- Нет.

Чан не уверен, но что-то подсказывает ему, что именно так выглядит его истерика: короткие смешки с периодичностью в каждые три-четыре секунды, дрожащие три пальца левой руки и застывшие в уголках глаз слёзы, рискующие если не скатиться вниз, то улететь вверх или сдуться потоком воздуха в ухо оттого, как сильно, резко и внезапно Чан мотает головой. Ко всему прочему, у него еще и ноздри непроизвольно раздуваются, и свободная от рюкзака рука инстинктивно тянется к чему-то тяжелому и острому, но натыкается на яблочко в вазочке, и ему почему-то враз становится спокойнее.

Ненадолго.

- Серьёзно. Нет.

Он даже не успевает как следует отца поприветствовать – ни тебе получасовых объятий в слезах развеянной тоски, ни вечера воспоминаний под три-четыре бутылочки пива с последующим похмельем, ни похода в зоопарк, как в старые добрые, и бог с ними. Ничего ровным счетом. Отец, подобрав их с Феликсом в аэропорту, только коротко спрашивает, кормили ли их в полёте и сдержанно кивает на пятиминутное повествование в двух лицах обо всех прелестях пакетированных сэндвичей и кислого свежевыжатого апельсинового сока, из-за которого Феликса до сих пор кособочит. Что происходит дальше, уже в небольшой квартире в паре кварталов от центра, вышибает из Чана всё красноречие на всех известных ему языках, потому что:

- Мне на эту неделю нужно уехать, а вы, – отец, подхватывая уже приготовленный чемодан и кофр с костюмом, окидывает парней взглядом, – побудете здесь сами, как самостоятельные подрастающие единицы прогрессирующего молодёжного общества. Девочек не водить, мальчиков можно, бар я запер на ключ, но это всё равно его не спасёт, так что пейте с умом и закусывайте. Я поехал.

- То есть, я остаюсь здесь с ним? – Чан указывает пальцем на джинсовый зад, уже торчащий из холодильника и пританцовывающий под музыку, доносящуюся из встроенного в дверцу радио. – На всю неделю?

- Да, – просто отвечает отец, сверяя время на телефоне и наручных часах и бормоча, что такси будет с секунды на секунду, и ах вот, уже сигналит.

- Нет. Ну нет же, ну пап…

Чан договаривает уже в закрывающуюся дверь и понимает, что от пива бы точно не отказался. Возможно, даже с водкой, не обиделся бы, если с ядом. Всё лучше, чем вот так: несколько лет в разлуке с редкими сообщениями и звонками, десять с лишним часов в самолёте в предвкушении того самого воссоединения, чтобы как в фильмах, пусть и глупых, под плачущую скрипку и перебор клавиш, в обнимку с рюкзаком в зале аэропорта и выглядывая в толпе встречающих те самые глаза, которые как собственные, а в итоге – сухое наставление и спешное прощание.

Ожидание против реальности с не вписывающимися в предпочитаемый сценарий неурядицами.

Но ладно, если бы просто не по-человечески – как-то совсем это не по-божески. Чан, может, далеко не самая послушная овца из паствы, и во время поста активнее на хотдоги и гамбургеры налегает и порой забывает покаяться, и даже радуется, когда на очередной проповеди слышит, что человек – лишь орудие в руках высших сил и действует в соответствии с божьим планом, а потому нельзя его осуждать даже за глупые проступки. Но ведь всегда, всегда есть выбор – следовать по той тропинке, на которую тебя выводят за руку, или же пройти сквозь чащу, собственноручно пробивая себе дорогу к свету. Спуститься опосля по лестнице второпях или таки дождаться лифта, чтобы не тащить тяжелый чемодан, потому что отец всегда отличался способностью рассчитывать время и подгадывать моменты, приезжая на вокзалы к подаче поезда и в аэропорт ровно за два часа до вылета, и потому, господи прости, неужели таксист не смог бы подождать?

Чан, конечно же, подавлен. В образовавшейся из-за неотвеченных вопросов тишине звучит ненавязчивый холодильный джаз, за металлопластиковым окном наверняка еще щебечут птички, встречая чудесный ласковый вечер, и откуда-то сбоку, через хруст то ли чипсов, то ли замороженных овощей, припасённых на суровую зиму в наилучших традициях семейства Бан, доносится ласковый бас:

- Маме позвони.

От летящего в него стула Феликса спасает только то, что у этого стула тяжелый металлический каркас, а Чан не умеет швырять вещи одной левой. Хихикая после очередной проделки и маленькой победы, Феликс бочком пробирается к столу и пристраивает свой благословенный австралийский зад на мягкий круглый стульчик. Заботливо обнимает пластиковую коробочку с морковными недоростками, подхватывает пульт, забившийся между баночками с печеньем, и включает настенный телевизор, сразу же выключая звук перед тем, как принимается листать каналы.

