«Ложь не станет правдой, даже если повторить ее сотню раз».
© Кай Майер
Мысли спутываются — единственное, что Леголас в состоянии понять. Они кружатся, носятся бешеным ураганом, сметая все на своем пути. Так проще, так легче, безболезненнее — он хочет верить, что полностью это контролирует. Ничего, Моргот возьми, подобного.
В ушах ритуальными барабанами стучит кровь, а разум лихорадочно, из тщетной пытки отвлечься, размышляет, что же подразумевается под «ритуальными». Ритуалов ведь много бывает, в самом деле. Праздники, бесчисленное количество праздников, извечно таких раздражающих; глупые, старые традиции и обычаи, что непременно следует соблюсти… Валар, даже свадьба — своего рода ритуал.
Нет-нет-нет, не свадебные это барабаны, не праздничные, не легкомысленно и так вульгарно громкие. Похороны ведь тоже ритуал. Леголас закрывает уши руками и опускает голову к прижатым к груди коленям, будто пытаясь себя заставить прекратить думать, заставить разум замолчать, а мир хоть на мгновение остановиться.
Похороны-похороны-похороны… Что такое похороны? Он не помнит, не хочет вспоминать. Похороны — это смерть. Неправильная, противоестественная смерть, чуждая народу бессмертных. Смерть — это всегда тяжелый запах запекшейся крови, редкий дождь и маленькое, далекое солнце. И стеклянный взгляд, так внезапно-неправильно приходящий на смену яркому, пронзительному, живому.
Он помнит, что кровь — это боль, а дождь — всегда холод и сырость, клешнями мха и плесени затягивающая в свое тускло-мокрое царство. Далекое солнце — это осень, зима, тоска и возвышенная, поэтичная безнадежность. Стекло — это извечно хрупкие слезы и режущие осколки. Леголас знает, что такое кровь, не по-дождливому соленый дождь, одинокий луч в море осенней пляски темноты и с хрустом разбившееся стекло — с таким же хрустом разбиваются надежды, кричат выцветшие мечты и тлеющие воспоминания.
Он знает, что все это по отдельности, но никак не может, — не желает, — понимать, во что именно складывается эта уродливая мозаика. Леголас закрывает глаза, открывает снова, быстро моргает, кривится в страшной улыбке, кусает до боли губы и вновь закрывает. Открывает. Абсолютно черный мир, поглотивший яркий карнавал красок, теперь занимает место его памяти, рассудка и разума, — разные вещи, Леголас, не забывайте, и, пожалуйста, отложите учебник, сейчас мы перейдем к истории.
Рвутся на волю блеклые картины прошлого, просачиваются вороватыми, свистящими шепотками голоса — отец, дядя, тетушка, наставник, безликие друзья, наставница Куэ, чей полустершийся образ отчего-то вдруг возникает яркой вспышкой; владыка Келеборн, лорды, бароны, герцог, нарисованные лица из пыльных книг; ничего не выражающие взгляды и кривящиеся губы — этого слишком, чересчур много. Много в глубинах его бьющейся раненой птицей памяти, много в уголках его собственных глаз и тонах голоса, много в нем самом.
Леголас кричит, срывая горло, а, быть может, лишь в немом крике открывает рот, трет воспаленные, красные глаза и давится бесконечным потоком слез, — эльфы не плачут, ion nin, короли не плачут... Ему больно, страшно и безумно путано — Леголас и сам не понимает, не помнит и знать не хочет, что происходит, почему, отчего, зачем, как…
Вопросов слишком, чересчур много, как и всего другого; они роятся разъяренными пчелами, жужжат-жужжат-жужжат, глядят стеклянными, подернутыми поволокой глазами, отчего-то совсем не пчелиными, и хрипло кричат, задыхаясь. Леголас, быть может, сходит с ума, воет, царапая ногтями горло, руки, все, до чего только может дотянуться; бьется, вырывается из чьей-то не слишком сильной хватки, бьется на ледяном мраморе, что жжет не хуже раскаленного железа, бьется в лихорадке в сжимающихся прутьях клетки, ржавой от крови и соленого осеннего дождя.
