурил – возвращаться в поместье не хотелось. 

– Кого ищем? 

Гилберт вздрогнул, когда вкрадчивый голос раздался прямо за спиной и плеча нежно, но настойчиво коснулась ладонь его обладателя. 

– Почему ты здесь? – Гилберт повернулся и случайно выдохнул кольцо дыма прямо в ухмыляющееся лицо Зарксиса. 

– И это вместо приветствия? – тот усмехнулся, нарочито помахав перед своим носом длинным рукавом плаща, словно купленного на вырост подростку-старшекласснику. В голосе не слышалось и доли укоризны, однако Гилберт лишь сильнее устыдился своего поведения.

Он мимолётно огляделся, будто воришка, опасающийся внезапного возвращения хозяина, и, едва сумев нащупать тонкую ладошку в складках широкого рукава, ухватил Брейка за руку и отвёл в сторону. Здесь их не смогли бы увидеть члены семьи или любопытная прислуга, и Гилберт мог поцеловать Зарксиса в его насмешливые губы. Разумеется, этой возможностью он не преминул воспользоваться.

 – Нет-нет, погоди-ка, – проворковал Брейк прямо в поцелуй и несильно прикусил нижнюю губу Гилберта, заставив его остановиться. – Тебе ведь было интересно, чем ты обязан моему визиту? Не смей использовать теперь отвлекающий манёвр. 

– Признаюсь, я действительно не ожидал, но не думай, что я не рад тебе. Просто... – Гилберт понизил голос, несмотря на то, что здесь они были одни, – мои брат и сестра видели тебя.

– Подумаешь, – резко отверг его опасения Брейк. – Чем больше ты заморачиваешься с конспирацией, тем более странно это выглядит в их глазах. Ты мог бы просто назвать меня своим другом. К тебе что, не приходят друзья? 

– Если честно, нет, – неловко улыбнулся Гилберт и перебил Зарксиса раньше, чем тот успел бы произнести хоть слово. – Ты и сам не самый общительный человек на свете, так ведь? 

– Здесь мне нечем крыть, именно это я и хотел сказать, – Брейк поднял вверх обе руки, демонстрируя раскрытые ладони, как пойманный с поличным. – Но вообще-то я здесь, чтобы пригласить тебя кое-куда. Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться? 

– В принципе я уже одет, – пожал плечами Гилберт, окидывая себя взглядом и начиная застёгивать пуговицы на пальто. Как вдруг замер. – Погоди, ты даже не спросил, согласен ли я пойти. 

– А ты даже не возразил, – весьма справедливо парировал Зарксис, застёгивая его пальто на оставшиеся пуговицы.

Они выскользнули за ворота, но направились не в город, как сначала подумал Гилберт, и даже не к кладбищу, а в совершенно другую сторону. 

– Скажешь хотя бы, куда идём? – поинтересовался он у Зарксиса, бодро шагающего чуть спереди него. 

– Веселиться, – ответил тот с улыбкой, каждым уголком которой можно было уколоться. 

Гилберту стало понятно, что ничего более Зарксис ему не скажет, так что не оставалось ничего, кроме как положиться на него и довериться. Наверняка Винсент, Ванесса и Элиот уже обыскались его в поместье, и Гилберт не слишком благоразумно надеялся, что младшенькие не сдадут его родителям с потрохами. 

Подмораживало. Гилберт, будучи достаточно тепло одетым, пожалел, что не намотал на шею шарф, и одной рукой был вынужден придерживать воротник пальто. Зато Брейк, одетый совсем не по погоде, даже не удосужился застегнуть свой белоснежный плащ. 

Сумев всё же оторвать взгляд от бледного точёного профиля Зарксиса и приглядевшись к его облачению, Гилберт обратил внимание на то, что пуговицы на его плаще и вовсе отсутствуют. Лишь пустые петельки, выполняющие функцию странной декорации. Приглядевшись, Гилберт заметил, что плащ, даже несмотря на свою слепящую белизну, выглядел пусть дорогим и опрятным, но поношенным, как и почти вся одежда Зарксиса – местами ткань истёрлась и слегка поблёскивала, а кое-где даже была подшита. 

