В ночь перед выездом Ёнджо ожидаемо не высыпается.

Прогулка по Мёндону, жужжащему голосами вдохновлённых туристов, должна была взбодрить его и хорошенько встряхнуть – порой и буквально, когда от остановки поодаль, громко сигналя, отходил очередной двухэтажный автобус, но на деле лишь взболтала залежавшийся неприятный осадок прилипчивых мыслей. Лагерь со всеми его побочными эффектами в виде делёжки кроватей, утренней зарядки и, как ни крути, свода необходимых к выполнению правил, в одночасье уходят на второй план, уступая место стремительно приближающемуся будущему, ожидающему за пределами школы. И, кружа магазинными рядами в обнимку с плюшевым Ститчем и полным рюкзаком леденцов для своих второклашек, Ёнджо, кажется, не отдыхает, а только больше расстраивается.

Нет, у него, по стандарту бытия отличника, имеющего влиятельных и состоятельных родителей, всё складывается до неприличия хорошо – и по большей части, процентов на девяносто девять, оттого, что сам Ёнджо, в принципе, иными важными и выгодными связями, кроме собственных нейронных, в повседневной жизни не пользуется. Не сказать, конечно, что мама не предлагала ему помощь извне: тому позвонить, тому написать, или, на крайний случай, попросить не загружать домашней работой, когда на носу маячат творческие задания, требующие физической и ментальной отдачи. Но Ёнджо отказывается один раз и твёрдо, и она более не настаивает. К тому же, ему на самом деле нравится учиться, хоть это и предполагает бессонные ночи в объятиях учебников и пролитые в тренировочных залах слёзы, когда танцевальные па в одну связку никак не собираются.

Мама говорит, что это не страшно – что он не станет врачом или адвокатом, не сможет похвалиться научными достижениями и не займёт кресло в правлении компании с миллионными оборотами или даже страны. Хвастать ему объективно не перед кем, а если кто и поинтересуется, то мнение этих людей должно беспокоить его в последнюю очередь: ни соседи, ни коллеги дальних родственников, ни те же дальние родственники вместе с близкими, которые принимают участие в жизни Ёнджо только по праздникам, не могут знать, что для него будет лучше. Особенно, если Ёнджо сам затрудняется ответить, опуская глаза в пол на вопрос, кем он видит себя через пять лет, потому что даже завтрашний день пространный и размытый, как напичканная густым туманом улица.

И если сейчас у Ёнджо горят глаза при мысли о музыке, добавляет также мама, то у него будет её абсолютная поддержка, что в моральном, что в финансовом плане. Обещает, что ему не придётся считать копейки от стипендии к стипендии, жить в лишениях и самоограничениях, потому что одного его тяжелого труда на пути достижения ряда целей, которые он сам себе ставит, уже достаточно для дисциплины и развития личности. Он сам себе не позволит отлынивать, потому что в него верят, но тёплые утешительные объятия матери точно так же всегда открыты и ждут его, если творческая дорожка завершится тупиком или пропастью. Помнит ли об этом Ёнджо? Несомненно. Успокаивает ли это его? Ничуть.

Половина последнего учебного года уже позади, но наступает на пятки грузом ответственности и опыта – поди, это тебе не добровольный кружок по интересам, отмести нечто за ненадобностью по личным ощущениям не получится, и хочешь не хочешь, но на финишной прямой, будь добр, точно так же выступи перед комиссией и покажи, чего за эти годы нахватался. Хоть вальсируй, хоть серенады на свой лад переиначивай, да хоть на голове стой, на дудке играя – чем оригинальнее, тем краше, тем выше оценки экспертов и профессионалов, и, может, кто-то да замолвит за тебя словечко, чтобы при поступлении в обморок не на пол, а в чьи-то заботливые руки от волнения падать. И тут бы бок о бок с верными товарищами, как на фронт, и жёсткая критика нипочём. Но Ёнджо по-человечески страшно, потому что он, ну, один-одинёшенек остаётся, по сути. Хванун, Донджу, Гонхи, и даже Гонхак, его драгоценный Гонхаки – им еще целый год в этих стенах томиться, тогда как он сам первым отправится дорожку прочищать, чтобы уже с высоты своего полёта подбадривать и убеждать, что тут, в реалиях университетских, существенно ничего не меняется.

