«Разрушать просто, если знаешь, куда воткнуть нож».
© Кай Майер
Леголас чувствует тьму, и как мир рушится. Его мир — мир зыбких понятий черного и белого, мир кривых линий, бурой застарелой крови и белесых затянувшихся шрамов, трещит по швам, хрипит в предсмертном плаче и разваливается на сотни осколков-слез. Это почти не больно — сердце обжигает холодной дрожью и на миг становится дурно — ему страшно, но страшно отчего-то так тихо, что почти спокойно. Леголас знает — это теперь навсегда; мир изменился, изменился и останется таким на веки.
Взгляд Таурендила кажется чересчур тяжелым, а Леголас ощущает себя чересчур уставшим, чтобы продолжать пытаться соответствовать своему титулу. Он опускает глаза, позволяя тихому вздоху сорваться с губ, и блуждает пустым взором по переплетением толстых корней дубов, у подножия коих на самой земле он сидит.
Таурендил стоит, сложив руки на груди и смотрит на него сверху вниз с причудливым сомнением да с легкой тенью неуместной, отвратительной жалости.
— Тебе стоит выслушать меня. Леголас... — голос Таурендила дрожит и падает, выдавая истинные настроения своего хозяина: изможденность, граничащую с безнадежностью. Быть может, для всех них это оказалось слишком. Быть может, все они оказались излишне слабы или, может, попросту не готовы. — Нам нужно…
Леголас издает глухой надрывный смешок и прячет лицо в ладонях, кусая губы. Кажется, никогда прежде ему не приходилось чувствовать себя столь ужасающе слабым. Кажется, за последний год ему пришлось принять участие в сотне похоронных процессий и вырыть тысячу могильных курганов. Кажется, он тоже оказался не готов.
Слова Таурендила теряются, утопая в привычном шуме, туманом заволокшем сознание. Леголас не помнит, как давно он появился — ему чудится, что он был всегда. В этом шуме тонет слишком многое: отголоски криков, что изредка вспыхивают и обрываются также резко, как и когда-то чудовищно давно; отцовский ядовитый голос мешается с собственным — укоряюще-виноватым, часами напролет монотонно говорящий о каждой из сотен тысяч его ошибок…
Шум, гудящий, раздражающий и страшный, царапает кожу и оставляет глубокие борозды на разуме, но заглушает вечную, звенящую тишину. Леголас говорит себе, что оно того стоит, упрямо отгоняя мысли о том, что это — лишь очередная его слабость, благодаря которой ему чуть легче продолжать быть.
Он смотрит, но не видит, слушает, но не слышит и не чувствует ничего толком, окончательно заблудившись в топкой, голодной пустоте, расползающейся из души по всему телу. Взгляд падает на собственные руки, скользит по узловатым, немного кривым — переломанным — пальцам и стертым в мозоли подушечкам, а после вновь срывается вниз, запутываясь в черной земле.
Леголас знает, что должен поднять голову и, наконец, посмотреть Таурендилу в глаза, знает, что прочтет в них, и знает, что всегда делает, что должен. «Как думаешь, мы умрем?», — хочет спросить он.
— Как думаешь, когда война начнется? — спрашивает вместо того.
Таурендил замолкает и поджимает губы так, что становится ясно — ответа не знает и он. Оба понимают, о какой войне идет речь — вовсе не о тех смазанных битвах-схватках, унесших в последнее тысячелетие с собою в тени темноты столь многих, нет; о войне, что непременно грянет вновь, как ударила когда-то ужасно давно. О войне, которая ненароком сделала его отца королем; Леголас гадает, сколькие осиротеют в этот раз, и несколько растерянно размышляет, придется ли ему самому сменить серебряный обруч принца на золотой, королевский. Мысли эти ранят не хуже черных стрел, но он не обращает внимания, давно свыкнувшись и с этим.
С ответом Таурендил так и не находится, произнося вместо этого то, что окончательно рушит хрупкий мир Леголаса:
— Говорят, тьма вновь поселилась в Дол Гулдуре, — произносит сухо, нарочито равнодушно. — Не мешало бы собрать отряд да отправиться проверить.
Оборванной нотой в воздухе повисает не заданный вопрос: «Пойдешь ли ты со мной?». У них о таком спрашивать не принято — не повелось как-то, и Леголасу позволяет то сохранить шаткую иллюзию выбора, свободы воли, действия. Однако ответ и на этот вопрос обоим давным-давно известен: чересчур хорошо друг друга изучили за проведенные бок о бок тысячи лет.
— Мне стоит попросить у короля дозволения присоединиться к вам, — отрешенно говорит Леголас, давя щемящее, холодное чувство в груди: он не хочет-не хочет-не хочет…
— Разумеется, — слабо улыбается Таурендил.