Гилберт находил этому объяснение в том, что Зарксис – сын какого-нибудь обедневшего дворянского рода. Он становился немногословен всякий раз, когда разговор касался семьи, хоть и часто говорил о своей сестре Шерон. Пару раз он упомянул отчима, но создавалось впечатление, что остальные члены семьи не играют никакой роли в его жизни. 

Зацепившись за слова Зарксиса о прошлой жизни в Риверре, Гилберт однажды попытался удовлетворить своё любопытство, покопавшись в архивных ящиках отца, когда остался на весь день работать в его кабинете. Но нигде – ни в переписке, которую он вёл с окружной аристократией, ни в других документах десяти- и даже двадцатилетней давности – не обнаружилось и единого упоминания семьи по фамилии Брейк. Не дал ничего и городской архив, куда Гилберт заглянул под видом отцовского поручения. 

Рациональная его часть с лёгкостью нашла объяснение – наверное после развода родителей детям дали фамилию отчима. Или, что менее вероятно и вызывало вопросов больше, чем давало ответов, у семьи были какие-то причины взять себе новую фамилию после переезда, начав жизнь с чистого листа. 

Как бы то ни было, Гилберт был вынужден признать, что ничего не знал о Брейке. Настолько, что не смог бы ответить даже на вопрос о его возрасте. Гилберт был готов поклясться, что за десять лет, превративших его из мальчишки во взрослого юношу, внешность Зарксиса не претерпела никаких изменений. 

С другой стороны – не оставлял свои попытки рассуждать рационально Гилберт – когда тебе четырнадцать, все, кто старше хотя бы на пять лет, кажутся тебе взрослыми, а разница между двадцатью годами и тридцатью не так уж и велика в сравнении с этой пропастью. 

– Зарксис, скажи, – перебил Гилберт Брейка, которого, надо признаться, не слушал последние десять минут пути, – ты мне доверяешь? 

Лицо Брейка, повернувшись в его сторону, на несколько мгновений вытянулось и будто бы стало острее, а видимый взору глаз широко распахнулся. Затем его лицо стало расслабленным, словно спазм, сковавший каждую мышцу, отступил. 

– Конечно же доверяю, радость моя, что заставило тебя усомниться? – нежно, почти воркуя с ним, как с ребёнком, спросил Зарксис. 

– Я вдруг понял, что почти ничего о тебе не знаю, – Гилберт потупил взгляд. 

Наверняка у Брейка были причины, чтобы не распространяться о себе, и ими могло быть что угодно, от детской травмы до тёмных делишек его семьи. Пожалуй, у Гилберта хватило бы сил принять любую правду, кроме одной: он не сумел занять в жизни Зарксиса столь важное место, какое выделил для него в своей. И драгоценное время, проведённое вместе, и даже подаренные ему поцелуи, не имели значения. 

– Мой любимый цвет фиолетовый, я пью чай слегка остывшим, люблю все цветы, кроме алых роз – это такая вульгарщина, и все конфеты, кроме мармелада, но ничего нет лучше сливочной карамели, – Зарксис бросил короткий взгляд на Гилберта и продолжил, глядя лишь на дорогу перед собой. – Я родился тридцатого сентября. Мой отец был военным, а мать занималась домом и нами. Поскольку я был единственным сыном среди всех детей, отец хотел, чтобы я пошёл по его стопам, в то время, как я всё детство мечтал сбежать с бродячими артистами и стать фокусником. Увы, мечте не суждено было сбыться, и меня сослали на службу. Из-за несчастного случая я вижу лишь одним глазом. Ну а сейчас я работаю на своего отчима, занимаюсь его делами, поскольку он живёт затворником... Ты это хотел выяснить? 

– Я... надеюсь, что тебя не задело моё любопытство, Зарксис, – Гилберт в пару широких шагов догнал Зарксиса, вновь прилично его опередившего, и сжал его пальцы своими. – Наверное, я во многом могу понять тебя.

– Тебе ведь тоже знакомо это чувство, словно жизнь, которой ты живёшь, принадлежит не тебе? – Зарксис мягко скользнул между пальцев Гилберта своими, сплетая их, и улыбнулся в ответ на утвердительный кивок. – Всё в порядке, малыш Гил, просто... есть вещи, которые я пока не готов рассказать, как бы ни хотел. Дело не в недоверии.