«Разве что, не хватает неизменных ежедневных перепалок Гонхи и Донджу, которые спорят чисто из принципа, даже если друг с другом согласны. В их голосах слышны улыбки и тот самый дух здравого соперничества, не за честь, а до первого смеха – заразительной волной, заливисто. Между занятиями, в коридорах, в столовой, на заднем дворе, на стадионе во время кросса – откуда только силы их брались, откуда их было столько, что заряжались окружающие, и улица светлела враз. Здесь же только кондиционер гудит и процессоры в библиотеке, и это весь шум, который нам позволен, а «нас» как таковых и нет вовсе: студенты разбредаются парочками, кто со школьной скамьи, кто с первого взгляда, а кто не с парой, тот шарахается от собственной тени и незнакомых преподавательских голосов. Я пока не шарахаюсь, но всё, кажется, к этому ведёт».

«Очень, просто судорожно, не хватает вылазок с Гонхаком за рамёном в половине первого ночи, пока Хванун придумывает за всех хореографию к очередному выездному выступлению за кубок школ. В местном кафетерии кормят хорошо, едва ли не по Госстандарту, с просчетом калорий, необходимых для поддержания жизнеспособности студентов, но еда на вкус картонная, хоть и полезная. Не то чтобы я пробовал картон или бумагу в целом (тот счастливый  билетик не считается) и не то чтобы верил в способность еды заглушить тоску, но сейчас кусок в горло не лезет, а тогда, со всеми вместе, где только тот фаст-фуд девался. Донджу съедал две порции, третью делил с Гонхаком, для которого она была четвёртой, Гонхи клевал лапшу, как птичка, а Хванун… А как Хванун, нахватавшись почему-то всегда слишком горячих и острых токпокки, жадно пил воду прямиком из кулера, я вряд ли смогу забыть. Хотя бы потому, что в это же время дышал в открытое окно, высунув язык, как запыхавшаяся собака, и одновременно ласково просил вас заткнуться или хотя бы смеяться потише».

«А особенно недостаёт прогулок по парку развлечений по выходным, беззаботных, разноцветных, с тающим мороженым и липкой сладкой ватой в волосах Донджу. Те снимки, что нам выдали на выходе с аттракционов, я взял с собой, спрятав между конспектами, потому что только так, никого не беспокоя звонками, я могу слышать наши радостные возгласы. Уверен, их копии, чуть поблёкшие от солнечных лучей, всё еще висят на памятных досках в ваших спальнях, потому что вы точно так же заняты, как и я, и впереди маячат экзамены, а перед глазами – Хванун, которого наверняка вновь назначили хореографом всех выпускных номеров. Гонхак не спит, наговаривая для него голосовые сообщения, чтобы поддерживать бессонными ночами, Донджу с Донмёном зависают в музыкальном классе, чтобы свести воедино фрагменты итоговой композиции, не попытавшись при этом свести счеты с жизнью, и спасает их лишь обещание, данное родителям при поступлении в школу – закончить её вместе. Я представляю всех вас очень явно, и мне жаль, что я не могу быть рядом, чтобы обнять Гонхи, который наверняка припомнит мне все мои сонные слюни, но из хватки не вырвется. Времени до экзаменов останется мало, на отдых – и того меньше, но фотографии вернут вас в воспоминания и откроют второе, и даже третье, дыхание. Я знаю, я переживал это точно так же».

По этому всему кажется естественным тосковать в загруженные учебой дни, когда от встречи до встречи – всего несколько часов и два этажа между классами. Ёнджо старший, ответственный, самостоятельный, но от срывов не застрахован. От слёз тоже. Но решение любой его проблемы находится быстрее, чем пропадает одышка от резкого подъема на один уровень вверх по воздуху, и, что бы ни происходило, одного лёгкого похлопывания по спине или коротких объятий обычно достаточно, чтобы страхи развеялись. А если считать станции метро, троллейбусные остановки и свободные минуты через хлопотные недели плотных графиков, то как скоро он захочет всё бросить, просто потому что?

