«Черт возьми, вот это и раздражает в детях — они всегда задают именно те вопросы, которых изо всех сил стараешься избежать, а потом еще дают на них ответы, которые совсем не хочется слышать».
© Корнелия Функе
В ушах все еще стоял громкий плач Тауриэль, — девочка, совсем недавно научившаяся ходить, случайно споткнулась и упала с лестницы. К счастью, дело обошлось парой синяков, вывихнутой лодыжкой и одной бессонной ночью. Леголас рассеянно потер виски, морщась от очередной вспышки головной боли, и вновь обратил пустой взгляд на Халлона, что-то настойчиво ему втолковывающего на протяжении последнего часа.
Мысли разбегались, упорно не желая собираться, и Леголас, как ни старался, никак не мог сосредоточиться. Перед взором в который раз промелькнуло красное от слез личико подопечной, и к горлу подкатил комок тошноты. Дети оказались на поверку куда более хрупкими созданиями, чем он когда-либо мог подумать. До страшного хрупкими. И чудовищно сложными.
Леголас успел сотню раз посетовать на то, что родитель из него выходит из рук вон отвратительный и таких, как он, лучше от детей держать подальше под согласное, пусть и до сих пор несколько досадливое фырканье отца, который с самого начала был против этого его решения, но ни разу не позволил себе мысли о том, что выбор сделал неправильный. Он точно знал, что поступил так, как должен был, и не жалел об этом.
— Если продолжишь в том же духе, то в следующем бою ты случайно заснешь и сам наткнешься на чей-нибудь меч, голову даю отсечение, — жизнерадостно пропел Тирон. Он сидел на краю стола, прямо на одной из десятка разложенных карт, и излишне легкомысленно болтал ногами при этом хрустя невесть откуда взятым яблоком.
— О, замолчи, Эру ради, — устало буркнул Леголас, массируя переносицу.
Тирон ехидно улыбнулся и склонил голову набок, всем своим видом источая невиданное довольство и неприличную радость. Вместо него в гримасе раздражения скривился Халлон, складывая руки на груди и обращая на него взгляд, полный недовольства.
— Высочество, имей совесть, — он нарочито рассерженно нахмурился, — мы оба знаем, что ты меня не слушаешь, но хотя бы ради приличия мог бы сделать вид, что это не так.
— Прости, — Леголас попытался выдавить виноватую улыбку, но, судя по подавившемуся яблоком Тирону, вышло у него плохо. — Оставишь мне отчеты? Позже прочитаю и непременно вникну; боюсь, я сейчас немного взволнован…
Халлон закатил глаза.
— Когда-нибудь настанет тот день, когда наш кронпринц научится правильно расставлять приоритеты, помня, что королевство находится на грани войны, но явно не в это столетие, — с показной обреченностью произнес он, но после насмешливо ухмыльнулся. — Успокойся, мой дорогой брат, не спорю, персона бедовая и явно не подходит на роль того, кого можно было бы без сомнений оставить охранять ребенка, но в конце концов, это у вас не впервые. Ты не можешь быть рядом с Тауриэль все время, на шаг не отходя.
Леголас дернул плечом, неловко отводя глаза. Ему и в самом деле стоило бы озаботиться совершенно иным, но никак не удавалось, — на деле, он даже не слишком пытался, — все мысли крутились лишь вокруг оставленной в одной из сторожевых крепостей Тауриэль.
Она была слишком важна, — Валар, он точно знал почему, но отчего-то никак не мог, — а, может, и вовсе не хотел, — вспомнить почему именно. Она изменила слишком многое, стала причиной и последствием для слишком многого. Эти перемены пугали, пусть сам не Леголас не готов был это принять. Эти перемены, перемены в первую очередь в нем самом не пришлись по вкусу чересчур многим, и особенно, — сказать по правде, лишь его мнение единственное, что Леголаса волновало, — отцу.
Тот хмурился, поджимал губы, говорил теперь с ним исключительно ядовито или вежливо-отстраненно, четко обозначив собственную позицию в этом вопросе в самом начале. Король в нем считал, что Леголасу, как кронпринцу и главнокомандующему, следует заниматься совершенно другим, исполняя свои прямые обязанности с большим вниманием и усердием; отец — что он слишком юн и не годится на роль родителя малолетней сиротки, даже не являющейся родней. Быть может, у отца были и иные мотивы для подобного мнения, Леголас не знал и не желал разбираться.