Чан, крайне разочарованный и раздосадованный, ища отвлечения в обещанном деле, выцарапывает из кармана телефон и тычет в кнопки на экране, мысленно прикидывая, в какую шуршащую копеечку выльется ему международный звонок, потраченный на чистосердечное нытье. Кроме кухонной мебели и вазочки с яблоками, в глаза больше ничего и не падает, и Чан, агрессивно откусывая четверть яблока, дожидается гудков, репетируя текст жалобы о том, что жизнь вне родного дома оказывается куда более несправедливой, чем пророчат ему на пороге из несовершеннолетия в самостоятельность и взрослость. Что россказни о тесной связи сыновей с отцами – всего лишь россказни, и нет в романтизированных кинематографом сценах долгожданных встреч ничего многообещающего и вдохновляющего, потому что расстояние всё-таки охлаждает отношения.

И что гудки пиликают неприлично долго, а когда соединение щелкает в динамике, он успевает только поздороваться и скороговоркой сообщить, что он уже на месте, потому что мама прерывает разговор молниеносно, желая ему всего наилучшего и высыпаться. А ведь еще не настолько поздно, чтобы торопиться спать, и по вечерам мама обычно не занята, да и она же сама просила позвонить…

- О, мультики, – Феликс громогласно отзывается со спины, заставляя Чана наконец-то оторвать взгляд от потухшего экрана телефона, добавляет звук и откладывает пульт.

Чан прикусывает губу и хмурится. Феликс даже не смотрит на него, только бросает в рот следующую морковку, посмеиваясь над падающими нарисованными пингвинами, и стучит ладонью по столешнице. Чан и не сразу улавливает, что это не от веселья, а с приглашением – присесть и, может, хотя бы до конца мультфильма забыть о том, что кто-то имеет привычку бросать трубку посреди разговора, а кто-то – своих детей в незнакомом городе чужой страны. И, наверное, попытаться принять, что за пределами его собственной зоны комфорта это, возможно, вполне себе в порядке вещей.

Просмотр мультиков проходит в абсолютном взаимном молчании.

Чан расслабляется достаточно, чтобы даже дважды хмыкнуть над диалогами и найти в себе силы посочувствовать печали потерявшегося пингвинёнка. Где-то на третьей рекламе Феликс расправляется с морковкой, и шум воды в раковине в двух метрах от стола плавно переходит в отдалённый и едва уловимый – Чан увеличивает громкость на единицу, качая головой в такт заводной музычке из рекламы зубной пасты. Зубной пастой пахнет и от Феликса, вернувшегося за стол с двумя мандаринками, всклокоченного и румяного, и от него всё так же не слышно ни слова, что существенно облегчает Чану принятие захвативших его обстоятельств. Возможно, он даже мог бы сказать спасибо, возможно, даже не скрестив за спиной пальцы.

Но волшебство рассеивается с финальными титрами, и Чан, выдохнув нечто смежное между «спокойной ночи» и «надеюсь, автобусы на Сидней начинают ходить после рассвета», подхватывает брошенный на пол рюкзак и с чувством некой окрылённости, что неудачный день к концу близится, уверенно шагает в отведённую для него комнату. Победно дёргает ручку чернеющей на фоне белой стены графитовой двери, выдыхает облегченно, но обнаруживает за порогом душ и белоснежный унитаз, и, насколько ему подсказывает опыт школьной жизни среднестатистического юного австралийца, ни там, ни там спать не удобно.

Но задержаться подольше, вертясь после душа перед огромным зеркалом по полу с подогревом – сам бог велел.

Свежий и на две трети отдохнувший с дороги, бодрый от контраста адского пламени внутри душевой кабинки и нежной прохлады баночки с содовой, вытащенной из холодильника, Чан воодушевлённой походкой, шлёпая босыми ногами по паркету, уверенно открывает следующую доступную взору дверь. Но представшая за ней сокровищница с закатками, лыжами, санками и одним веслом доброй ночи так же не сулит, если у тебя нет ключа от отцовского бара и каких-либо сдерживающих вольную натуру комплексов. Хотя, что тут таить, и после этого все дороги приведут к ванной и уж никак не к большой кровати со щадящим светильником на тумбе в отдельной спальне.

Чан хмурится, Чан в замешательстве, Чан со следующей попыткой и вовсе выходит из квартиры и, потоптавшись на коврике с издевательским «Вэлкам», вонзается обратно в тепло и негодующе подбоченивается, окидывая взглядом, кто бы мог подумать, уютную и, видимо, призванную сближать людей квартиру-студию с единственным на всё помещение диваном.