Ёнджо переворачивается на живот и зарывается носом в своего плюшевого Ститча – слегка поистрепавшуюся копию того нового, что он торжественно вручит Гонхаку перед автобусом. Выглядеть и звучать это будет как «держи, тебе же нравятся маленькие милые создания», но подразумевать – «Пожалуйста, вспоминай обо мне хотя бы раз в день, когда я уеду», и они оба очень хорошо это понимают. Ёнджо, возможно, никогда этого не произнесёт вслух, а Гонхак и без слов об этом догадается, и ему, в случае чего, даже повод как таковой не понадобится. Но даже если, что греха таить, Ёнджо в закромах души и хотел бы, чтобы его вспоминали почаще, у него не хватит духа и наглости занимать всё его время и сердце, чтобы не потеснить того, кому там самое место.

Тем более, они так забавно смотрятся вместе: большой спокойный и не очень большой и не очень спокойный. Гигантская многовековая звезда и непоседливая молодая планета, раз за разом срывающаяся с собственной оси, потому что мир такой интересный, такой захватывающий, чтобы просто сидеть ровно. Ледник и лавина, роса и проливной дождь. Гармония, какой Ёнджо её себе всегда представлял. И, возможно, лишь изредка завидовал, по-хорошему, чтобы, вдруг негодующе пыхтя, не всколыхнуть это их общее волшебное.

Он вновь копошится на кровати, вскидывая ногами под одеялом. Раздражением на себя ли, досадой из-за происходящего ли, той ли самой завистью, но бурчит, надувая щеки. Подушка сбитая с левой стороны, простыня под спиной замятая – всё давит, никак не улечься, кожа от недосыпа неприятно зудит и покалывает. Ёнджо тянется вверх, цепляя пальцами край тумбочки, нащупывает телефон, и от яркого света экрана невольно сощуривается. Пять утра, сна ни в одном глазу, за окном едва-едва светлеет под несмелую птичью трель. Кряхтя, Ёнджо отключает заготовленный будильник, рывком садится на кровати и босыми ногами касается прохладного пола, вздрагивая.

На то, чтобы смыть с лица неспособность улыбнуться при встрече, у него остаётся всего лишь час.

*

Еще до запуска в автобус Ститч успевает поваляться на пыльном асфальте, когда Гонхак, счастливо и звонко взвизгнув при виде подарка, подхватывает Ёнджо в охапку и кружит несколько раз вокруг своей оси, и случайно перепутанный порядок употребления хлопьев в молоке уже не имеет значения.

Донджу сбивается со счета на пятом круге и убегает занимать места в автобусе.

Гонхи ободряюще похлопывает Ёнджо, склонившегося над урной, между лопаток, утверждая, что ему, можно сказать, повезло. Буквально, как никогда. Ведь лучше пусть его стошнит сейчас, гарантируя путь налегке, чем в дороге, когда все достанут свои жирные бургеры из магазина на станции или приторные чипсы с ароматом вчерашнего краба под луково-сметанным соусом и примутся чавкать, как дырявые кроссовки в дождливую погоду (вдобавок еще и звуковая демонстрация от самого Гонхи), и если Ёнджо было лишь немного не по себе от живой карусели, то сейчас желудок и вовсе узлом завязался. Откряхтев и кашлянув раз для проформы, он отмахивается от уже удобно прилёгшего на его спину друга и бегло оглядывает место всеобщего сбора.

Уже примелькавшиеся и новые, чуть взволнованные, лица учеников, кучкующихся возле автобусов, сливаются в одну невыспавшуюся массу, балансирующую с огромными рюкзаками за спинами. Шепчутся, что распределять и рассаживать их грозились по годам; разбиваются на пары, четвёрки, шестёрки, делят автобусы на зоны, обещают держать друг друга за руку и в курсе всех сплетен, если судьбой разбросает по разные концы салонов. Ёнджо высматривает своих одноклассников, находит одну группу сидящей на асфальте и, судя по всему, еще досыпающей. Решает не беспокоить и не беспокоиться: Донджу выглядывает из-за шторки последнего окошка и машет ему лапкой Ститча, уже вымытого, вытертого и наверняка обласканного – значит, и Гонхак с Хвануном сидят где-то подле него. А если на заднем ряду четыре места, то кому-то из оставшихся придётся куковать одному на двойном, выглядывая в щель между сидениями во время беседы или вообще через спинку перегибаясь, игнорируя замечания сопровождающих и рискуя отбить себе макушку о верхнюю полку на кочках.

