Ты думаешь, что воспоминание, разбитое на тысячу кусков, перестает быть воспоминанием? А может, тогда вместо одного появляется тысяча воспоминаний... И каждое из них начинает болеть по отдельности...
© Януш Леон Вишневский
От медового золота ее волос нестерпимо режет в глазах, и Леголас чуть фыркает, неожиданно легко улыбаясь. Он удивляется собственной улыбке — столь непривычно простой, настоящей, какой давно уж не была. Словно все маски в одно мгновение были сорваны и нужды во лжи, плотно опутавшей всю его жизнь сколько столетий как, не стало вдруг.
Он замирает на месте, не в силах и головы повернуть — только лишь смотрит, не моргая. У эльдие незнакомой глаза болезненно родного малахита полны, а косы — лучей солнца ярче, да краше в сто крат. Все в ней так до странности чужое, но вместе с тем неуловимо знакомое, будто позабытое ненароком. Но Леголас отчего-то внезапно ярко осознает: забывать-то он не должен был, попросту права не имел.
Незнакомка танцует, смеется громко, да глазами на него сверкает, лукаво-лукаво, но отчего-то до странности горько. Она тянется к нему, словно силясь сказать что-то, но никак не получается. Леголас и сам бежит, спотыкаясь, к ней навстречу, но все тщетно — ноги будто путаются, а весь мир вдруг с неистовой силой кружится начал, наизнанку выворачиваясь.
Пред глазами летят разноцветные искры, а в ушах набатом стучит собственное сердце и Леголас внезапно замирает, в немом испуге: ее сердца он не слышит, вопреки всем правилам. Она будто... мертва.
Он открывает рот, силясь закричать, спросить, хоть что-то сделать, но изо рта вырывается лишь глухой хрип, а ноги сами собою подкашиваются и Леголас падает на колени, отчаянно протягивая руки к ускользающему подолу невыносимо белого платья. Незнакомка горько улыбается в ответ, качая головой и вдруг тихо произносит одно только короткое слово: «Лотанариэ».
...А мгновение спустя Леголас просыпается в жарком поту в собственной постели, лихорадочно вглядываясь в темнеющий бархат балдахина с до боли знакомым именем на губах.
Несколько секунд он просто лежит, будто не в силах пошевелиться, вслушиваясь в грохот сердца, набатом стучащего в ушах, что звучит лишь оглушительнее в ночной тишине покоев. «Тишина — вот, что самое странное», — внезапно пролетает мысль. Абсолютная, совершенная и до смешного чужая.
В лесу вечерами тишина звучит иначе, уже привычно, по-родному. Здесь же и ветка не скрипнет под неловкой поступью дикого зверя, не закричит птица; не слышны и листвы шептания, одинокого ручья напевы, ничего. Лишь ветер играет шелком гардин у распахнутого настежь окна, да собственное рваное дыхание никак не позволяет забыться.
Леголас ловит себя на томливо-тоскливой мысли, что он слишком уж давно не был дома. Во дворце, в своих покоях... Непривычно мягкая перина, излишняя теплота одеял, ужасающее, ленивое спокойствие, приторным медом разлившееся в самом воздухе, и давно позабытое чувство безопасности. От этого становилось дурно. Словно бы он из последних сил пытается натянуть на лицо маску, давным-давно изуродованную паутиной трещин, того и гляди рассыплется в прах, силится играть роль, которую слишком много столетий назад перерос.
В притворстве нет нужды — Леголас знает, конечно знает. Но так было проще. В этом замке, который он отчего-то уже не может назвать домом, есть место только тому Леголасу, маленькому мальчишке лет пятидесяти, что о мире за каменными стенами ничего и не знает, но не ему нынешнему. Сыграть былую версию себя, немного младше и куда невиннее, у него, разумеется, не удается.
И эти самые сны, похожие один на другой и неуловимо отличные одновременно, стали лишь причиной появления первой трещины. Они появились не слишком давно, а быть может и нет, — по правде сказать, Леголас сколько лет уж как перестал считать дни и года, пролетающие быстрыми листьями, осенним ветром сорванными. Излишне быстрыми.
Но они были, как была и диковинная Лотанариэ. Знать бы только, кто это... Первый подобный сон, больше похожий на смытое воспоминание, почти стертое из памяти, настигает Леголаса внезапно, заставляя замереть статуей и просто оглянуться, в одно мгновение осознавая, что приключилось с его жизнью. Он бросает все, впервые напрочь и думать забыв о последствиях, и срывается назад во дворец, желая лишь одного: найти ответ.