Вкрадчивый голос в голове, окрещенный Тироном «голосом здравого разума», нашептывал, что Тауриэль и в самом деле нужен другой отец, нужна полноценная семья, которая наверняка нашлась бы в скорейшие сроки — сыну короля не отказали бы в подобной просьбе, но Леголас не стал и пытаться. Это было излишне эгоистично и самонадеянно с его стороны, но Леголас ничего не мог с собой поделать, желая верить, что обязательно со всем справится.
Нельзя сказать, что он когда-либо особенно любил детей или хоть что-нибудь знал о том, как их стоит воспитывать, — Эру, нет, они Леголаса никогда не интересовали; единственное, изредка он развлекал себя тем, что заявлялся на построение новобранцев или наблюдал за тренировками, порой принимая в них участие от редких приступов скуки и в тайне лелея рассеянную мысль, когда-нибудь, быть может, обзавестись парой-тройкой учеников по примеру Морнэмира. Но дальше одних только мыслей дело никогда не заходило: Леголас слишком хорошо осознавал собственную юность и явную неподходящесть. Он не умел общаться с детьми, не знал, как с ними правильно обращаться и не имел ни малейшего желания заполнять эти пробелы.
Но Тауриэль была дочерью едва знакомой Миримэ, и последним, что осталось от Тирона, и Леголас, понимая, что прозвучит это глупо, готов был повторять, что «это другое».
В душе детский эгоизм слился с бесконечной жалостью к себе, как ни позорно признавать, с легкостью заглушая тихий голос здравомыслия. Быть может, он все же вырос избалованным ребенком, — Леголас, принимая это решение, прекрасно знал, что никто не посмеет ему возразить, пусть у Тауриэль наверняка нашлись бы далекие родичи, что согласились бы позаботиться о ней; знал, что даже отец, поколебавшись, позволит это, из жалости ли иль из снисхождения. Оба прекрасно понимали, что одного приказа Трандуила достаточно, чтобы Леголас навсегда забыл о глупой затее; оба понимали, что в этот раз он приказывать не станет, пусть Леголас в тайне мечтал об обратном.
Отец всегда знал, как поступить лучше, правильнее, и только лишь отдав приказ, не терпящий возражений, упростил бы Леголасу задачу, попросту не оставив выбора, а значит и забрав всю вину и тяжесть последствий. Но проблема была в том, что отец на этот раз приказывать не торопился, поставив Леголаса перед фактом, что его решение ему не по вкусу, но и препятствовать он, Трандуил, не станет.
Леголас же в глубине души только лишь о том твердом запрете желал, зная, что пусть и делает все правильно, что-то хорошее из этого едва ли выйдет. Приязнь, личный интерес, а значит и предвзятость, были неуместны в вопросах решения чужих судеб были неуместны. Он загодя знал, что попытка уберечь Тауриэль, сберечь ее, ничем хорошим не закончится — таких как он, а вовсе не как Таурендил, следовало бы держать подальше от детей. А еще Леголас знал, что проклятая гордость, явно доставшаяся по наследству, никогда не позволит ему признать собственную неправоту и прийти к отцу, прося о помощи.
Было дурно понять, что он скорее уж изуродует Тауриэль всю жизнь, чем смирит собственную гордыню. Но Леголас ничего не мог с собой поделать, только лишь пытаясь убедить себя в том, что излишне драматизирует и все в конечном итоге обернется как нельзя лучше.
С величайшими усилиями Леголас заставляет себя выдавить неловкую улыбку. Халлон смотрит на него несколько встревоженно, видимо, обеспокоенный долгим молчанием и неожиданной задумчивостью. Лишь Тирон глядит с прежней снисходительной усмешкой без тени волнения.
— Я несколько десятилетий как мертв, Леголас, помнишь? — насмешливо-горько произносит он, склоняя голову набок. — Возможно, уже стоит смириться и отпустить, а?
