На четвёртой попытке дотянуться через спинку сидения до его шеи и прощупать пульс, Ёнджо шипит, что откусит Гонхи руку, если тот не успокоится.

Шипит, естественно, не со зла, но сказанное действительно имеет в виду. Благодаря Гонхаку, за что ему, вопреки формулировке, не спасибо, хлопья с молоком усваиваются быстрее обычного, и голод накатывает точь-в-точь, как автобус набирает скорость, выехав за городскую черту – стремительно и с гулким уханьем в пустоту пространства. Гонхи оскорблённо шелестит о неблагодарности и потерянном поколении, вслепую щипая Ёнджо за нос, и для наглядности и подтверждения намерений приходится слегка оцарапать зубами его ладонь, особенно предательски пахнущую чипсами.

За мерным гулом двигателя не различить урчания желудка, а Ёнджо тому и рад: если уж и лошиться, краснея сокрытым от чужих глаз ухом, то лошиться уверенно и без дополнительных унизительных звуковых эффектов. Ему от собственного ума (или его отсутствия) и без того прилично достаётся: застыв в положении полусидя-полулёжа, дабы не тревожить спящего по левую руку зверя, он ни передвинуться толком не может, ни скользнуть выше по сидению, выровняв спину, несмотря на то, что под левой лопаткой теряется чувствительность. Свой единственный шанс отмереть подогнутыми конечностями – когда Сохо, шмыгнув носом, в несколько компактных движений в пределах своего кресла достаёт из кармана наушники и ограждает себя от окружающего мирка – Ёнджо упускает, потому что неприкрыто поражается изяществу и аккуратности чужих жестов. Он мог бы потянуться, похрустев позвонками, мог бы почесать зудящие от вдавленного в них поручня рёбра, мог бы достать из рюкзака шоколадный батончик и съесть его, запивая газировкой, мог бы попросить у заднего ряда мокрых салфеток и мятных конфет, чтобы на колесе не укачивало.

Но нет же.

Ёнджо же, едрить его в кроссовки, наверное, немного эстет, если абсолютно бесполезно для себя восхищается красотой в свободное от хлопот время, даже если эта самая красота и является первопричиной его хлопот. Тут уж, как говорится, или слюни держи, или осанку, а у Ёнджо во всём, что касается жизненно важных решений, приоритеты максимально прихрамывают.

Спасение является ему в виде Донджу. После тихого «Хён?», он, опершись на колено Гонхи и перегнувшись через спинку сидения, скармливает Ёнджо, как птенчику, два колечка кимбапа, даёт зажевать их «Киткатом», с присущим лишь ему изяществом придерживая шоколадку двумя пальцами, и промакивает его подбородок салфеткой, чтобы не сидел замаравшийся. Неожиданное, и оттого чрезвычайно приятное, проявление заботы на том могло бы и закончиться, но Донджу еще задерживается на несколько мгновений, просто прочесывая его чуть всклокоченные волосы. Ото лба к затылку, от висков к макушке, помассировав за ушами – и Ёнджо счастливо урчит, чувствуя, как напряжение в шее спадает, и как приятно ноют мышцы вдоль позвоночника, расслабляясь.

Хочется поблагодарить Донджу за такое уместное вмешательство и одновременно с тем – просто молчать, едва ли не мурлыча, потому что младший знает. Просто знает.

На деле же Донджу как божье благословение ниспускается на грешный двор их школы немногим раньше – года четыре назад.

Как сейчас вспоминается: первый семестр первого класса средней школы, томный субботний вечер после уроков, коридор западного крыла, двери актового зала содрогаются от рвущейся наружу музыки с репетиции вокального экзамена. Ёнджо встряхивает запястьем, в очередной раз проверяя время; скоро шесть часов, близится его очередь прогоняться, и даже десятиминутная задержка на английском не смогла нарушить его график, а если поднажать в скорости бега, то он вполне успеет отдышаться. В случае чего, выделенные на прогон полчаса можно сократить до двадцати минут, но никак иначе: сразу после репетиции Гонхак ждёт его в кинотеатре на новую часть «Мстителей», так что опоздание не входит в его планы.