Неизвестно, сколько они шли вдоль пустующей, занесённой снегом пригородной дороги – ни единой кареты не проехало мимо них – но спустя время пути, вдали замерцало рыжее зарево. Зарксис ускорил шаг, а за собой, ухватив за рукав, потянул и Гилберта, которому оставалось лишь подчиниться. 

Они оказались в деревне, где, несмотря на поздний час, создавалось впечатление, что ни одна живая душа вокруг не спит. Повсюду сновали компании деловитых детей, перемещающихся от дома к дому, то рассыпаясь, подобно ярким разноцветным бусинам, то снова кучкуясь, и беззаботной, порой подвыпившей молодёжи, которая постепенно подтягивалась к костру. 

Костёр этот не был похож на тот, что разводили на главной площади Риверры по торжественным случаям, и который, возвышаясь над нею, горел порой до утра. Происходящее здесь скорее напоминало дружеские посиделки у костра, собравшие в одном месте и объединившие несколько десятков людей. Местные жители то и дело подкладывали деревянных чурбанов, чтобы поддерживать весёлое рыжее пламя. 

– Что они празднуют? – спросил Гилберт у Зарксиса, стараясь говорить громче, чтобы его голос не потонул в весёлых песнопениях местных гуляк. 

– Самую длинную ночь в году, – невозмутимо отозвался Брейк. – Зимнее солнцестояние, главная из ночей Йоля. 

Зарксис пригласил Гилберта усесться чуть подальше от костра, сославшись на то, что яркие всполохи пламени режут ему глаза. Гилберт же ощущал себя ребёнком, который пришёл поглазеть на чужой праздник – как много лет назад, когда родители одноклассников устраивали им роскошные дни рождения, а его приглашали для количества, или вовсе Оз великодушно брал с собой за компанию. Когда в одно и то же время хочется смотреть во все глаза, жадно, словно губка, впитывая впечатления, и забиться в самый дальний угол, стыдясь самого своего присутствия. В сущности, они с Зарксисом забрели на чужой праздник, чтобы зацепить себе кусочек веселья... Оставалось лишь уповать на то, что Брейк знает, что делает. 

– Ты знаком здесь с кем-нибудь? – спросил Гилберт.

– Абсолютно нет, – уверенно ответил Зарксис. 

К ним подбежала девушка лет шестнадцати или семнадцати – в распахнутом настежь коротком полушубке, с круглым лицом и раскрасневшимися щеками – всучила Гилберту чарку вина, держа под мышкой глиняный кувшин, и убежала прочь. Гилберт поднёс чарку ко рту и на пробу пригубил. Вино оказалось сливовым и больше сладким, чем терпким. 

– Ты смотри, аккуратнее, – усмехнулся Зарксис. – Опасно брать напитки из рук девицы. А то ведь приворожит – не заметишь. 

– Я не думаю, что это возможно, – Гилберт уставился на поверхность напитка, на которой причудливо играли отблески костра, – приворожить того, чьё сердце занято. 

– Зависит от того, насколько прочны твои чувства, – загадочно улыбнулся Брейк. 

Вино пилось легко, словно сок, приятно согревало горло на морозном ветру. Если в него и было подмешано приворотное зелье, то вряд-ли оно подействовало так, как хотела того девчонка, чьего лица Гилберт теперь не узнал бы среди толпы других. Он испытывал непреодолимое, близкое к физической потребности, желание поцеловать Зарксиса Брейка. 

Грубоватый, но вместе с тем на удивление мелодичный мужской голос тягуче запевал незнакомую лиричную песню, в то время, как три тонких певучих женских голоса вторили ему на разные лады. Снег, ленивыми крупицами падающий с неба весь вечер, припустился с новой силой. Всё вместе добавляло вечеру потустороннего, колдовского очарования. И даже Зарксис вновь казался Гилберту таинственным незнакомцем, мифическим созданием со страниц книги, лишь на одну ночь оказавшимся среди людей. И честно говоря, в этом случае Гилберт был бы не прочь оказаться похищенным, как те безрассудные юнцы из старых сказок, ушедшие в ночь за сладкими речами. 

– Зарксис, я... – Гилберт запнулся. Слова, вертевшиеся на языке, категорически не желали выстраиваться в предложения, – я хочу сказать тебе кое-что...