Вот только некой Лотанариэ будто бы и вовсе не существовало. О ней нет ни строки в архивах и анналах, никто не знает о ней, даже летописец и тот не слыхал; нет ровным счетом ничего. Словно она и в самом деле лишь только сон. Но Леголас знает, будто сердцем чувствует, что что-то здесь не так.
Быть может, то всего лишь глупое предчувствие, навеянное тревогой да усталостью; быть может, странное знание, отчего-то давно им утерянное, иль еще что... Леголас просто хочет знать, прекрасно понимая, что того добьется любой ценой. Всегда ведь добивался.
***
Он рассеянно скользит взглядом по строчкам, написанным убористым, торопливым почерком, но словно и не видит ничего — самые разные мысли, неустанно кружащиеся в голове никак не позволяют сосредоточиться. Со вздохом Леголас тянется за пером, собираясь поставить подпись, но замирает, остановленный неожиданным стуком в дверь.
Пару мгновений он стоит в молчании, лениво размышляя о том, кого же могла привести нелегкая в столь ранний час — солнце едва едва показалось над горизонтом, тут же скрывшись за темным пухом грозовых облаков. В конце концов, решив, будто разобраться будет проще походу дела, Леголас бросает негромкое: «проходите», надеясь, что его услышали.
Но спустя секунду он удивленно вскидывает брови, с трудом скрыв замешательство. На пороге стоит лорд Аркуэнон, нарочито равнодушно глядя на него. Леголас быстро берет себя в руки, подавив смятение, и вопросительно склоняет набок голову, не зная, что должен сказать.
Дорогой дядюшка склоняет голову в ответ в дежурном поклоне и чуть хмурится, прежде чем наконец заговорить:
— До меня дошли слухи, что вы, принц, вернулись во дворец, но, право слово, я никак не мог надеяться, что они истины, — его голос привычно хрипловат и это невольно заставляет Леголаса расслабиться, напоминая о том, что перед ним не очередной незнакомец, а все же родич, пусть далеко и не самый любимый.
Но они знали друг друга больше тысячи лет, и Аркуэнон, пусть и с видимой неловкостью, но роль дяди исполнять пытался. Особенно близки они не стали, но едва ли в том была нужда — эти отношения были ровно в рамках необходимого, не больше, но и не меньше.
Семья превыше всего — так говорил всегда отец, а Леголас едва ли посмел когда-нибудь мысли допустить о том, чтобы ослушаться его в этом. Они ведь все еще оставались какой-никакой, но семьей, и ему самому было чуть легче на душе от призрачного знания того, что у него есть куда вернуться. К кому вернуться. И это дорогого стоило.
— И я рад видеть вас, дядя, — устало улыбается Леголас, мимоходом удивляясь тому, насколько просто это выходит. Поистине, те диковинные сны меняли его. Но к лучшему ли? Улыбкам на войне места нет, а в том, что война и в самом деле теперь неизбежна давно уже не осталось сомнений. — Позвольте, обойдемся без формальностей? Боюсь, я сейчас не в том настроении, чтобы выслушивать бесконечные перечисления титулов, и, думаю, это значительно упростит разговор.
Аркуэнон сухо усмехается в ответ, но тут же вновь серьезнеет, хмуро смотря на него.
— Хотел бы я сказать, что пришел лишь для того, чтобы погоду обсудить, — досадливо кривится он, одергивая воротник, как делал всегда, когда особенно нервничал — Леголас осознает это абсолютно внезапно для самого себя, молчаливо поражаясь тому, насколько хорошо успел узнать родича. — У нас... Вернее — у тебя, племянник, проблемы.
— Что случилось? — напрягается Леголас, чуть поморщившись. А ведь он всего лишь хотел разобраться с бумагами и хоть немного передохнуть...
— Совет лордов случился, — кривится словно от зубной боли лорд Аркуэнон, и принц с трудом давит рвущийся смех — слишком уж часто слышал он отца точь-в-точь такие же слова, неизменно сопровождаемые гримасой ужаса.
Отца в совете не очень любили, по его собственному насмешливо-ехидному признанию, впрочем, давно не решаясь говорить о том в слух — чересчур многое изменилось с момента восшествия на трон короля Трандуила. Леголас знал по чужим рассказам, что с тех пор влияние и власть отца над его же советниками изрядно возросли, что во многом и помогало держать тех в узде.