Он не знает, ничего не знает. Не знает, что с ним, что с ним было, что происходит, что с ним будет и почему… Не знает-не знает-не знает… Не знает, не понимает, не может и не хочет понять, почему ломается этот уродливый мир, почему умирает бессмертный, почему «ритуальный» — означает похороны, почему боль агонией скручивает тело, почему кричат мысли и воет голос.
Леголас не хочет думать, не хочет понимать, не хочет вспоминать, ничего не хочет. Только лишь отчаянно желает, чтобы эта странная, необъяснимая боль, что разрывает изнутри на части, но не находит выхода в крике или слезах, не испаряется с кровью из разбитых кулаков и колен, и так ужасно громко бьет в барабаны в полной тишине, ушла. Но вместо этого в разуме пульсирует одна мысль, от которой его выворачивает наизнанку, тошнит кровью, слезами и желчью на холодный мрамор, и душащий ком застревает в горле:
«Тирон мертв»
***
Оглядываясь назад, Леголас может сказать, что у него было счастливое детство и безоблачная юность. Он не знает, что такое смерть, не понимает, что значит «умереть», и никогда не бывал на похоронах. За два тысячелетия своей жизни ему никогда не приходилось хоронить кого-то, быть может, и в самом деле важного.
Этот день, тот день, отпечатывается у него в памяти обжигающим клеймом. Солнце в синеве светит ярко, бескорыстно и так странно бесценно-ничего не стояще. Таурендил раздраженно бурчит, крепче перетягивая грязные бинты на свежей ране Леголаса, не достаточно серьезной, чтобы он озаботился и оценил подобный жест, но достаточно сильно кровоточащей, чтобы вызвать нетерпение и легкую вспышку опасения у блудного товарища, по привычке своей, появившегося вдруг из ниоткуда в самый неподходящий момент.
Впрочем, на этот раз, Таурендил все же появляется как раз вовремя для того, чтобы дернуть Леголаса к земле, уводя с пути летящей стрелы с черным оперением. На миг он замирает, позабыв обо всем на свете — быть может, от адреналина, осознания близости своей смерти, что, как обычно, не воспринимается всерьез, или от обычной странности появления друга, — и просто глядит на Таурендила, склонив голову набок. Пытается понять.
Таурендил — сплошное несовершенство резких линий, холод седого инея в сером взгляде и извечная нахальная улыбка, танцующая на губах. Леголас слышит, как громко стучит в груди его сердце — они застыли слишком близко друг от друга. Леголас не знает, что он испытывает. Вспоминает, как Таурендил устало сверкает глазами, поджимает губы, но следует за ним по пятам, не говоря ни слова, пусть Леголас и выбирает зачастую долгий, сложный путь по заброшенной части замка и по ночам выскальзывает из покоев прогуляться по крышам. Таурендил понимает болезненную нужду свободы и открытого пространства, молчит и просто наблюдает.
За годы вынужденной близости они учатся терпеть друг друга. Леголас теперь почти уверенно может назвать его своим хорошим другом. Таурендилу можно верить и можно ничего не объяснять — кажется, что знает Леголаса даже лучше его самого. Это позволяет проскользнуть некой легкости в общении. Леголас почти не злится больше на отца. И растерянно думает, что этого «почти» в его жизни чересчур много. Таурендил хороший друг, но до Тирона ему далеко — так думать проще, и больше Леголас к этим мыслям не возвращается.
Тирон — это все лучшее, что Леголас видел в этом мире. Тирон — резко смеющийся восточный ветер, горечь неспелой зеленой земляники, короткие летние ночи с огромными звездами и высокими кострами. Он не предаст Тирона, называя Таурендила своим лучшим другом. По-детски? Пусть, неважно.
Тирон, отправленный несколько часов назад на разведку, с треском вываливается из кустов, перемазанный соком земляники и громко хохочет, толкая в бок закатывающего глаза и неловко улыбающегося Халлона. Таурендил рядом громко фыркает, и Леголаса наконец отпускает.