- Наблюдательность – явно не твой конёк.

В принципе, если набросать на пол ванной несколько полотенец, выставить вокруг себя линию обороны из всех доступных баночек и бутылочек, а под импровизированную подушку из халата спрятать нож, то ночку-другую вполне себе можно перекантоваться, и, глядя на разлёгшегося на своей расстеленной половине Феликса, Чан всё больше к этой мысли склоняется. Не то чтобы им не приходилось делить одну плоскость раньше: несколько раз, аргументируя решение их давней крепкой дружбой, школьные и церковные наставники селили Феликса к Чану в комнату в лагере или отправляли к нему в палатку во время туристических походов. А если неугомонная толпа детишек занимала на выезде трёхэтажный домик и распределялась по возрастам, то воспитатели старались убедиться, чтобы младший находился в безопасности – иными словами, максимально близко к Чану.

Другой бы гордился и хвастался перед сверстниками, Чан же привыкал сдерживать гнев и досаду, потому что, так или иначе, даже если днём удавалось оторваться от мелкой непоседы с веснушками, ночью это всё равно заканчивалось тем, что Феликс сопел на полу у его кровати, игнорируя просьбы сделать так, чтоб его искали.

Феликс, кажется, помнит события прошлых лет в не менее ярких красках, и потому, дёргая правой бровью, любовно расправляет складки на простыне на свободной стороне дивана и подманивает Чана пальцем, словно приглашая хотя бы до наступления утра забыть о существовании зоны комфорта как таковой и второго одеяла как явления. У Чана от одной только мысли всё тело зудит, но стулья всё еще тяжелые, а Корея не Австралия – здесь о пропавшем без вести не скажешь, что его усыновила пара влюблённых кенгуру. Да и всё-таки, как ни крути, рано или поздно это всё равно бы случилось, и, наверное, хорошо, что они оба трезвые и мерзкая улыбка Феликса всё еще раздражает.

- Мне просто лень разбираться, – бросает Чан раздраженно, но на диван всё же опускается. – Но было бы правильно для начала выяснить некие особенности, чтобы нам было комфортно рядом спать, понимаешь, да?

Феликс кивает, подперев голову рукой.

- Чудесно. Я, – Чан указывает на себя обеими ладонями, – сплю неподвижно, но очень чутко. Поэтому, если ты ходишь во сне, дерёшься, обнимаешься или…

- Обнимаюсь.

- …или храпишь, то скажи мне сейчас, чтобы я хотя бы представлял, что с тобой делать.

- И сплю голым.

- Я не хочу это представлять, а тем более – что-то с этим делать, – Чан отворачивается, пыхтя недовольно, и отодвигается максимально к краю, насколько позволяет общее одеяло. За его спиной Феликс весело прыскает со смеху, шелестит выстиранным до скрипа постельным бельём, ворочается, и вместе со звуком падающей на пол футболки у Чана, кажется, сердце в пятках теряется. Он зажмуривается, когда Феликс продолжает барахтаться под одеялом, с опаской ожидая следующей выброшенной вещи, а за ней – и последней, разрушающей преграды и психику, но шуршание прекращается быстрее, чем Чан успевает прошептать «аминь».

- Я не делаю этого только потому, что мне на полу спать не хочется. Из окна поддувает, – проговаривает Феликс, явно с улыбкой, и тянется к выключателю у изголовья. – Но это не значит, что я не буду обниматься. Я это попросту не контролирую. Мама говорит, что это от одиночества и ощущения незащищенности, и что от этого страдают порой даже взрослые – им чуть ли не жизненно необходимо что-то обнимать, пока они спят, чтобы ночь прошла спокойно и без кошмаров. Счастливые те, кому это не требуется.

- Ну, – Чан ведёт плечом неловко, – раз так, то я уж смогу это как-нибудь пережить. Если тебе это и правда так важно. Всё нормально.

- А бывает, что контролирую, как сейчас, но ты не почувствуешь разницы, – момент, и голос Феликса мажет теплом по уху Чана, вместе с насмешливым хихиканьем, и, видит бог, Чан держится из последних сил – исключительно ради уже проговоренного обещания терпеть. Феликс похрюкивает и причмокивает, по-свойски забрасывая на него руку и прижимаясь щекой между плечами. На мгновение Чану кажется, что если не дышать, то не придётся терпеть всю ночь, и душа найдёт умиротворение быстрее отведённого на подобные испытания срока, хотя, на самом деле, дышать можно, если не шевелиться, не двигаться ближе к центру дивана, чтобы не сползти на пол, но только если совсем чуточку…

- Что это?..

- Фонарик.

- Хэлп ми, Джизас Крайст…