Сам принц заседаний по мере сил старался избегать, пусть из-за того постоянно выслушивал нарочито недовольные возгласы отца. Это была его прямая обязанность, как наследника престола, но оказаться меж двух извечно враждующих огней в лице отца и деда, окруженных к тому же десятком лордов, едва ли чем уступающих в силе характера и упрямости, Леголас вовсе не горел. Что ж, теперь, кажется, ему вмешаться придется.
— А именно? — настороженно вопрошает он, заранее готовясь к худшему.
— Леголас, по праву рождения тебе дана определенная власть даже над советом, — медленно, словно растолковывая малому ребенку совершенно очевидные вещи, начинает Аркуэнон. — Но все эти столетия ты той властью откровенно пренебрегал. Наш король, по неизвестной мне причине, не озаботился тем, чтобы обезопасить голоса, которыми ты можешь распоряжаться.
— Эти голоса, сам понимаешь, необычайно важны, особенно при решении некоторых вопросов. И, поверь, многие, очень многие члены совета, поняв, что сам ты вмешиваться не торопишься, могут попробовать прибрать твои голоса к рукам, дабы использовать в собственных интересах, что может весьма незначительно, но повредить не только мне или лорду Морнэмиру, но и твоему отцу. Если в ближайшее время ты не предпримешь никаких мер... Один Эру знает, что произойдет.
Леголас поджимает губы. Он не любил политику, в тайне всегда мечтая оставаться в стороне и так никогда не ознакомиться вплотную с этой своей обязанностью. Но сам отец, даже зная, чем это может ему грозить, никогда не вмешается, соблюдая данное когда-то обещание.
Но власть совета поистине велика — Леголас не мог не признать этого. Из довольно сухого и обрывистого рассказа отца, полного яда и горького сожаления, он узнал, что именно из-за поставленного советниками ультиматума был заключен брак меж его родителями, как союз синда и лесной эльдие и плата за восхождение на трон короля Орофера. В силах совета было устроить переворот как тогда, так и теперь, и Леголас едва ли хотел знать, чем это могло грозить отцу и ему самому.
— Что я должен сделать? — обреченно выдыхает принц, массируя переносицу. Не было печали... Что ж, он всегда в тайне знал, что подобный день рано или поздно настанет; верить в то, что ему удастся остаться в стороне и в этом вопросе было бы сущей глупостью.
— То решать только тебе, — качает головой лорд Аркуэнон, криво улыбаясь. — Поговори с отцом. Кажется, вам обоим это сейчас нужно.
***
«Грань между «принять» и «сдаться», как бы тебе порой не казалось обратное, все же существует, пусть и выглядит частенько излишне размытой», — вспыхивает путеводной звездою мысль, на мгновение Леголаса оглушая. Мысль ли? Нет, едва ли, скорее уж воспоминание.
То сказал когда-то незримо давно отец, отрешенно поправляя пальцы совсем еще маленького сына, сжавшего перо чересчур сильно и от усердия высунув кончик языка — в сотый раз пытаясь правильно написать одну-единственную руну. Быть может, произнес adar это для самого себя, ненароком задумавшись — едва ли Леголас тогда понял смысла сказанных слов и даже задумался над тем.
Эта картинка из болезненно далекого прошлого вспоминается неожиданно, заставляя его на миг зажмуриться, восстанавливая сбившееся дыхание. Забавно, право слово, отец, сам того не замечая, взглядом, молчанием и рассеянными фразами своими еще много лет назад сказал ему все то, что Леголас хотел бы услышать, но не понять на собственном опыте. Жаль только, что вспомнил слишком уж поздно.
Вздохнув, опускает глаза, отгоняя прочь темные, липкие думы — не до того сейчас. Невидяще крутит в руках серебряный венец, пальцами по старой привычке пробегая по диковинному плетению жемчужных нитей, пустым взором задерживаясь на граненом сапфире в окружении маленьких алмазов, на манер звезд рассыпанных.
Лучи багряного солнца, дрожащего у самой кромки марева горизонта, тысячей золотых стрел пронзают речной хрусталь окон да, кривясь, тенями играют в острых гранях. Леголас невольно улыбается уголком губ, чувствуя, будто груз на плечах на миг становится самую каплю легче. Холодная красота равнодушных самоцветов, сплетенная в единой пляске с извечным неминуемым концом самой природы, поднимает в глубине души нечто необъяснимо древнее и до животного страха великое, отчего-то не пугая вовсе — успокаивая, внушая странное ощущение правильности.