Ёнджо вздыхает.

- О, погоди-погоди. Я знаю это взгляд, полный отчаянной надежды, и томный хитрожопый вздох фокусника перед распилом ассистентки в цирке – ты всегда так делаешь, когда хочешь чего-то добиться самым наглым путём, но даже не смотри на меня. Я пропустил две репетиции подряд из-за бассейна, но никого не предупредил, и поэтому весь вчерашний день и на несколько часов сегодняшнего я в полном распоряжении – читай, в рабстве – той русоволосой занозы. – Гонхи шипит на смеющегося в окошке Донджу, утягивая Ёнджо за рукав к автобусу. – Все шесть лет я полагал, что боюсь Донмёна и его активной жизненной позиции, способной любого поставить в коленно-локтевую, но одного летящего в меня кия хватило, чтобы убедиться, что хамоватые улыбочки и блестящие звёздочки на щеках – это далеко не истинная сучность Донджу.

- Сущность?

- Нет. – Гонхи хлопает Ёнджо по бедру, подталкивая к ступенькам автобуса. – И вообще: кому пришло в голову притащить в зал кий?

- Вероятно, тому, кому в голову не приходило кием.

- Истинно! Я был в нескольких сантиметрах от непоправимого, и до сих пор под впечатлением, а представь, что было бы, если! А лучше не представляй, ты и так малость Гонхаком угашенный, побереги здоровье. И это, хён, – Гонхи прихватывает край футболки Ёнджо, тормозя его на верхней ступеньке, и тот склоняет голову к плечу, подставляя ухо, – ты не говори ему ничего, хорошо? Я поначалу думал, что это судьба меня так за разбитое в раздевалке зеркало наказывает, но мы с ним еще раньше знакомы были, и Донджу сам по себе хуже любого наказания. В сравнении с ним, судьба меня даже жалеет, вот только ему о моих слабостях знать не обязательно.

- Я не рассказываю чужие секреты, – Ёнджо отвечает, хмыкая, и треплет Гонхи по волосам. – Но ты еще раз подумай насчет свободной половины кровати, и тогда, возможно, мы сможем договориться о неразглашении даже намёков на эти самые секреты.

- В этой компании хоть кому-нибудь можно доверять, кроме Ститча? Уйди с глаз долой. – Гонхи фыркает под весёлый бархатный смешок и обеими руками подпихивает Ёнджо дальше по салонному проходу. – Я, значит, для него всё в лучшем виде делаю, и вот такая мне благодарность, да? Никакого тебе «подумать о кровати», понял? Да я под страхом смерти с места не сдвинусь теперь, даже если к нам подселят какого-нибудь Хёнгу, который, наверное, не только спит и гуляет, а даже моется вместе со своей гитарой. А еще! – Гонхи грозно поднимает костлявый палец, призывая подождать пару секунд, пока он втискивается на своё место, шипя на не успевшего поджать ноги Донджу, и журчит уже в щелочку между сидениями. – Не проси дать списать английский!

- Но я на год старше учусь, – Ёнджо точно так же отвечает в щель, дуя Гонхи в лицо, и тот только раздраженно цокает языком, выпрямляясь.

- Умничаем, да? Все вы дерзкие, пока в лагерь не приедете и сумки не разберёте. Гонхаку нужны запасные плавки? Гонхи. Донджу забыл зарядный блок? Гонхи. Отсыпать Хвануну налички на автомат с газировкой? Гонхи. Прокатить ваши тонущие жопы до буйков на спине? Гонхи! Куда только ваша дерзость денется, когда вам в очередной раз пригодится Гонхи? Но ничего-ничего! Слышите эту восхитительную мелодию? Прислушайтесь!