— Нет, — голос звучит откровенно жалко; язык будто не слушается его, и Леголас до боли прикусывает губу. «Нет», — не мертв; «нет», — помнить это не слишком приятно и не особо хочется; «нет», — в этот раз он Тирона отпускать не собирается.
— Прости, задумался, — Леголас, наконец, справляется с собой, вновь ярко улыбаясь. Халлон не верит, но спорить не пытается, лишь качая головой. — И «успокоиться»? Серьезно? Когда я в последний раз оставил этих двоих вместе, они чуть всю крепость не сожгли!..
Халлон криво усмехается, с видимым усилием заставляя себя принять нарочито веселый вид, будто и правда его словам поверил. Оба несколько рассеянно думают, что в ложное спокойствие друг друга ни на мгновение не поверили.
***
Леголас легко соскальзывает с коня, стараясь не наступать на противно ноющую правую ногу, на которую не слишком удачно упал, пытаясь увернуться от вражеской стрелы, и задумчиво глядит на главные ворота замка. Пожалуй, он слишком давно не был дома.
Впрочем, желал бы не появляться здесь столько же и, быть может, еще немного дольше. Когда-то родной дворец, незаметно для него самого, давно перестал быть домом, оставаясь лишь местом, куда следовало время от времени возвращаться. Местом, ставшим землями для чужих политических войн и нескончаемых интриг; венцом лицемерия, лжи и гнили, и одним болезненным шрамом-воспоминанием, что все кровоточило, не желая затягиваться. Это вызывало тошноту и очередной приступ тупой головной боли.
Леголас с раздражением думает, что в последнее время слишком уж многое стало способно вызвать у него боль. Кажется, у него со времен детства, пусть и несколько одинокого, но защищенного, появилось чересчур много слабостей и больных мест. Быть может, отец в своих словах о том, что всякая привязанность — глупа и опасна в своей сути, был прав. Быть может, — Валар, наверняка так и было, — отец был прав и во многом другом, бесчисленно многом, но признать это все еще было трудно.
Отчего-то привязанность к отцу, их обоюдная привязанность, едва ли не перерастающая в необходимость, опасной глупостью не считалась ни одним из них. И, быть может, лишь цепляясь за выцветающие детские воспоминания и из отчаянной попытки сохранить то подобие теплых или хотя бы доверительных отношений, что у них остались, Леголас поспешил исполнить завуалированную просьбу-приказ отца явиться как можно скорее во дворец, проскользнувшую в последнем его письме, также ставшем изрядной неожиданностью.
Письма не были ни их привычкой, ни традицией, ни даже обычным явлением. Отец почти никогда не писал ему, передавая срочные сообщения через гонцов и через них же требуя возвращения сына в замок; Леголас же, по установленному задолго до его рождения порядку, каждую новую луну отсылал доклады, изредка получая в ответ новую стопку бумаг, что необходимо было подписать или заполнить. Им не было нужно вести переписку, чтобы знать, что другой жив и хотя бы относительно в порядке.
Леголас порой задумывался о том, что они могли не видеться не то что годами — сотнями лет, обходясь без единого письма и привычно прибегая к аквапахтиэ, и закрываясь не столько друг от друга, сколько… Нет, Валар, нет, Леголас вынужден был признать, что закрывал разум именно не желая слышать мыслей отца и не позволяя ему того же. Казалось странно пошлым и неуместным изливать копящиеся внутри чувства на пергамент или передавать мыслями, заранее зная, что ответ последует спустя какое-то жалкое мгновение. Так было бы слишком просто и заурядно. Леголас давно заметил за собой глупую привычку усложнять себе жизнь ненужными условностями, затянувшимися интригами и поэтическим молчанием. По наследству передалось, не иначе…
Так или иначе, сейчас он был здесь, стоял на мосту над рвом, окружающим замок, не решаясь сделать всего несколько шагов вперед, входя под родные свободы. Но от отчего дома за версту несло болью и кровью, тем, что Леголас не готов был ни вспоминать, ни тем паче — переживать вновь.