Как и большая человеческая бусинка в нелепо-розовом свитере – таком просторном, что из рукавов едва выглядывают кончики пальцев, а резинка болтается в районе колен – с охапкой картонных декораций, которая за поворотом буквально сваливается Ёнджо на голову и под ноги, испуганно ойкая. Да кто ж его будет спрашивать.

В стороны фонтаном летят бумажные птички, яблоки, деревья и, кажется, Ёнджо еще замечает трёхногого оленя и двух садовых гномов. Ситуация до боли комичная, а для него самого еще и буквально: рассыпаясь на стратегические запчасти, Бусинка ненароком заряжает ему подошвой под коленку, отпружинивает и элегантно, звездой, скользит по начищенному полу на спине. И, вопреки ожиданиям, подниматься не торопится; вот так, говорит, лёжа, передвигаться по школе безопаснее – по крайней мере, пока старшеклассники повсеместно пытаются обогнать свой неудавшийся тайм-менеджмент, и где-то здесь между строк сквозит, что оленю тоже не впервые достаётся.

Ёнджо смеётся, подхватывая младшего под лопатки и ставит его на ноги, не отпуская, пока того не перестаёт шатать.

Сон Донджу, как представляется Бусинка, тогда еще только исполняется четырнадцать, и это уже его третья школа за последние шесть лет. От профиля к профилю, от желаний до амбиций, от перспектив до внутренней гармонии, он отметает юриспруденцию, заваливает биологию и, наконец, останавливается на вокале. Ёнджо слушает его с нескрываемой улыбкой: с тем, как увлеченно блестят глаза и подрагивают торчащие волосы Донджу, хвастающегося первой и единственной победой на конкурсе талантов в садике, под его глазами искрятся приклеенные звёздочки, и пальцы в розовых рукавах сжимаются в маленькие кулачки, когда он искренне утверждает, топнув ногой, что никакие неурядицы (включая освобождение от физкультуры и спортивных кружков) не помешают ему стать принцессой, когда он вырастет. Вот, он и волшебный лес с собой принёс, говорит, собирая раскрашенные гуашью картонки – для настроения своего номера и какой-никакой правдоподобности созданного волшебного антуража, а то из фантастических тварей у него есть только брат, но он занят в эко-клубе и в отчетном выступлении участвовать отказался.

У Ёнджо от очарования аж под рёбрами свербит, и приходится мыслить и действовать одинаково молниеносно. Картонки в очередной раз опадают на пол, у оленя отламывается вторая нога, и Донджу только изумлённо моргает, когда Ёнджо тараторит ему что-то вроде «ты – это я, только в молодости, и потому ты мне очень нужен, так что посиди пока здесь, а потом…», усаживая его в углу актового зала и оставляя для присмотра рюкзак. Десять минут на проверку звука и постановку света, один полный прогон и повтор проблемных мест с руководителем, клятвенные обещания поработать над дикцией и частые, чуть взволнованные взгляды украдкой на отдалённый угол. Донджу не уходит; болтая ногами на стуле, подсунув ладони под колени, он то шатается в стороны под ритм, то качает головой в такт, то беззвучно аплодирует, не беспокоя и не отвлекая окружающих от работы. А что Ёнджо?

Ёнджо покупает ему самый большой попкорн в ведёрке с изображением Капитана Америки и Соколиного глаза, плотнее повязывает шарф на его шее, потому что в зале прохладно, а одежду надо сдать, и где-то посреди этой сцены их и перехватывает Гонхак. На кончике языка Ёнджо зависает стандартное для подобных ситуаций «Это именно то, на что оно похоже, но я всё объясню», Донджу при виде высокого широкоплечего и насупленного тогда еще брюнета зависает в принципе, но Гонхак вмиг превращается в комок любви и умиления и тянет руки к такому «хорошенькому булочному щеночку, Ёнджо, где ты его нашел, можно мы оставим его себе».

Высокому широкоплечему Гонхаку было четырнадцать, когда он выучил, что а) не все щеночки одинаково булочные, и б) следы от зубов Донджу окончательно сходят с кожи только на следующий день.