Ёнджо парой секунд позже чувствует гул и дрожь от заведённого мотора – как сигнал о том, что все по спискам ученики в сборе, и с минуты на минуту автобус тронется с места. Выглядывает из-за шторки на площадку: двое учителей – в одном угадывается куратор танцоров, вторая же ведёт у него самого историю музыки – всё еще стоят в паре шагов от раскрытых дверей, сверяются с планшетками и что-то чёркают и переписывают в своих табличных списках. Интересно – жуть, даже звонкий голос Гонхи в какой-то момент превращается в белый шум, и Ёнджо жалеет, что не умеет читать по губам, потому что ситуация на улице, если судить по спешности и широте движений, охватывающих все стоящие автобусы, разворачивается то ли критично хаотичная, то ли занимательно увеселительная. Как, например, когда в прошлом году они случайно забыли Хвануна в Лотте среди ростовых кукол, заметили пропажу только на сороковом километре обратного пути, а, вернувшись, застали того во главе танцевального номера с карамельными яблоками в каждой руке и шоколадкой в заднем кармане почему-то даже не его шорт.

Больше всех тогда, наверное, радовался Донджу, души не чаявший в диснеевских мультфильмах, и если в его лице Хванун обрёл нового поклонника, то Ёнджо в тот самый день впервые увидел Гонхака настолько испуганным и расстроенным, как если бы из его маленького мира внезапно исчезли все положительные эмоции и счастливые воспоминания. Хотя потом Гон признался, что на его памяти Хванун еще не выглядел более гармонично, чем в том своём вычурном одеянии, и добавил еще что-то про его удобный для перевоплощений и костюмированных выступлений компактный рост, о чем Ёнджо ради собственной же безопасности тут же поспешил забыть.

Над тем происшествием смеялись и восторгались даже слегка перенервничавшие учителя, но сейчас на лицах этих двоих нет даже намёка на улыбку. Скорее, озадаченность и сомнения, пролегшие хмурой складкой на лбу у мисс Чон, провожающей взглядом отправившиеся со стоянки три других автобуса. Стоит, правда, отдать им должное: даже если кто и потерялся по дороге на место встречи, то из этого не раздувают панику общешкольных масштабов. Накивавшись вдоволь, вместе с куратором они перемещаются вперёд, за автобус, теряясь из поля зрения.

Ворчание с последнего ряда плавно возвращает в реальность, и Ёнджо промаргивается, обращая к нему своё внимание, и слышит уже только:

- …у вас осталось три часа в дороге, чтобы всласть подерзить и поумничать, а потом, когда жестокое бытие прижмёт похуже велотреников, вы поймёте, как сильно ошибались! – Гонхи переваливается через спинку кресла, нависая прямиком над головой Ёнджо, и шумно втягивает слюну из-за брекетов, продолжая уже приглушенно. – Особенно Донджу, который думает, что если нацепил наушники, то все вмиг решат, что он ничего не слышит, и давай сплетни последние рассказывать. Как бы не так! Я это создание шиложопое потом заставлю бассейн вместе со мной драить, помяни моё слово! Вы все у меня почувствуете, что это такое, когда все кроличьи лапки и клевер, заговорённый на шестую луну, вдруг перестали функционировать, а боги удачи и духи зазеркалья отвернулись от…

Напускное драматичное выражение лица Гонхи в одно мгновение сменяется неподдельным ужасом, и он, соскальзывая куда-то вниз, лопочет уже на выдохе еле слышно:

- Нас.

Ёнджо оборачивается, когда головы друзей поднимаются под внезапно стихшие голоса всех до единого учеников в автобусе, и, выглянув в проход, едва ли не давится застрявшим в горле вдохом. Вот, значит, из-за чего вся суета с перестановкой. Из-за кого. Он почему-то уверен, что все, как один, взгляды сейчас устремлены на вошедшего человека, и если сидящие в первых рядах стыдливо опускают глаза по мере его продвижения по салону, утыкаясь обратно в экраны телефонов, то Ёнджо своих не может отвести.