Понимание того, что он может без всяких объяснений вскочить на коня и уехать куда подальше, внутри смешивалось с детским ропотом и призрачным ощущением теплой крови на руках, борясь с четким знанием, что отказывать отцу во внезапной просьбе он права не имеет — не в том положении, чтобы без каких-либо последствий выкинуть нечто подобное, рискуя навлечь на себя праведный отцовский гнев и окончательно впасть в немилость.
О, Леголас нагляделся в свое время на тех, кому не посчастливилось короля прогневить и меньшим. В это столетие отец, кажется, был не в духе, и теперь уж точно не побрезговал бы напомнить сыну, с завидным постоянством последнее время бывшему причиной его гнева, в чьих именно руках находится власть и почему необходимо беспрекословно подчиняться королевским приказам. Леголас знал, что и сам виновен в дурных настроениях отца, при каждой встрече отвечая с неуместной дерзостью и все чаще начиная споры. Знал он и почему это делал, поступая подобным образом, отнюдь не случайно дав волю эмоциям.
Когда… исчез Тирон, отец переменился. Показал слабость, проявил сочувствие и такую странную излишне просто читаемую привязанность к нему, Леголасу. Он и не помнил, когда в последний раз отец был так мягок и снисходителен, не понимал, отчего это вдруг произошло тогда. И, признаться, это пугало.
Совсем скоро Леголас понял, что пытается отца разозлить, довести едва ли не до бешенства, заставляя того вновь увидеть в сыне неразумного ребенка, а значит и отобрать всякую власть и свободу воли ли, слова ль, крепко связывая руки да запирая в простых и понятных границах правил и собственного мнения касательно всего. Заставляя отобрать ответственность, вновь разграничивая мир на четкое черное и белое, героев и злодеев, справедливость и неправильность. Герои всегда в конце получают счастливые финалы, никогда не испытывают боли большей, чем физическая, и не ошибаются. Это звучало великолепно.
Он тяжело вздохнул, прикусывая губу. Дороги назад не было — это Леголас знал с самого начала, а значит не было и смысла оттягивать неизбежное. Быстрым шагом он пересек мост, останавливаясь у ворот. Стражники отпирать их не торопились, глядя нарочито равнодушно, пусть Леголас и тут же понял — его узнали.
— Пароль? — послышался, наконец, бесстрастный вопрос.
Леголас нахмурился, припоминая последние строки из письма.
— Бездействие во имя безопасности, — раздраженно бросил он. О, это не могло не быть намеком. В вопросах позиции, что должно было занять Лихолесье в грядущей, — в этом уже ни у кого сомнений не было, — войне, они с отцом так же не сходились.
***
Путь до кабинета короля занимает неожиданно больше времени, чем обычно, что заставляет Леголаса занервничать еще сильнее — опаздывать в данной ситуации было слишком уж рискованно и попросту дерзко с его стороны. Но отец будто бы вовсе этого не замечает, лишь мимоходом бросая на него циничный, тяжелый взгляд, столь не похожий на то, как он смотрел на сына обычно, и отворачивается, роняя не терпящее возражений:
— За мной. Хочу показать тебе кое-что. Можешь считать это подарком и напутствием. На будущее.
В его словах заключено что-то куда большее, и Леголас кожей чувствует то, темное, чем отец, вероятно, хотел бы выразить. От мыслей о том, что же это может быть за «подарок» становится дурно, и жестокая тень, на миг пробежавшая в отцовском взоре отнюдь не успокаивает.
Воздух меж ними искрит напряжением, и Леголас не решается задать мучающего его вопроса. Отец не зол — Леголас, сам не зная как, просто понимает это. От него несет мрачным удовольствием и кровожадным интересом зверя, предвкушающего скорую расправу над глупой зверушкой, ненароком попавшей в его когти. Леголас невольно подбирается и облизывает внезапно пересохшие губы.
Отец ведет его вниз по лестницам, уводя все ниже и ниже под землю; Леголас в удивлении рвано выдохнул, пронзенный пониманием, что из тех подземелий есть лишь две дороги: к усыпальницам, и темницам, где содержали особенно сильно не угодивших королю. Или, как когда-то небрежно разъяснил ему Морнэмир, преступников, виновных в государственной измене или мятеже. Насколько ему было известно, всех, кто попадал сюда, рано или поздно ждал один конец — эшафот и топор палача*.