С усталой усмешкой он бросает последний взгляд на венец в пальцах, вдруг ставший будто бы тяжелее, и наконец надевает. Пару мгновений стоит, молча вглядываясь в зеркало, полуприкрытое крылом темноты опустившихся сумерек, словно пытаясь отыскать в тошнотворно знакомом отражении нечто раннее скрытой, но после, разочарованно поджав губы, отворачивается.
Быстро потушив одинокую свечу на столе, он выходит из комнат, плотно прикрыв за собою двери, и быстрым шагом направляется вниз по винтовой лестнице. Опоздать сегодня было никак нельзя, а значит стоило поторопиться.
Едва не споткнувшись, перескакивает через ступени, с трудом сдерживаясь от того, чтобы и вовсе не побежать — не пристало принцам сломя голову бегать, забыв о правилах этикета. А сейчас вокруг слишком уж много внимательных глаз, чтобы он мог позволить себе пренебречь правилами и сегодня.
У самых настежь распахнутых дверей залы наконец останавливается, переводя дыхание и рукой приглаживая волосы. Пока что он надежно скрыт в тени ниши, а значит есть еще несколько минут перед тем, как предстоит перейти проклятый порог, представ перед тысячами пристальных взоров. Леголас негромко вздыхает и отдергивает манжеты, рассеянно касаясь застежек камзола.
Несколько часов назад Леголас, не особо задумываясь, выхватил наугад из гардероба первые выцепленные глазами брюки и кафтан; камзол и вычищенные сапоги нашлись аккуратно сложенными в ногах постели — то, наверняка, озаботился отец, давно смирившийся с вечной рассеянностью отпрыска в вопросах одежды. Белоснежные, непривычно мягкие перчатки вызвали у него лишь раздражение еще большее, чем неприятная тяжесть венца, клешнями обхватившего виски.
Все это ощущалось до неправильности чужим, противоречащим, как ни иронично, всей его сути. Леголас криво усмехается — когда, о Эру, запыленное одеяние лучника успело стать ему роднее расшитых придворных одежд? «Прознай о таких размышлениях отец, наверняка пришел бы в бешенство», — проскальзывает смеющаяся мысль.
Покачав головой, он хмыкает, выскальзывая из тени — больше тянуть было нельзя. Выпрямляется, высоко поднимая голову и прочь прогоняет всякие чувства с лица — сейчас не время для того. Леголас учтиво улыбается стражам, неторопливо проходя, наконец, в залу.
Застывает на пороге, лениво вслушиваясь, как церемониймейстер оглашает всеми долгожданное появление кронпринца, и взглядом окидывает пеструю толпу собравшихся. Бароны и баронессы, герцоги и герцогини, маркизы, графы, виконты, рыцари, лорды манора... Излишне многие из тех, кого ему знать положено и еще больше — кого Леголас всеми силами старался избегать.
Не самое приятное и... искреннее общество, какое он мог бы желать. Едва ли то можно было назвать чересчур предвзятым отношением, скорее уж должной осторожностью. Ни одного из здесь находящихся Леголас не мог бы назвать другом или врагом; они — всего лишь безликими незнакомцами иль не самыми приятными знакомыми, подданными короля Трандуила. И только.
Подавив обреченный вздох, он кривит губы в учтивой улыбке, позволив сверкающему атласом и шелком водоворотом затянуть себя с головою. Улыбки-улыбки-улыбки...
Скулы скоро сводит от бесконечных вежливых усмешек, а к горлу подкатывает комок тошноты — за всего несколько минут ему было сказано слишком многое теми, кого Леголас и знать бы не хотел никогда. В нос ударяет аромат пряного вина, а в ушах все звенят серебряные переливы арф, отчего лишь дурно становится. Он вновь склоняет голову, легко касаясь губами чужой изящной ручки, затянутой в перчатку; кивает в знак почтения, нарочито заливисто хохочет над несмешной шуткой, крутя в пальцах тонкий кубок наполненный один Эру знает чем...
Протягивает руку, предлагая станцевать; рассеянно вглядывается в смешливый блеск незнакомых глаз и чуть искреннее улыбается — терпкое вино горчит на языке, звездами взрываясь пред взором. Слишком уж давно не пил он ничего крепче родниковой воды... Ткань перчаток больше не раздражает, успокаивая кожу, а расшитая парча пышного платья очередной незнакомки со сверкающими глазами, привычно поет в ушах.