– Я весь внимание, – так привычно улыбнулся Брейк, подпирая щёку рукой, демонстрируя свою готовность слушать. 

– Нет-нет, – Гилберт энергично покачал головой из стороны в сторону с такой интенсивностью, что перед глазами расползлись пятна света, – не здесь, тут слишком шумно.

Ухватив за руку, Зарксис потянул его куда-то за собой. Гилберт ощущал, как невысказанное слипается на его языке в мешанину непроизнесенных звуков. Они оказались укрыты от посторонних глаз ветвями дерева, украшенными лентами, свисающими вниз разноцветными лоскутами. Гилберт смахнул один из них со своего плеча и осознал, что прижимается спиной к стволу дерева, а напротив него – лукавое лицо Зарксиса, явно ожидающего какого-то важного разговора. Надо признаться, его взгляд не способствовал попыткам Гилберта собраться с мыслями, а лишь сбивал с толку. Как вообще можно думать, когда на тебя глядят глаза цвета дикой вишни? 

– Я хотел... 

Гилберт невольно вздрогнул от звука собственного голоса. Музыка и отзвуки смеха и болтовни долетали сюда приглушённым фоновым шумом, и ему показалось, что он звучит слишком громко. Да и что он, в сущности, хотел? Сказать "я люблю тебя" – такое банальное, отдающее подростковой неловкостью? 

– ...я хотел пригласить тебя на бал конца года в поместье моей семьи, – Гилберт ощутил, как подгибаются его колени, и непонятно, виной тому улыбка Брейка или алкоголь. 

– Решил представить меня своей семье? – вскинул бровь Зарксис, слегка улыбнувшись. – Это, конечно, большая честь, но я уверен, что они останутся не в восторге. 

– Они даже не узнают о твоём присутствии, – поспешно возразил Гилберт, а уже после задумался о том, не задели ли его слова Зарксиса, и поспешил объяснить. – Это бал-маскарад. Зачастую никто до конца и не знает, кто скрывается под маской. Даже приглашения безымянные... ну, ради интриги. Просто... ты привёл меня сюда и я захотел отплатить тебе ответным приглашением. 

– Не думаю, что деревенская пирушка идёт хоть в какое-то сравнение с приёмом в доме герцога, – усмехнулся Брейк, на секунду изобразив задумчивость. – Но раз так, принимается. Только есть одна просьба. Боюсь показаться совсем наглым...

– Не переживай на этот счёт, – Гилберт едва сдержал совершенно глупую, не свойственную ему улыбку. Определённо, здесь был замешан алкоголь. Зарксис мог просить о чём угодно, пожалуй даже его жизнь, всё равно он не сумеет отказать ему. 

– Ты мог бы достать ещё пару приглашений? Хочу в кой-то веки вытащить свою семью из дома. 

– Не вопрос, – Гилберт откинулся спиной на дерево. Хотелось закурить или, во всяком случае, занять чем-то свои губы. 

Губы Зарксиса идеально подошли для этих целей, коснувшись их живительным холодком (Гилберт ощущал, как тело преет под пальто, несмотря на холодную ночь декабря, а лицо горело так, что хотелось уткнуться им в снежный покров). Сердце забилось быстрее, словно они не делали этого множество раз до этого. Гилберт подставлял лицо гладящим его холодным пальцам, которые всегда хотелось согреть, и довольно жмурил глаза, зная, что даже сейчас Зарксис неотрывно наблюдает за ним своим гипнотическим алым глазом. 

– Ох, надо же! А я и не заметил, что мы стоим прямо под омелой! – воскликнул Брейк таким тоном, что можно было без труда догадаться – он, в отличие от Гилберта, прекрасно знал об этой детали. – Ты знаешь, что это значит? 

– Кажется, существует такая рождественская традиция, – Гилберту не было большого дела до традиций, особенно если ему пришлось оторваться от Зарксиса лишь для того, чтобы поговорить о них. 

– О, нет-нет-нет, – весело усмехнулся Брейк, покачав оттопыренным указательным пальцем, – эта традиция появилась задолго до Рождества. Считалось, что влюблённым, поцеловавшимся под омелой в одну из йольских ночей, суждено остаться вместе навсегда. 

Гилберт Найтрей никогда не был суеверным человеком. Однако, прямо сейчас ему хотелось бы побыть таковым.