— Зачем мы здесь? — с трудом, но Леголасу удалось придать голосу безразличный тон, подавляя невесть отчего взявшуюся дрожь. Отец на мгновение остановился, оборачиваясь и обращая на него полный не слишком яркого раздражения взгляд.
— Потому что таково мое желание, Леголас, — ядовито произносит он. — Раньше тебе всегда этого было достаточно? Позволь поинтересоваться: что изменилось теперь?
— Ничего, милорд, прошу прощения. — Леголас прикусил язык, удерживаясь от готовой сорваться дерзости. Не стоило злить отца сейчас.
В груди зарождалось неясное чувство недоброго. Что бы ни произошло дальше, что бы ни хотел показать ему отец, куда ни вел бы, Леголас явно ощутил, что ничем хорошим то не обернется в конечном итоге. В разуме проскользнула мысль, что впервые в жизни он готов был молиться за то, чтобы отец привел его в ненавистный с детства склеп.
Тот, будто угадав мысли сына, удовлетворенно хмыкнул. И вдруг сделал шаг навстречу, крепко стискивая запястье Леголаса, и силой едва не потащил дальше за собою в кромешную темноту переходов, не нарушаемую светом ни единого факела.
Больше Леголас заговорить не решался, охваченный передавшимся от родителя темным огнем предвкушения и пробивающего до дрожи ожидания чего-то невероятно важного. Не сопротивлялся он и стальной хватке отцовских пальцев, причиняющих едва заметную боль, и не допуская и мысли о том, чтобы попытаться вырваться, лишь позволяя вести себя Эру знает куда.
Наконец отец остановился, резко дергая Леголаса к себе и заставляя встать, пожалуй, излишне близко. Леголас мог слышать, как громко грохочет его сердце. Прямо напротив рваными тенями выделяются толстые прутья решетки; Леголас краем глаза замечает, как исчезают во тьме подземелий два стражника, повинуясь кивку короля.
— Идем. — С глумливой, черной смешливостью, какой раньше Леголасу никогда от отца слышать не приходилось, произносит король. — Таурендил не рассказывал тебе, что он все же выловил тех, кто начал заговор и стоял за попыткой покушения на нас? Вернее, попытками, знаешь ли, за время твоего отсутствия, я пару раз обнаруживал яд в своем вине…
Голос отца звучит непривычно торопливо и сбивчиво; Леголасу нет нужды видеть его глаза, чтобы знать, что они мерцают лихорадочным блеском. Отец взволнован невесть чем, взволнован до того, что позволил себе забыть об извечной сдержанности и контроле. Горячий шепот обжигает ухо, и Леголас невольно вздрагивает, задыхаясь от чужой ярости:
— Они ведь и тебя пытались убить, дорогой мой. Знаешь, сколько покушений на тебя я предотвратил, скольких наемников, котором было заплачено за твою голову, собственными руками убил, скольких… Нет; не важно. Ты не умрешь, дитя мое.
Леголас чувствует, как против воли громко вздыхает. Он понимает смысл и причину неуместной, на первый взгляд, фразы куда лучше, чем хотел бы. Чем мог когда-либо будучи собой прежним — отчасти наивным и самую каплю мечтательным в мире, где начинала полыхать война. В мире, где его первый и лучший из друзей не был похож на того Тирона, что пристально смотрел на него сейчас, прислонившись к каменной стене и сложив на груди руки.
Отец, горько улыбнувшись, отпирает замок. Дверь темницы поддается с протяжным скрипом, больше похожим на плач, и Леголас вновь подчиняется отцовской хватке, позволяя завести себя внутрь клетки. Он уже знает, что увидит там, но все же посмотреть не решается, по-детски отчаянно взглядом цепляясь за необычно яркие глаза отца.
— Знаешь, дорогой, а он ведь желал нам смерти, — безмятежный и даже отчасти легкомысленный голос отца становится ему приговором. — Посмотри. Посмотри на него, Леголас!