Лукавые голубые глаза и алый атлас сменяются тягучим блеском морской зелени и шероховатостью светлого бархата; пышной копной огненных кудрей и подернутой дымкой ночной синевы глаз сотой незнакомки, кротко усмехающейся краем губ. В одно мгновение Леголасу кажется, будто проклятый звонкий стук каблуков бальных туфелек навеки запечатался в самом его сознании, набатом грохоча в ушах, но спустя секунду он о том забывает, удивленно хмурясь в ответ на смешливый взгляд странно знакомых карих глаз.
Рыжеволосая эльдие ехидно склоняет голову набок, задорно улыбаясь.
— Миримэ, — едва слышно фыркает она. — Сестра Тирона. Младшая.
Леголас чуть усмехается в ответ. Миримэ, значит... И точно ведь, Тирон рассказывал и не раз. Воистину похожи, диво как... Он, сам не зная отчего, вновь улыбается. Но как-то неощутимо иначе, пусть сам понять не может в чем именно то отличие.
Красивая, — скользит неспешная мысль, заставляя со странной вспышкой интереса всмотреться в теплую карюю насмешку глаз, в россыпи золотистых искорок-лучей. — А по рассказам Тирона, недавно ведь совсем маленькой была...
В груди вдруг поднимается диковинное, незнакомое прежде теплое чувство, заставляющее его нахмуриться. Валар милостивые, это что за глупости? Леголас морщится и отводит взгляд, лихорадочно пытаясь вспомнить, что еще рассказывал Тирон о своей сестре. О Миримэ он заговаривал нечасто, но то ясно — не до бесед о семье им было; говорил, бывало дело, хвастался, гордился...
О. Леголас тяжело сглатывает. Помнится, в последний раз друг как раз счастливо болтал что-то о том, что младшенькая замуж вышла. И за кого, за одного из придворных... Вот значит, как она здесь оказалась, — появляется внезапно горькая мысль, пугая и его самого. В груди тяжело отдается необъяснимая досада, причины которой Леголас понять не может, как ни старается. Это раздражает.
Ему не до чувств сейчас, проблемы по важнее есть, чем диковинные печали по незнакомой девице со смешливыми глазами и багряными, точно солнце на закате, волосами. Эмоциям на войне места нет. Для него же на ближайшие столетия не должно быть иных бед и дум, кроме как о той самой войне и своем народе. И это неожиданно отрезвляет.
Пелена спадает с глаз, забирая с собою и воздушную, тягучую дымку наваждения. Он поджимает губы, выдавливая скупую улыбку и неловко кланяется недавней партнерше:
— Боюсь, мне придется покинуть вас, леди, — собственный голос звучит неожиданно бесцветно и самую каплю — горько, но Леголас умело скрывает удивление тем за очередной вежливой усмешкой. — Надеюсь, скоро встретимся, прелестная дочь леса.
Странное прозвище возникает на языке будто само собою, немало поразив и его, но Леголас, с раздражением подумав, что удивляться более диким странностям не собирается, уходит, найдя себе убежище в тени ближайшей колонны. Впервые за вечер он вдруг ощущает всю фальшивую неправильность происходящего, что ударяет по принцу своей невыносимой тяжестью, стоит ему только оказаться в одиночестве.
Песни звучат слишком громко, улыбки и смех излишне ярки и радостны, а взгляды — выцветше счастливы. Слишком, чересчур... Не по-настоящему, приторно сладко да тошнотворно лживо. Едва ли Леголас смог бы найти здесь нечто искренне простое, чистое, правильное; нет, сколько бы ни старался. И оттого становилось лишь горше на душе.
К чему был устроен этот праздник, поистине ужасающий в своем уродстве? Зачем? Бал во время войны, торжество и безмятежность одних в тот миг, когда в нескольких лигах гибнут жесточайшей из смертей другие...
— Леголас.
Он вздрагивает от неожиданности, тут же оборачиваясь и облегченно выдыхает, узнав в темной фигуре отца. Тот тихо хмыкает, склоняя голову набок и с тенью странного ехидства внезапно произносит, протягивая руку:
— Станцуешь со мной? Нам стоит хоть раз соблюсти традиции.
Леголас давится воздухом, пораженно распахивая глаза, но ничего не успевает произнести, по привычке невольно повинуясь и вкладывая ладонь в отцовскую руку.
— Традиции? — нервно облизав губы наконец вопрошает он, чувствуя, как сердце в груди выделывает сальто от странного ощущения чужой руки на своей талии.