В понедельник Ёнджо решает понаблюдать за Донджу так, чтобы не спугнуть его напором и активностью – с подоконника в конце коридора, в тридцати метрах от его класса, слившись со стеной. Необычайных усилий стоит ему помахать Донджу сдержанно, чеканно влево-вправо, как только тот показывается дверном проходе. Ёнджо переполняют эмоции, а скрывать и таить их долго он не может: младший очень располагает к себе, не боится огрызаться и кусаться, несмотря на разницу в габаритах, а еще весьма ласково цепляется за его рукав в метро, чтобы на предпоследней станции его из вагона не вынесло вместе с развесёлой толпой. Да и Ёнджо не каменный, инстинкт оберегать и заботиться у него срабатывает на отлично – Гонхака-то и не потискаешь уже, от Гонхака самого порой приходится защищаться, а с Донджу всё иначе. Вот только насколько иначе, за один вечер не прощупаешь.

Они обмениваются номерами. Ёнджо и Донджу. Пока Гонхак приглаживает пластырь на месте укуса, зажёвывая досаду отказа попкорном.

Ёнджо обещает познакомить со своей компанией, «да, Гонхак тоже там есть, нет, он больше не будет к тебе лезть», предлагает подтянуть с вокалом и помочь с хореографией – или найти того, кто поможет, и просит позвонить, когда Донджу доберётся домой, или написать, если захочет. В одиннадцатом часу вечера, за ужином, Ёнджо получает многообещающее сообщение «Я дома^^» и быстро печатает пожелание приятных снов в ответ. Сообщение доставлено, но не прочитано – ни в эту самую минуту, ни часом позже, ни двумя. Всё воскресенье они молчат точно так же, словно взвешивают, стоит ли им продолжать общаться, или лучше разойтись своими дорожками, как и основному составу «Мстителей».

И время тянется возмутительно долго.

Домашка не помогает сконцентрироваться; в голове Ёнджо разворачиваются наихудшие сценарии, где младший в очередной раз меняет школу, но уже из-за него, ведь вдруг не стоило так сразу на него вешаться, не надо было слишком внимательно, едва ли не с открытым ртом, слушать его рассказы о попытках поступить в местную театральную секцию, и, возможно, не следовало держать его за руку в очереди за билетами, словно он мог бы исчезнуть в любую секунду.

Ёнджо нервно стучит каблуком ботинка о батарею и отвешивает себе парочку мысленных подзатыльников. В последний момент, уже соскальзывая с подоконника, он думает ретироваться и потеряться в табуне школьников, мчащихся в столовую, и тем самым экономя время и спасая их с Донджу от ненужной неловкости. Уж как-нибудь он объяснит собравшимся в репетиционном зале ребятам, что сюрприз не удался, и их скучной стариковской компании пополнение не светит. Уж как-нибудь он утешит Гонхака, лелеющего надежду начать всё с начала и всё-таки ущипнуть нового младшенького за щечку. Уж как-нибудь и сам переживёт разочарование и склеит осколки собственноручно разбитого сердца, и…

Донджу подбегает к Ёнджо сам.

Улыбаясь широко-широко, сверкая новыми звёздочками в уголках глаз и прилипая к его руке до самого зала. К его облегчению, Донджу так же ярко приветствует Гонхака и Гонхи с Хвануном, и внезапно само собой выясняется, что для целостности и гармонии именно его одного им всем и не хватало.