В спускающихся сумерках, пару часов спустя, при дрожащем пламени костра Тирон заразительно смеется, выпутывает из волос застрявшие там листочки и ветки и рассказывает очередную нелепицу. Рваные тени водят хоровод на его лице, кривятся в агонии в теплой зелени глаз и разлетаются по ночному лесу мелодичным перезвоном. Леголас гордится своей привычкой замечать незаметное и примечать мельчайшие детали, а потому рассеянно удивляется тому, насколько спокойной и мягкой кажется в свете костра обычно острая малахитовая зелень.
Тирон умиротворен, а значит нет никакой опасности — Леголас давно уже ориентируется по нему. Тирону можно доверять и он этим пользуется. Хотя бы оттого, что просто может. Принцам положено быть немного избалованными, в конце концов. Леголас думает, что не следует разрушать традиции на этот раз.
Он обжигается травяными чаем из душистых трав, листов ежевики и ягод рябины, невесть где найденных, но жадно глотает и смеется. То была ясная ночь, огромные звезды сияли слезами алмазов, оттеняя пыльное серебро тонкого полумесяца. Столп костра внезапно вздымается высоко вверх, опаляет жаром кожу, но не обжигает — Таурендил, раздраженно шипя что-то себе под нос, резко дергает его назад, не позволяя огню коснуться кожи. Леголас испускает несколько истеричный смешок. И думает, что, быть может, немного счастлив сейчас.
Тирон горько улыбается ему, будто угадав мысли. Слишком хорошо знает, слишком близко подобрался… неважно. С Тироном — нет. Леголас не знал, что значит «дружить», но хочет надеяться, что делает все правильно.
Тирон — его собственная кладовая — кладбище — воспоминаний. Ярких, светлых, пьяняще чистых, болезненно горьких и мечтательно старых. Тирон — первый во всем для Леголаса. Первый друг, первый, кого он встречает, заставив собственное имя исчезнуть, первый, кто видит в нем кого-то кроме, кого-то большего, чем сына Трандуила, принца и еще невесть кого. Тирону можно проиграть в учебном поединке, можно довериться, можно быть уставшим, слабым, опустошенным и отчаявшимся, можно поговорить о чем угодно, можно помолчать.
Тирону можно все и даже больше, можно все то, что никому другому в мире Леголас никогда в своем отношении не позволит. Тирону можно ерошить его волосы, можно против правил этикета заливисто и громко смеяться, можно по-дружески толкнуть в бок, злиться и шипеть в моменты ярости, накричать и заставить слушать, можно грубо схватить и против воли потащить к лекарям или самостоятельно, тихо чертыхаясь, зашивать раны и вправлять вывихи.
Ему можно просто быть рядом, быть собой, хохотать и блестеть глазами, есть зеленую землянику и быть лучшим, первым другом. Быть тем, кого Леголас, не колеблясь, давно уже может назвать братом, доверяя куда больше, чем самому себе.
Орки появляются будто бы из ниоткуда, словно переняв глупую привычку Таурендила, что вновь исчез. Леголас находит его взгляд неподалеку — хлещет черная кровь, первый убит. Разом отключаются все чувства и даже разум; это сейчас лишнее, он не может позволить себе промаха или ошибки.
Поворот, удар, отдаются противным звоном скрещенные клинки. Ему не нужно это… нет, не так; ему нужно не это. Леголас отрешенно думает, что соскучился по ощущению теплой крови на руках, пусть последняя их стычка отгремела всего несколько часов назад — на раннем рассвете, к востоку от этой вынужденной стоянки. Кажется, он начинает сходить с ума, но это кажется единственным верным ощущением, и потому Леголас повинуется. Он не умеет сражаться со своей темнотой и все еще слишком слаб, чтобы пытаться.
Рядом раздается сбившееся дыхание Тирона, но это отчего-то успокаивает. Тирон рядом — это привычно, просто и правильно. Друг улыбается глазами, но тут же припадает к земле, уходя от удара.
Черная кровь пачкает руки и тунику, смешиваясь с его собственной, алой — Леголас, к своему вящему раздражению, понимает, что последний орк все же успел его задеть. Рана не глубокая, едва ли представляет опасность, а потому он почти мгновенно забывает о ней, загоняя неприятную тянущую боль куда-то на край сознания. Все просто, все понятно, он справится, как справлялся сотни тысяч раз до.