Отец в ответ кривовато ухмыляется, в открытую потешаясь над его смятением:
— Да, Леголас, традиции. По одной из традиций, король и королева должны станцевать вместе вальс во время бала. Но, видишь ли, мой отец овдовел раньше, чем успел стать королем. Мне с твоей матушкой повезло чуть больше, но, как оказалось, не надолго.
— О. — Леголас прикусывает губу, не зная, что должен ответить. Давно уж он не видел отца таким: горько усмехающимся сквозь болезненную черноту в глазах, пляшущую свой собственный танец жестокой веселости. — Поворот?
Отец молча кивает. Леголас чуть хмурится, до сих пор не свыкнувшись со странностью ощущений — никогда прежде ему не приходилось быть ведомым, а не вести, как обычно. Но знакомый, полный привычной саркастичной, но вместе с тем мягкой усмешки взгляд отца отчего-то успокаивает, позволяя ему подстроиться.
Больше они ничего не говорят, Трандуил — задумавшись о чем-то своем, Леголас — слишком занятый тем, что глядел под ноги, против всех правил, опасаясь ненароком ошибиться. Но вскоре, Леголас, даже не надеясь на ответ, от скуки вопрошает:
— Вы не знаете часом, кто такая Лотанариэ?
Рука отца на талии внезапно крепко сжимается, и Леголас невольно шипит от боли, удивленно поднимая взор. Но лицо родителя вновь полно безмятежного равнодушия, будто бы и не произошло ничего секунду назад.
— Она никто, — жестко печатает он, одним только тоном голоса заставляя сына виновато опустить голову. — Скажу больше: будь она сейчас жива, ты был бы мертв, мой дорогой сын. И прошу, не вспоминай больше этого имени.
Леголас кивает, не решаясь противиться или продолжать расспрашивать — во взоре отца бушует неприкрытая ярость и еще некое диковинное чувство, о природе коего он предпочитает не думать. Король раздраженно выдыхает и на миг прикрывает глаза, силясь унять вышедшие из-под контроля эмоции. А после, натянуто улыбнувшись, чуть спокойнее произносит:
— Ты хочешь узнать о чем-то еще?
Леголас хмурится, прикусывая обратную сторону щеки. Отец и без того, кажется, был не в лучшем расположении духа, а задать тот вопрос, что крутился сейчас на языке значило бы разозлить его еще пуще. Но, быть может, узнать ответ сейчас было немного важнее.
— Зачем? — просто спрашивает он, внимательно глядя на отца. Тот лишь в непонимании вскидывает брови, взглядом веля продолжать. — Зачем устраивать пир, в то время как ваши воины гибнут там, на границах? Я просто хочу понять — к чему это?
Отец глухо вздыхает, крепко смыкая обе руки на его талии и осторожно приподнимая. Леголас рассеянно отмечает вспыхнувший в его взоре на краткий миг гнев, но отчего-то вовсе не пугается того, излишне хорошо зная, что как бы отец ни злился, вреда или боли он не причинит; уж точно не сыну.
— А что предлагаешь ты? — холодно вопрошает король, разъяренно сужая глаза. — Леголас, пойми, это просто необходимо. Я обязан создать хотя бы видимость того, что все под контролем, все в порядке, — болезненно знакомые слова отдают огнем в памяти, заставляя Леголаса невольно скривится в горькой ухмылке: они оба слишком многому пытаются придать видимость порядка. Но общая их беда была в том, что ни один не был способен наконец признать, что это «под контролем» давно уж таковым быть перестало, — успокоить ту часть нашего народа, что еще не готова к войне, и говорю я сейчас не об их силах или умении обращаться с оружием.
— Пойми, дитя, наш народ не видел настоящих битв больше тысячи лет, со времен смерти короля Орофера, — Трандуил качает головой, пристально вглядываясь в нарочито безмятежное лицо сына в надежде найти хоть отголосок понимания.
Но, быть может, то или Леголас слишком уж хорошо научился сдерживать себя, иль, это ему понять пока что было не суждено. Быть может, то и к лучшему... Дети не должны участвовать в войне, не должны знать о том, что такое «Смерть», не должны бороться за свою жизнь, не должны... Леголас все еще оставался его ребенком, возмужавшем, но не повзрослевшим — пока нет.
— И я не повторю ошибок своего отца, Леголас, не потеряю по вине глупого риска большую часть народа. Эту войну мой народ, наш народ, обязан пережить любой ценой.
Его сын обязан пережить эту войну. Но едва ли Трандуил готов сказать то в слух — Леголас и сам еще не готов понять.