И вновь оба знают, что не стоит оно того, как не стоит Леголасу идти в проклятую крепость, и не стоит королю с принцем встречаться вовсе.
***
Леголас отчаянно тянется к Тауриэль навстречу, обнимая крепко, до едва слышного ребер хруста. Та не противится, лишь рвано вздыхая названному родителю, — почти отцу, но чуть хуже, — куда-то в грудь; сердце Леголаса щемит тупой болью от осознания того, насколько еще юна, мала да страшно хрупка.
Носом он зарывается в ее волосы, вдыхая привычный, — родной, — запах льда, хвои, пряных осенних костров и первых цветов наступающей весны. Мрачно думает, что жизнь его обратилась чрезмерно длинной серой зимою, конца не имеющей. Леголас слышит, как стучит ее сердце; видит Эру, одним этим биением он живет какое столетие, с истеричной безнадежностью цепляясь за него из тщетных попыток не пасть больше, чем уже успел.
Губы сами собой кривятся и он слышит, как ломается изнутри, чувствует, как трещат кости, душа выворачивается наизнанку, — продолжать держаться, утопая в теплоте ее покоя чересчур сложно, и Леголас знает, что не справляется. Скапливается в уголках глаз горечь, и он лишь до крови кусает губы, — эльфы не плачут, ion nin, не пристало принцам плакать…
Он позволяет себе обмануться приторно-сладкой иллюзией того, что Тауриэль понимает. Она ведь должна понимать, ведь кто, если не она? Привычная, родная до рези, любимая, как бы не боялся он этого слова.
Леголас помнит, как держал ее на руках, как укачивал долгими, бессонными ночами и успокаивался, будил, когда она, совсем еще ребенком, задыхалась в черноте кошмаров; помнит, как заплетал тонкие косички, тщетно пытался смастерить кукол из тряпья и учил стрелять из лука, маленького, детского, тогда — да. Была бы его воля, Тауриэль никогда бы и узнать не пришлось войны зверя.
Он любил ее, пусть и не должен был, он боялся и горько ненавидел и ее, и себя. Леголас знал, к чему это, зачем и отчего: только из-за Тирона, из-за эгоистичного желания держать при себе часть его. В Тауриэль он искал, порою видел, лишь Тирона, изредка — призрачный, стершийся из памяти образ Миримэ в черных, траурных одеждах.
Леголас предельно ясно знает, почему Тауриэль любит, ведь сколько лет уж прошло с того дня, когда он утопал в понимании того, что разучился чувствовать вовсе — исчезли незаметно и умение сопереживать, и талант любить, ненавидеть, сочувствовать, привязываться… Пустота глушит, пожирает все — Леголас не обманывается. Но знает, что Тауриэль все еще любит по-прежнему, так, как умел когда — ярко, всей душой, сердцем и самим существом; жарко, по-живому. Любит образ, прошлое, воспоминания и ранящее, больное чувство вины, напоминающее, что его тело до сих пор живо.
— Я слышала ваш с Таурендилом разговор, — шепчет Тауриэль ему в плечо, вырывая из трясины мыслей. Леголас невольно вздрагивает, пытается улыбнуться, но поняв, что выходит отвратительно, лишь тяжело вздыхает.
— Не пристало леди подслушивать, — устало, силясь придать голосу укоризненный тон произносит, меж тем думая, что говорит точь-в-точь как отец. Вот умора…
— А я и не леди, — с лукавым упрямством отвечает Тауриэль, осторожно высвобождаясь из объятий.
Леголас отпускает ее с неохотой, но после отступает на шаг, пристальным взглядом окидывая воспитанницу. Та будто бы выглядит здоровой, — не то чтобы он хоть что-нибудь в этом понимал, — и задорным блеском болезненно родных глаз, некогда смотревших на него с иного лица, сбивает Леголаса с мысли. Он вновь вздыхает, отводя глаза, — право слово, это становится привычкой, причем едва ли благой.
— И чего же нового вы, юная леди, — Леголас слабо усмехается, потирая виски, — почерпнули из наглым образом подслушанного разговора старших и порядочных?
Тауриэль одаривает его взглядом, полным чудовищной смеси восторга, предвкушения, нерешительности и упрямства.
— Можно я пойду с вами в ту старую, давно заброшенную и совершенно точно безопасную крепость? — умоляюще произносит она, склоняя голову набок и широко распахивая глаза.
Леголас застывает.
— Нет. — Сухо печатает он.
— Но…
— Я сказал нет, Тауриэль, — шипяще тихо отрезает он, хмурясь, и уже поворачивается, чтобы вовсе прочь уйти, как последние слова вскормленницы настигают его, пронзая вражеской стрелой:
— Пожалуйста, ada…
Леголас чувствует, как внутри с хрустом ломаются, рассыпаясь в пыль и осколки уже разбитого.