Не справится. «Сзади!», — отчаянно кричит Тирон, но слишком поздно — Леголас успевает лишь застыть на месте мраморным изваянием, не в силах сдвинуться. Отчего-то становится смешно. Он не думал, что умрет так. Но он и не умирает. И это, наверное, проблема.
Тирон с силой отталкивает его на землю, но сам пригнуться не успевает. Стрела вонзается ровно в грудь, туда, где бьется сердце. У Леголаса в ушах со звоном разбивается целый мир.
За Тирона можно и умереть, — так он порой думал. За лукавый взгляд, рыжие волосы, нахальную улыбку и сжатый до побелевших костяшек меч в руках. Тирон — его детство и юность, легкий ветер и огненная преданность, сталь за маской смеха и безрассудности. Тирон — лучшая часть его прошлого и залитые солнцем воспоминания. Тирон теперь — стеклянный взгляд в солнечный день, кровь на темной земле и прах памяти, что горчит солью и несправедливостью.
За Тирона можно и умереть, — он бы и умер, не самая худшая смерть. Но Тирон отчего-то умирает за него.
***
— Какая глупая смерть… — разносит ветер, восточный ветер, слова.
В смутно знакомом голосе слышится раздражение и жалость, — жалость и сожаление разные вещи, ion nin, остерегайся яда первой, но не позволяй поглотить себя второму, — и Леголаса передергивает. Он не знает, кому принадлежит этот голос, не понимает, что он здесь делает и что происходит.
По привычке оглядывается по сторонам, глазами выискивая Тирона — уж он-то наверняка знает и все объяснит, но находит только ссутулившуюся фигуру Таурендила в привычной близости. Появляется мысль, что Тирон его, кажется, бросил. Скользит холодное, мерзкое чувство, что бросил Тирон его навсегда, но причины ему Леголас не помнит.
Он ловит на себе чересчур много жалостливых и оттого отвратительно приторных взглядов, смысла и подоплеки не понимает, но пальцы отца железными тисками сжимают плечо, не позволяя сдвинуться. Леголас обращает пустой взор на отца, пытаясь найти ответы, но встречает лишь обычную отстраненность и совершенно предсказуемую холодность.
— Почему?.. — только и срывается с языка. Ему нужно спросить о слишком многом, узнать многое, попытаться понять и вновь отринуть уродливую, под стать миру, правду, в который раз вступая в круг отрицания, страхов и непонимания.
Отец глядит в упор, что-то пытаясь отыскать в его лице, хмурящемся в неуверенности и смятении. Страх читается чересчур ярко и просто, чтобы не заметить.
— Ты не виноват, — странно устало произносит он, словно бы это что-то объяснило. Леголас кусает до боли губу. Удивления отчего-то нет. — Все будет хорошо, — зачем-то добавляет отец, но Леголас впервые в жизни ему не верит.
В ушах призраком воет чужой отчаянный плач, а руки жжет от несуществующей крови, что он давно смыл. Леголас растерянно смотрит на курган из свежевскопанной земли и не желает принимать. «Сзади!», — все кричит, кричит голос, что обрывается слишком резко для того, чтобы Леголас мог уложить это в голове. На губах горчит кровь.
С непривычной беспомощностью он наблюдает, как Миримэ, с ее болезненно рыжими волосами, закрывает лицо руками, сдерживая крик, а после вдруг срывается с места и бежит в сторону леса, путаясь в пышных черных юбках платья. Безликий муж, имени которого Леголас никогда не знал, спешит за ней.
Леголас чувствует слишком многое и ничего одновременно. Отцовская рука все также сжимает его плечо, и, быть может, лишь из-за этого он все еще стоит, замерев, и буравит взором темную землю. Перед этим Миримэ прокричала, что ненавидит его; а после Леголас сломает нос тому, кто сказал, что это была глупая смерть. Но между «перед» и «после» есть глухое, жалящее что-то, с чем ему придется жить.
Леголас прячет лицо в ладонях. Тирон мертв. Больше он этого забыть не сможет. Отцу Леголас все же не верит.