Лицо Сохо невозмутимо, глаза прищурены, за спиной висит школьный рюкзак – ремни шлеек гипнотически болтаются при каждом шаге. В немых вопросах угадывается одна общая мысль – почему. Почему он, почему в этот автобус, почему в этот лагерь, почему в один с ними год. И хотя ответы ясны, как летний день – он опаздывает, и из-за этого его направляют в последний автобус к второклассникам – это не умаляет эффекта неожиданности и, можно сказать, какой-то интриги? Ёнджо не знакомо ощущение навеивания чистейшего страха на окружающих, и хотя сам он редко когда ему поддаётся – зачем бояться людей, если существуют вещи куда более ужасающие, например, дедлайны, но именно сейчас у него как-то нехорошо тянет под лопаткой, а кончики пальцев, сдаётся, в следующую секунду и вовсе выпустят электрический разряд.

Если бы жесты передавались на расстоянии, ему бы сейчас точно прилетел подзатыльник от Гонхака, а пока.

Сохо высматривает свободное место, или, возможно, кого-либо, кого он мог бы знать, но в мгновенном разочаровании теряет интерес. Точно так же, как и Ёнджо, он старше их всех на год, но редкое посещение занятий, порой смежных с младшими, и изрядно подпорченная репутация выстраивает между ними прочную такую бетонную стену недопонимания, но в то же время и безразличия – выросла себе высокая, и ладно. Не сказать, конечно, что Сохо это как-то трогает. Хотя, глядя на него, вообще сложновато что-либо сказать, особенно вслух. Получается только смотреть пригвождённо, будто на уроках охраны жизнедеятельности не учили не смотреть хищнику в глаза, чтобы лишний раз не раздражать одним своим существованием. Того же придерживаются и младшие: гробовая тишина едва-едва разбавляется возобновлёнными разговорами; хищника, так или иначе, проще игнорировать, прикинувшись мёртвым и равнодушным, чем пытаться избежать. К тому же, резкий рёв мотора и хлопок закрывшихся дверей возвращает прежнее воодушевление предстоящим отдыхом, вот только не заглушает возню на последнем ряду.

То, что Сохо уверенно, хоть и слегка пошатываясь из-за движущегося автобуса, направляется к нему, Ёнджо осознаёт, когда Гонхи сзади булькает нечто вроде: «Бросьте что-нибудь к Ёнджо, можно Донджу, его не жалко». Осознаёт, признаться, поздно, потому что даже лавирующий и бороздящий воздушное пространство Ститч на повороте приземляется не ему в руки, а Гонхи на макушку и отключает его радиоточку на неопределённый период времени. Донджу вжимается в кресло и наконец-то включает музыку, Хванун диффундирует в плечо Гонхака, на всякий даже зеленея лицом под стать его толстовки, Гонхи зажёвывает синее плюшевое ухо, и только Ёнджо просто смотрит на возвышающегося над ним Сохо. А Сохо…

…улыбается уголком губ? Или это нервный тик?

Сохо бросает короткий взгляд на салон и кивает на свободное – единственное – место рядом с Ёнджо. Выбора у него нет, и не было, и таки действительно: ему эта идея не нравится ровно настолько же, как и всем тем, кого не прельщает идея даже находиться в одном с ним автобусе. Но документы подписаны, заявка оформлена, место едва ли не судьбой предназначено, а три часа пути пешком не простоишь. Ёнджо так же безмолвно кивает и отсаживается максимально впритык к окну, чтобы, кажется, даже аурой не касаться соседнего сидения, и Сохо, проводимый четырьмя внимательными, но еще мечущими искры, взглядами, сбрасывает рюкзак с плеча и легко опускается в кресло, тут же откидываясь на спинку и прикрывая глаза.

- Расслабься, – на грани шёпота и выдоха произносит он, обнимая рюкзак руками, и нервно сжатые плечи опускаются сами по себе.

- Если у тебя есть предсмертное желание, самое время его озвучить, – бормочет Гонхи со стороны окна, плавно перетекая в какую-то сумбурную молитву, но Ёнджо не думает ни о чем и даже остерегается шевелиться и дышать шумнее привычного, чтобы не.

Сохо, сидя рядом с ним, усмехается. Ёнджо начинает отсчёт.