— Я не твой отец! — вдруг кричит, срываясь на рык он, упиваясь гримасой страха на лице той последней, кого он, быть может, в самом деле любил. Горько, больно, нездорово, но все же любил, жалея о том каждый прожитый день. — Я не твой отец, — повторяет, растерянно смотря вслед удаляющемуся огню своего существования. — Не твой отец…
Он заходится приступом горького, надрывного смеха, не замечая, как слезы обжигают кожу, а рот наполняется ржавым вкусом крови из прокушенной губы.
Кажется, он только что своими руками похоронил последнее светлое и лучшее в своей нынешней жизни. Быть может, к счастью, пусть и едва ли — своему собственному.
***
Клетка дворца сжимается вокруг него, тисками заковывая грудь, затрудняя дыхание и топя разум в зыбких туманах. Не дом родной давно — тюрьма, худших из кошмаров. Леголас знает, что ненавидит его.
Червонное золото с грохотом падает на него; Леголасу дурно становится от начищенного серебра блеска, сияния, тяжелого, старого света, пустых портретов взглядов и звенящего холода змеиных голосов, ядом аконита сочащихся.
Отец глядит на него сверху вниз, — как, быть может, и многие теперь, слишком многие, — восседая на ветвистом троне, ногу на ногу закинув. Глядит с равнодушным льдом малахита, с нефритовым презрением и седым серебром горечи прежних чувств. Глядит, взора ни на мгновение не отрывая, и Леголас захлебывается в черных океанах чужих, но болезненно ярко ощутимых чувств. Быть может, они разделяют слишком многое, зная друг друга излишне хорошо.
— Милорд Трандуил, — склоняет голову в поклоне, с величайшим трудом отрывая взгляд и позволяя волне волос, рассыпавшимся по плечам, лицо скрыть.
Молчит мгновение король, но все же, к их общей горечи, заговаривает. Голос его хрипит сломанной неловким шагом веткой и падает израненной птицей, но Леголас читает по старой привычке лишь извечный стальной звон презрения и чернильной трясиной отстраненности, посеребренной осколков прахом:
— И вновь ты разочаровал меня, мой принц.
Леголас кусает губы, давя рвущийся надсадный смех, и взглядом блуждает в изумрудных лесах прожилок-капилляров снежного мрамора паркета.
— Встань, — смурным дождем о стекло разбивается словно. — Когда я говорю с тобой, то хочу видеть твое лицо.
Единым усилием Леголас прогоняет с лица хмурых мурашей эмоций, роясь в глубинах памяти в поисках старой, исчерченной трещинами маски безмятежности. Находит чуть быстрее, чем, пожалуй, следовало бы.
— Могу узнать, чем же вызвал я ваше разочарование на этот раз? — голос подчиняется неохотно, идет седой паутиной морозного равнодушия, чем вызывает скупую, кривую усмешку королевскую.
— Ты оступился, Леголас, — король глядит холодно, бесстрастно, но выдержать его взгляд отчего-то оказывается не по силам. — Опять.
Леголас молчит, гадая, что же должен ответить. Мысли разбегаются, утекают, словно песок сквозь пальцы, как, быть может, сбежало от него уже слишком многое.
— Я все вижу, дитя, и больше того понимаю, — разрезают заточенным ножом слова ткань воздуха, такого же тяжелого и ужасающе старого в своей горькой позолоте, как и все в этом дворце. — Когда это зашло так далеко, мой сын? Когда та девчонка начала значить столь многое и из обычной пешки королевою обратилась? Когда ты поймешь, что необходимо остановиться и сможешь ли вовсе?
— Я все держу под контролем, — он и не помнит, в который раз говорит это, может — и к лучшему. Леголасу нравится думать, что он помнит слишком многое, а значит имеет право и кое-что забыть. — Уверяю, у вас нет поводов для беспокойства; мои чувства к Тауриэль…
— О, я знаю природу твоих к ней чувств, — резко обрывает его король, издавая причудливый звук — смесь ехидного смешка и отчаянного стона. — И мне плевать на них; но, прошу, запомни, плевать мне будет ровно до тех пор, пока твои и без того неуместные чувства не станут помехой.
Леголас скованно улыбается, предпочтя оставить раздумья о смысле сказанного на потом, которое, быть может и не наступит вовсе.
— Как прикажете, милорд. Я имею дерзость просить вас…
— Мой блудный сын желает совершить увеселительную прогулку до Дол Гулдура, — нараспев, позволив черноте ехидной насмешке окрасить голос, произносит король. Леголас сужает глаза, ощущая, как внутри поднимается диковинное, жалящее жаром чувство — Валар, в это мгновение он больше, чем просто ненавидит…
— Вы возражаете? — теплыми волнами струится, прошивая мелкой дрожью тело, ярость, и Леголас, быть может, впервые за безумно долгий срок чувствует себя живым. С исступленным раздражением он думает, что подобные чувства во всем мире способен разжечь в нем лишь отец.