***
Отражение из зеркала кривится в горькой улыбке, и Леголасу от той усмешки тошно становится. Это не он, не он, нет-нет-нет…
Но лихорадочно блестящие глаза, излишне ярко выделяющиеся на осунувшемся и оттого кажущимся странно острым и резким лице, смотрят с безумной ухмылкой, говоря «ой ли?». Блеклые волосы свисают отдельными прядями, закрывая половину лица, лезут в рот и мешают дышать, но ему отчего-то все равно.
Леголас отрешенно думает, что ненавидит себя. Ненавидит эти глаза, ненавидит лицо, дрожащие, непослушные пальцы и громко стучащее сердце в груди. Ненавидит то, что он жив. Жизнь Тирона того не стоила. Он не стоил того; не был достоин спасения, не был достоин жизни. Из зеркала глядит незнакомец.
Изможденный, испуганный, с покрасневшими глазами и усталой складкой у рта. Незнакомец выжил, пусть и не должен был. Леголас, тот, каким он должен был быть, кажется, умер.
Осторожно, будто боясь спугнуть легкую тень, он поднимает руку и касается пальцами холодного стекла. Тело прошивает дрожь. Ему холодно. Простая, так странно заурядная мысль не отрезвляет — пьянит еще пуще.
Леголас закрывает глаза; сил смотреть нет больше. Слаб, всегда так слаб… В ушах проносится ядовитый шепот отца о том, что большего он и не ожидал. Всего лишь глупое, слабое дитя, что одним своим рождением принесло боль и разочарование. И продолжает жить, губя жизни других, более лучших, более совершенных и достойных.
В памяти возникают написанные маслом глаза матери, что в диковинной игре света одинокой свечи смотрят с молчаливым укором и той тихой, смиренной обреченностью, что ранит хуже любых громких речей о ненависти. Каким хотела бы видеть его она? Чего ожидала, какие надежды возлагала? Злилась бы, разочаровалась, презирала? Леголас оглушенно думает, что не знает.
Он не знает ее, не знает, что она бы сказала, что сделала, о чем подумала. Проносится пугающая мысль, что он и Тирона не знал толком. О нет, он многое знал, но лишь с одной стороны. Леголас знал, какая рука у него ведущая, каким бывает почерк в моменты волнения, а голос — в редкие секунды радости, какими хрустальными переливами звенит его искренний смех, а как вспыхивают от ярости глаза. Он знал, что Тирон любит землянику, сестру и крепкий черный чай. Он не знает, была ли та, кого Тирон любил, как он коротал досуг, о чем мечтал и чего на самом деле хотел достичь.
Эгоистично. Как и многое из того, что он, Леголас, успел натворить. Незнакомец в зеркале болезненно усмехается, и опускает глаза — собственный взор вдруг кажется чудовищно тяжелым. Была ли то вообще дружба, настоящая дружба? Леголас не знает, друзей у него до Тирона никогда не было.
«Унизительно», — шепчет отражение, пусть он не шевелит губами вовсе — голос давно сорван, а силы исчерпаны. «Мерзкий», — зло хохочет. «Живой», — и это всего больнее.
Живой-живой-живой… Живой, пусть и не должно, живой, пусть и не достоин, живой, пусть и не хочет. Зеркало он разбивает.
Бьет еще и еще, бьет, пусть руки пронзает дикая боль, а стекло хрустит уже под ногами. Смотреть мо́чи нет, как всегда слишком жалок. Падает на колени. Слезы с грохотом разбиваются о мрамор темной купальни; кажется, свеча все же погасла, наконец, догорев. Смотрел он, чудится, чересчур долго.
Его трясет от страха, боли и ужаса; с треском рвется под ногтями туника и он царапает, скребет грудь в том месте, где бьется сердце, сам не зная зачем. Больно-больно-больно…
Леголас ненавидит себя за то, что он жив; ненавидит идиота Тирона за то, что он мертв, ненавидит отца, который отчего-то так его и не обвинил ни в чем, ненавидит Миримэ с ее рыжими волосами, ненавидит сломанный мир и стрелы. Его выворачивает желчью на холодный пол, тошнит кровью и слезами — чересчур слаб, чтобы быть сильным, достойным.