Хванун радуется крошечному пополнению громче всех. Донджу тонет в его тесных объятиях, и Хванун, возвышаясь на полголовы, смачно чмокает его в лоб и все последующие три с половиной часа тренировки (и до конца второго семестра) не стесняется нахваливать его осанку, лёгкие подвижные запястья и гибкие стопы, суля блестящее танцевальное будущее. Ёнджо по-отцовски умиляется, Гонхак, как ему кажется, ревнует в себя, Ёнджо умиляется еще сильнее, Гонхи фыркает, роясь в рюкзаке, Ёнджо трескается от умиления, Хванун смахивает счастливую слезу, бросая что-то о мировом доминировании и выигранном у Гонхи споре, что таки есть в этой школе люди ниже него ростом. Средняя температура по палате поднимается до уровня горячки, энергия плещет слюной из всех разговорных щелей, вдохновение распирает и рвёт пуговки на рубашке, Хванун носится по залу, наконец-то придумывая две последние связки для своего выступления. По вечер Гонхак, достаточно осмелев, сначала спрашивает разрешения и потом только аккуратно касается щеки Донджу; Гонхи из последних сил присоединяется к Хвануну для прогона курсового номера, а Ёнджо впервые чувствует ладонь Донджу у себя в волосах – успокаивающе, утешающе. И с тех пор – всегда очень вовремя и кстати.

А потом Донджу вытягивается в росте за летние каникулы, и Гонхи сначала очень долго смеётся с Хвануна, а потом покупает Донджу мороженое на вырученные в споре деньги. Благодать.

Донджу хмыкает хитро как-то, ни слова не произнося, и – Ёнджо, из воспоминаний вырвавшись, поднимает голову – прямо-таки нависает над ним, вплюснувшись в спинку сидения. Гонхи шипит на его «болтающуюся в воздухе задницу», но Донджу лишь коротко оглядывается и, вздёрнув бровью, бормочет, что чужое мнение в металлическом обрамлении ему как раз до того самого места. А после…

После он потирает ладошки и, подхватив Ёнджо под руки, подтягивает его вверх с такой лёгкостью и ловкостью, как и старший поднял его когда-то в коридоре перед актовым залом, что Ёнджо и удивиться толком не успевает. Только с облегчением кряхтит и сдавленно хнычет, когда одновременно обе ноги, руки и поясницу обжигает уколами миллионов мелких иголочек.

- Приток крови к мозгу восстановлен. – Донджу хихикает и напоследок еще и чмокает Ёнджо в макушку, и делает это так непринуждённо, что кажется, что однажды он совершенно случайно спасёт мир и даже этого не заметит.

А на втором часу пути Ёнджо и сам не замечает, как его, сытого и убаюканного, наконец-то размаривает до такого необходимого глубокого сна.

*

Бум.

Колени Гонхи звучно и резко ударяют в спинку переднего сидения, и Ёнджо от толчка просыпается.

Шум голосов и скрип сидений под неуёмными второклассниками медленно вползают в его сознание. С первых рядов просят перекинуть пачку чипсов, с четвёртого кто-то ползёт на третий сам – только карманы джинсов под кондиционером мелькают. Непринуждённость обстановки обволакивает приятненько, подобно прохладному покрывалу в жару. Ёнджо сонно трёт глаза, щурясь от светящего в окно солнца, причмокивает и довольно мычит, вытягивая руки вперёд, насколько позволяет выделенное одному ему пространство. Спроси кто, он бы сказал, что спалось замечательно, в разы удобнее, чем однажды в школьной кладовой среди швабр и мётел. Правда лишь, никто не спрашивает: до него конкретно никому дела нет, все сплошь и рядом хохочут, шебаршатся, и прежнего напряжения как не бывало.

Позади, на последнем ряду, гундит Гонхак, Хванун, хлопнув кого-то, вероятно, того же Гонхака, по ноге, разражается громким звонким смехом, Донджу с Гонхи привычно копошатся и ворчат, и во всём этом не достаёт одной важной детали, последней части мозаики, которую Ёнджо обнаруживает, оглядевшись.

Сидение рядом с ним пустует.

И более того – автобус стоит на месте.

Ёнджо поспешнее желаемого оттягивает шторку в сторону и выглядывает на улицу через запыленное стекло. Выдыхает, ловя себя в то же время на необъяснимой радости, до физически ощутимой лёгкости в межреберье. Завидев верхушки сосен, возвышающиеся над выстроенными в ряд деревянными домиками, и припаркованные у ворот первые два автобуса, он явно веселеет. Они не просто так остановились – они приехали, и их автобус ждёт, пока третий вырулит к свободному месту на стоянке. Ёнджо приподнимается в своём кресле, улыбается, окидывая взглядом на треть пустой салон, замечает открытые двери, а еще в окне показываются вышедшие на воздух ученики, которым изрядно надоело бесцельно сидеть, и настроение вздымается до незримых высот.