Тело, изломанной, безвольной куклой лежащее на каменной, ледяной кладке, было изуродовано. Леголас ощутил как собственное сердце громко забилось в ушах; как в нос ударил терпкий запах крови, желчи и пота. У тела были изогнуты пальцы под неправильным углом, странно распластаны ноги и до неузнаваемости обезображено лицо. У тела… Леголас не нашел в себе сил назвать это иначе. У тела все еще слабо вздымалась грудь. Валар милосердные, это тело все еще удерживало в себе жизнь.
К горлу подкатила тошнота. Леголас невольно отступил на шаг назад, не в силах больше смотреть; попытался было отвернуться, закрыть глаза, что угодно сделать, лишь бы не видеть больше, но был остановлен жесткой рукой отца. Кровь, всюду эта кровь…
Кровью, темной, почти черной, был залит пол, кровь была везде, куда ни посмотри, крови было слишком много на теле, у тела, возле тела, чтобы это продолжало быть нормальным. Тяжелый запах крови бил по нему, ядом выжигая легкие и затрудняя дыхание; въедаясь под кожу и будто становясь частью всего его существа; частью, которую Леголас наверняка возненавидит больше всего на свете. Позже — да. Стало дурно. Это было слишком неправильным, чтобы оставаться реальным.
— Это необходимо, дорогой, — болезненно кривясь, прошептал он. Леголас попытался было вырваться, ударить, совершить хоть что-нибудь, останавливая, обрывая этот кошмар наяву, но отец заломил ему руки, прижимая к себе и не позволяя и с места сдвинуться.
— Никто не смеет касаться тебя, никто не смеет даже думать о том, чтобы причинить тебе боль, никто не убьет тебя. — Четко, выделяя каждое слово странно безжизненным голосом произнес отец. Леголас мог бы сказать, что впервые в жизни на самом деле ненавидел его.
Тело издало хриплый, булькающий вздох. Леголас захлебнулся собственным криком, в молчаливом ужасе глядя на отца. Тот в это мгновение, что навсегда отпечаталось у Леголаса в памяти, выглядел неправильно равнодушным и до того безмятежным, что казался мертвым каменным изваянием.
— Убей его, — неожиданный приказ ударил по нему хлесткой пощечиной. — Убей его, Леголас, покончи со всем этим.
Словно во сне, Леголас послушно принял из рук отца короткий кинжал. В разуме оглушающий крик смешался со звенящей пустотой внутри, поглощая и подавляя. Отец ведь знает, как сделать лучше, отец знает, что правильно, а что нет, отец ведь всегда все знает лучше, верно? Отец ведь всегда готов принять за него сложное, но правильное на самом деле решение, сделать так, как было бы всем лучше, поступить ради общего блага?.. Знает, конечно, знает, не может ведь не знать…
Он не помнил, как опустился на колени, отчаянно сжимая в пальцах рукоять кинжала, не помнил, как снова хрипло вздохнуло тело, не помнил, как затуманился его собственных взгляд, а руки тряслись словно при лихорадке. Но Леголас навсегда запомнил, как с громким хлюпом вошел клинок в странно податливую плоть, навсегда запомнил, как раздался рваный, ужасающе тяжелый вздох и дрожь в последний раз прошила изуродованное тело. Навсегда запомнил пугающе яркий, пронизывающий и омерзительно мягкий взор отца.
— Ты будешь вечно, дитя мое.
Трандуил криво улыбнулся. Оба они знали, что на самом деле несет в себе это обещание.
***
Волосы Тауриэль отливают красным золотом морозных закатов и любимым отцовским вином. Леголас любовно запускает в них пальцы, лениво плетя незамысловатые косы. Девочка, — назвать ее иначе язык не поворачивается — только-только первая сотня стукнула, — болтает ногами и нетерпеливо крутится; слишком юна, чтобы быть терпеливой и уметь просто ждать. Впрочем, это у нее, кажется, семейное, — Леголас устало улыбается, вплетая в косу широкую зеленую ленту, — Тирон, даже достигнув двух тысяч лет, терпением похвастаться никогда не мог.
— А научишь меня стрелять из лука? Тау не захотел и сказал у тебя спросить, — Тауриэль поворачивает на него хитрое лицо, смешно морща нос, чем заслуживает недовольный вздох Леголаса — косичка выскальзывает из пальцев, расплетаясь. Он рассеянно гладит подопечную по голове и хмурится, пытаясь понять, кто же такой «Тау».