На руках мерзким теплом отдается кровь, не его, чужая — разум Леголас понимает, помнит, как в бессознательности лихорадочно оттирал липкую кровь Тирона с дрожащих пальцев в каком-то ручье. По прозрачной воде расплывались мутные грязные круги, но он того не видел, пусто глядя куда-то в воздух.
Он трет и сейчас; отчаянно, остервенело, сдирая ногтями кожу и пытаясь смыть чужую кровь собственной. В голове погребальным плачем гудит осознание того, что неправильно это, плохо, дурно… Остановиться Леголас не может; не знает как.
В конце концов, он теряет сознание, забывшись рваным, тревожным сном, похожим на реальность куда больше, чем обычным снам и кошмарам положено. Боль притупляется на время, но не исчезает — едва ли она теперь исчезнет когда-нибудь полностью. Но пока что ему почти не больно.
А на следующий день Леголас узнает, что баронесса Миримэ и ее супруг были убиты пауками в чаще леса, куда невольно забрели.
***
Со всей силы Леголас швыряет в стену подсвечник. За ним летит какая-то ваза, бессчетное количество фарфоровых статуэток и еще Моргот знает что; ему плевать, в общем-то. Весь мир сужается в это мгновение лишь до то и дело раздающегося грохота и треска. Это приносит мрачное удовлетворение.
Разломать на мелкие кусочки, разбить, уничтожить, в прах стереть — большего он не хочет. Срывает со стены картину, бросая на груды острых осколков, и тыльной стороной ладони яростно стирает горькие, горячие слезы, что отчего-то бегут по щекам. Костяшки кулаков разбиты в кровь, пальцы изрезаны, а в глазах мутится. Леголас не обращает на это внимания, с отчаянным, хриплым криком швыряя об стену толстой книгой легенд и сказаний. С глухим хрустом рвутся страницы, и он ненавидит себя за то.
Вокруг слишком много звуков и никого. Стучит в ушах кровь, сердце бьется о ребра, и собственная кожа кажется тоньше пергамента. Горький смешок кривит губы и вот он заходится в приступе истерического, надрывного хохота, хватаясь за голову и до боли дергая волосы. Чересчур много сломанного…
Леголас лихорадочно зажимает руками рот, давя истошный крик, и давится слезами. Он не знает, что должен делать дальше. Он не знает, кто он; не знает, почему и зачем жив, ничего не знает… Легче не становится. Мир сломан чересчур сильно, чтобы, разбив о стену музыкальную шкатулку, он мог восстановить равновесие.
Ярость выжигает изнутри, и Леголаса трясет; боль обращается в огненную ненависть и он не знает, что с этим делать. В его голове слишком много голосов и он может лишь молиться за то, чтобы они затихли.
Леголас срывает портьеры, швыряется книгами и разбивает вдребезги витражи; боль пьянит лучше всякого вина, но отчего-то на вкус отдает кровью и прахом. У него все еще стучит сердце в груди, а кровь по-прежнему так горяча — доказательство того, что он жив, и это, Моргот возьми, проблема.
Он закрывает лицо израненными руками, душит в горле крик и прижимает колени к груди, стараясь стать как можно меньше и исчезнуть. Разумеется, у него не получается. Это тоже больно. И быть живым оказывается внезапно чересчур больно.
Слишком долгий день сменяется тревожной ночью. Леголас не спит — заснуть не получается. Сил уже нет, он себя исчерпал, впадая в некое подобие существования, балансирования на грани сна и реальности. Просто сидит на одном месте, отчаянно сильно обхватив колени руками и глядя в пустоту.
После ночи приходит рассвет, алыми щупальцами вытягивая из-за горизонта дрожащее в ореоле пламени солнце. Леголас давно уже не так молод и наивен, чтобы этот странный оттенок алого сравнивать с вином — кровь то, чистая, горькая кровь. Ему все еще страшно.