Кажется, не приснилось.

- Отдохнул, красотуля? – окликает его Хванун, и Ёнджо подползает к нему ближе, выглядывая из-за сидения. Хванун усмехается широко, еще раззадоренный недавним смехом, и треплет Ёнджо по волосам, тут же приглаживая всклокоченные пряди. – Сопел так, бедняжка, что пропустил остановку на заправке, а мы и будить не стали – подумали, раз сам не просыпаешься, то в туалет точно не хочешь.

Ёнджо пыхтит с напускным возмущением, вновь потерев глаза будто в доказательство чужих слов, и вопросительно кивает на место под собой. Хванун цокает языком и точно так же кивает на дверь.

- Вышел сразу же, только мотор заглушили. Весь автобус словно этого и ждал, знаешь – выдох аж волной раскатился. – Хванун проводит ладонью по воздуху, шевеля пальцами. – Учитель Пак, когда услышал оживление, сразу предложил всем пешком до площадки пройтись, раз бодрые такие, и Гонхи уже почти намылил копыта на выход, но Донджу сказал, что пока ты не оживёшь, мы и с места не сдвинемся.

- Это вообще-то буллинг! Ограничение прав и свобод, гарантированных мне Конституцией! – булькает Гонхи до первого короткого взгляда Донджу в его сторону, после чего последний, морща нос, безмолвно улыбается Ёнджо.

- В принципе, что тут под кондиционером минут десять посидеть, что на улице в тенёчке – разницы особой нет, – проговаривает Ёнджо, пожимая плечами, и указывает пальцем себе за спину, в окошко, и ребята высовываются по очереди, заглядывая в него. – Первые автобусы пустые, из третьего вот-вот начнут высыпаться, наши ряды уже сами по себе стремительно редеют. Но пока всех по головам не пересчитают, нам ни торжественного открытия не видать, ни домиков. Можно не торопиться.

- За нами же точно наш домик закреплён? – Донджу оглядывается на старших, ища подтверждения своих слов.

- Скажи спасибо Гонхи, – отвечает ему Хванун, сматывая наушники и заталкивая в передний карман рюкзака. – Списки списками, распределение распределением, но, я уверен, никто не посмеет забежать в коттедж, над дверью которого выцарапан амулет от лесной нечисти.

Гонхи закатывает глаза, бормоча, что вообще-то для общего блага старался, и добавляет громче:

- Мне только ключ от нашего коттеджа дайте, и больше меня ничего не волнует. – Он шарит рукой под сидением, выуживая свой рюкзак. – А, и еще круглосуточный пропуск в большой бассейн, потому что плескаться в том открытом корыте, захлёбываясь водой с привкусом детской присыпки и отмахиваясь от летающих нарукавников, негигиенично и вредно для моей профессиональной деятельности. Я ради пары часов в день в том бассейне даже готов от купонов на апельсиновый сок отказаться.

- Не отказывайся. Тебя всё равно туда не пустят, если заранее письмо от родителей не подавал.

- Усыновишь меня по-бырику, хён?

- А кроватью поделишься?

- Корыто – так корыто. – И показывает Ёнджо язык.

Они дружно ждут, пока прочие школьники выйдут из автобуса и столпятся у багажного отсека, освобождая площадку два на два перед самой дверцей. Гонхак выбирается на улицу первым из них всех и хватает под мышки идущего следом Хвануна, невесомо опуская его на землю. Гонхи гордо спускается сам, отмахивая от себя «загребущие руки», и уже на ровном асфальте спотыкается два раза через развязавшийся шнурок, показательно игнорируя смешок Хвануна. Донджу, ухватившись за перила по обе стороны от выхода, соскакивает с каждой ступеньки, но с последней, поразмыслив с секунду, всё же отталкивается и с весёлым возгласом падает в охапку Гонхака.