— Твои внезапные приступы глупости в простейших вещах всегда меня поражали, — фыркает Тирон, сидящий напротив Тауриэль и глядящий на племянницу со странной смесью изумления и восторга. — А еще ты дурно на нее влияешь. Из лука научи стрелять, и что за глупости…
Леголас закатывает глаза и отворачивается от него, наконец сообразив, что «Тау», очевидно, значит «Таурендил». Дурное влияние во плоти.
— Когда-нибудь позже — может быть и научу, — уклончиво отвечает он на не по годам требовательный взгляд Тауриэль. Он почти никогда не мог отказать этому ее взгляду, но только не сейчас — просьба об еще одной печеньке могла быть исполнена без колебаний с его стороны, но не та, когда Тауриэль просила научить обращаться с оружием.
Тауриэль в ответ обиженно фыркнула. Тирон протянул ладонь вперед, желая утешающе погладить девочку по руке, но не вышло — его рука прошла сквозь ее тело, будто бы Тирон был ничем большим, как утренним туманом. Он недовольно воззрился на Леголаса, словно в этом его состоянии был виновен именно друг. Леголас не хотел думать о том, что на самом деле так и есть.
— Твое упрямство убивает меня, — ядовито цедит он. — Не будь ребенком, Леголас, и прекрати эти глупости.
Вместо ответа Леголас молча качнул головой в знак несогласия и вновь принялся заплетать косичку. Тирон рассерженно хмыкнул.
— Всегда знал, что все в вашей семье определенно ненормальные и не понимают понятие «смерти», как у нас положено, — произнес он, внимательно наблюдая за реакцией Леголаса. Тот напрягся, но продолжал делать вид, будто полностью поглощен своим занятием. — Что отец твой, что ты… Только он вот за последнего живого цепляется, пытаясь уничтожить всякую опасность для твоей жизни да привязать к себе покрепче, а ты в упор не желаешь понимать очевидного.
Леголас прикусил губу. Тирон не должен был этого говорить — его Тирон никогда не сказал бы так, — или, возможно, он лишь предпочитал думать, что Тирон никогда не сказал бы то, что сам он никогда не хотел бы услышать. Этот Тирон выходил за границы и заставлял вспоминать то, что причиняло боль. А значит становился угрозой…
«Угрозой?», — Леголас застывает и хмурится, пытаясь понять куда ведет его собственный разум. Нет, Тирон не мог быть угрозой, Тирон никогда не был угрозой. Его Тирон всегда был рядом, был константой, извечно одинаковым, простым и понятным, никогда не меняющимся. И оттого казался уникальным. Уникальным насколько, что у него самого, Леголаса, не удалось создать его образ?.. Нет, Валар, что за глупости? Зачем ему создавать образ Тирона, когда есть сам Тирон? Он ведь обещал всегда быть рядом, а Тирон держит обещания.
— Ты жалок, Леголас, — со странным выражением лица протянул Тирон. Леголас усилием заставил себя продолжать молчать — Тауриэль не поняла бы, если б он вдруг начал… Начал что? Разговаривать с ее дядей? Но это ведь нормально, разговоры — это нормально… Живые обычно разговаривают друг с другом.
— Не думаешь, что пора заканчивать все это? — спрашивает Тирон, в упор глядя на него. Глаза у него яркие, светящиеся изнутри тепло-золотым светом по-весеннему молодой, сочной листвы или расчета. Настоящие, правильные, живые. — Твоя идеальная сказка трещит по швам и выглядит это весьма кроваво, не находишь? Раз уж это понимаю я, то значит и ты сам близок.
Тирон поддается вперед, находясь теперь излишне близко, и выдыхает прямо ему в лицо:
— Убей меня, Леголас, покончи со всем этим.
Тирон находится излишне близко, чтобы не быть не оглушенным стуком его сердца. Тирон все еще находится излишне близко к его, Леголаса, сердцу, но его собственное отчего-то не бьется вовсе. Леголас не уверен в том, что хоть что-то в этом мире делает правильно. Он не уверен с тем, что готов расстаться со своей идеальной сказкой. Но он уверен в том, что сделать это было бы так омерзительно правильно.