Позже приходит отец. Он ничего не говорит — так проще им обоим, — просто остается рядом. Дышать с ним рядом легче, а груз с груди будто бы пропадает. Леголасу удается заснуть. С отцом все еще безопасно, но ему все еще больно. С этим отец едва ли может помочь.
Он просыпается спустя секунду после того, как засыпает; быть может, проходят часы или дни, Леголас не знает. Приходит в себя он на кровати, прикрытый одеялом. Отец все еще рядом.
Они молча глядят друг другу в глаза; отец больше не пытается сказать, что все будет хорошо, и просто остается где-то поблизости. Леголас благодарен ему за это.
***
Одного его больше не оставляют. Будто бы опасаются, что вытворит нечто серьезнее разбитых зеркал и испорченных картин, — Леголасу проще думать так. Мысль о том, что о нем беспокоятся, кажется слишком сложной.
Жизнь, обычно столь неуместно яркая, вдруг теряет все оттенки, выцветая. Он не знает, что теперь должен делать. Мир больше не делится на четкое черное, белое и красное, смешиваясь в грязно бурый или серый — Леголас слишком устал, чтобы иметь желание разобрать.
Отец постоянно где-то рядом, а, быть может, так только кажется. Отец живет в его отражении и солнечных бликах, в лесном воздухе и каменных сводах дворца. Он повсюду и нигде, и видит Эру, Леголас почти готов сказать ему «спасибо» за это. Но ему отчего-то также серо-безразлично, как серо светит солнце.
Таурендил говорит что-то о принятии, отрицании и гневе на его вопросы, но этого Леголас тоже не понимает.
Таурендил теперь всегда рядом. Он не скрывается, как прежде, в тени, принимая скучающе-равнодушный вид, нет; теперь он ходит по пятам, вечно пытаясь завязать разговор и оттого зачастую говорит длинными монологами сам с собой, заполняя тишину. Леголас не уверен, как относится к этому.
Его голос, звонкий, требовательный и со скрытой смешинкой разгоняет черную пустоту внутри Леголаса, что сжирает его заживо. Но этого не достаточно — они оба понимают.
Отец в один день нарочито равнодушно предлагает ему стереть память. Леголас не уверен точно, возможно ли это, но на всякий случай отказывается. Мысль о том, чтобы забыть Тирона кажется предательством и прокручивает застрявший в сердце клинок. Один раз по часовой и один раз против; Леголас не знает, что значит эта мысль, и отчего-то не хочет задумываться.
Он не имеет понятия о том, знал ли Таурендил об этом предложении, но тот выглядит странно довольным и глядит с сочувствием. Жалости в его взгляде больше нет. Леголас думает, что, быть может, это был единственный раз, когда он поступил правильно.
Они сидят на крыше Северной Башни, пусть и находиться там не должны. Таурендил буравит взглядом полосу горизонта, со странной внимательностью наблюдая, как солнце медленно склоняется к черной линии. Это был долгий день.
Леголас просто смотрит на него; это давно уже вошло в привычку. Острый профиль Таурендила резко выделяется на фоне неба, окрашенного золотом и малахитом — на этот раз нет ни намека на алые разводы и от того становится необъяснимо горько. Леголас думает, что Таурендил и сам слишком резкий.
Северным ветром он врывается в мерную жизнь, переворачивая все с ног на голову и разводя круги на воде. После также внезапно исчезает, не сказав ни слова. Еще Леголас думает, что это, быть может, к лучшему. Круги Таурендила отвлекают от темных глубин его илистого озерца в душе.
— Миримэ мертва, — скучающе, будто ему и в самом деле все равно, произносит Таурендил. — У нее осталась дочь, Тауриэль, кажется. Жаль девчушку…
В этих словах нет ничего и в то же время абсолютно все. Леголас на миг замирает, а после заходится в горьком смехе. На самом деле ему не смешно, но это не слишком важно, если хочешь рассмеяться.
Мысли вновь спутываются, — единственное, что Леголас в состоянии понять. Миримэ мертва, — ударяет яркое осознание, что отчего-то прежде затонуло в прежнем водовороте боли. Он должен защитить ее дочь любой ценой, — просто звучащая истина. Новая константа, что, как бы он того не желал, не сумеет утопить старые воспоминания.