Ёнджо хмыкает, наблюдая. Больше за Гонхаком, чьё лицо всякий раз неподдельным счастьем озаряется, когда ребята отзываются на его искренние и столь наивные знаки внимания и заботы. Ему, всё еще переживающему моменты глубокой тоски по тому открытому и общительному Гонхаку, которого безоговорочно любят все без исключения соученики, и периоды сожаления, что он не может быть таким всегда, всё-таки очень важно осознавать, что рядом есть те, кому он и без игривого настроения дорог. Хванун своих чувств и эмоций не дичится, Гонхи фыркает, но он на всех фыркает, и это его личный язык любви, Донджу молча подбрасывает ему в рюкзак и карманы пиджака ириски и злаковые батончики. Всё ради того, чтобы Гонхак улыбался так, как может только он: морща нос, прищуривая сверкающие глаза до формы полумесяцев, смущенно глядя в пол.

И поэтому, когда Гонхак точно так же, как и ко всем, протягивает к нему руки и подманивает к себе со словами:

- Я знаю, ты всегда об этом мечтал, хён. Давай!

Ёнджо прыгает.

*

- Хён, надеюсь, ты в дороге хорошо выспался.

Гонхи хлопает только вошедшего в коттедж и толком ничего не понимающего Ёнджо по плечу, ногой подталкивая свой чемодан к одной из одинарных кроватей. Бросив рюкзак у изголовья, он плюхается поверх узорчатого тканого покрывала и драматично прикрывает ладонью глаза. Гонхак, застывший в проходе с тремя чемоданами, удивлённо изгибает бровь, глядя между ним и Хвануном, раскладывающим в тумбочку личные вещи, и тот только вздыхает:

- Они убрали большую кровать, – сбоку доносится трагичное стенание, – и теперь там две односпальные, а в центре комнаты стоит обогреватель, так что вместе не сдвинешь. Он пытался, не вышло.

- Обогреватель больно тяжелый? – хрипло, со смехом, басит Гонхак в ладонь, и Гонхи, выглядывая сквозь пальцы, рявкает:

- Он впаянный! И не обогреватель, а камин на углях! Вот скажите мне, кому летом понадобится камин на углях? И потом. – Он резко выпрямляется, жалобно всплёскивая руками. – Там уже лежат чьи-то вещи. Святость моей территории нарушена, моя неприкасаемость под угрозой. Я лучше буду слушать, как храпит Донджу – не говорите, что я это сказал – и как Хванун во сне восьмёрки отсчитывает, чем разделю это сакральное таинство…

- Я понял, Гонхи, я всё понял. – Ёнджо, посмеиваясь, уверенно шагает с вещами в направлении отдельной спальни, толкает приоткрытую дверь и, быстро окинув взглядом занятую кровать и торчащую из-под неё черную спортивную сумку, окликает соседнюю комнату:

- Кто-нибудь помнит, как выглядели вещи Донмёна?

- У него рюкзак, как у Донджу, только бордовый, – отзывается Гонхи. – И брелоков нет.

- Это не Донмён, хён. – В дверном проёме показывается Хванун. – Донджу вещи бросил и в пятый домик к нему побежал, мамину стряпню делить. Мы пока на построение пойдём, а ты подтягивайся, окей? Мы на нашем месте будем, подальше от флага.

Ёнджо кивает и на несколько мгновений замирает, слушая, как стихают их шаги. Усмехаясь уже самому себе, он бросает последний взгляд на черный – хотя, ближе к цвету мокрого асфальта – рюкзак, пожимает плечом равнодушно и подмащивает свой чемодан под кровать. Достаёт из рюкзака рубашку, набрасывает на плечо (а то вдруг ветер?), утыкается в телефон, проверяя последние сообщения в классном чате и от мамы, и почти вслепую дёргает на себя ручку двери.

В прихожей скрипит половая доска. Ёнджо улыбается, допечатывая маме двадцатое сердечко.

- Забыл что-то? – спрашивает участливо и поднимает голову, чтобы в ту же секунду буквально ощутить, как улыбка меркнет.

- Толстовку, – отвечает Сохо, лёгким кивком указывая на дверь спальни. – Там ветер.