— Отнюдь, — тот улыбается с приторной сладостью, от которой Леголасу тошно становится. — Делай все, что считаешь нужным. Более это не моя забота, дорогое, ненавидящее меня дитя.
Леголас допускает горькую мысль, что чего бы он не лишился, что бы ни сломал и не потерял, но эти сладкие улыбки и ледяные взгляды в его жизни останутся навечно.
***
Воздух дрожит и змеится маслянисто-черной темнотой, чешуйчатыми кольцами сжимая шею и хрустя ребрами. С губ рвется хриплый вздох, что во внезапно повисшей тишине столь оглушительно неуместной на одной из границ живого леса, звучит не хуже грома раската.
Леголас слышит, как стучит в ушах кровь, и совсем тихо, но излишне быстро бьется сердце на далекой грани сознания — понять бы, чье. Он чувствует самой кожей и всем своим существом, как бьется сердце Великого Леса, единственного дома, что он когда-либо знал; чувствует, как обливается оно черной, вязкой кровью, пронзенное стрелой проклятой смерти, чувствует, как яд расползается, липкой паутиной чернильных клякс стелется по коронарным артериям.
Вырванный из тяжелого марева мыслей Леголас кривится, ощутив на себе свинцовый взгляд — то Гэлрэна, всегда бывшего чересчур внимательным и чутким до малейших перемен в товарищах, за долгие столетия излишне хорошо изученных.
— В порядке? — свистящим шепотом спрашивает невесть откуда появившийся, — право слово, это становится традицией, — Таурендил.
Леголас выдавливает слабую улыбку, отвечая вопросом:
— Ты чувствуешь это?
Он морщится, кивая. Позади шумно выдыхает Охтарон — с каждым шагом всем им становится все труднее дышать.
Черная кривая глыба Дол Гулдура возвышается перед ним, окутанная рваными тенями туч и резко, до тошноты неправильно выделяющаяся на сизой синеве горизонта. Леголас ежится, ощущая, как его захватывает в свои сети ураган злости. Так быть не должно, — он точно это знает. Поганой, проклятой грязи, искажению нет места в лесу, прозванным вечно зеленым, а ныне — лихим. Этому уродству нет места в его доме, доме их народа.
Словно повинуясь приказу, впрочем, не прозвучавшему, их отряд в едином движении замирает. Леголас допускает рассеянную мысль, рассуждая о том, умрут ли они сегодня.
Их в отряде не сотня, не несколько десятков, и даже не десять — семеро, да все еще пустующее, по привычке оставленное место для Тирона, которому никогда уж и не суждено его больше занять. До чего самоубийственная затея…
Шел 2630 год от начала Третьей Эпохи; полтора тысячелетия с того недалекого дня, когда тень упала на Эрин Гален, да немногим больше сотни — с того, когда Белый Совет попытался было побороть зло, поселившееся в месте, некогда названном Амон Ланком; скрипел осколками павший Бдительный мир.
Та тень, — тень Врага, чье имя не произносилось, — изменила многое, изменила их лес. Леголас помнил те времена, помнил как началось и чего им стоило первое столетие первого тысячелетия этой эпохи, когда самому ему едва тысяча исполнилась. Их народу пришлось отступить на север, тогда создан был и дворец, куда больше похожий на крепость — Леголас знал, отец опасался войны. Их народ, их Лес не был готов к новой войне — теперь он в полной мере осознал смысл сказанных некогда отцом слов.
В Дол Гулдуре ныне живет и здравствует, — будь он проклят, — Темный Властелин. То было известно всем, давно уж известно, но ни разу вслух не сказано. В разговорах ли на городской площади, чинных ли беседах в зале собраний совета лордов крепость на словах оставалась пуста и заброшена — ведь на то была воля короля. Быть может, именно тогда Леголас неволею осознал всю безграничность власти и влияния отца, как и впервые увидел и понял тщетные его попытки отсрочить неизбежное, даря своему народу хрупкую иллюзию мира.
И он, право слово, не понимает в чем смысл был их диковинной, напрасно рискованной и смертельно опасной затеи, не понимает, почему согласился и что желал найти — не успокаивающее подтверждение ли отцовским сладким речам? — не понимает, чего хотел и Таурендил достигнуть этим, зачем согласились остальные…
Быть может, лишь из-за того, что знали они друг друга, проведя бок-о-бок уж больше двух тысяч лет, чересчур хорошо. Быть может, все они желали поверить звучащим отовсюду диатрибам да аллокуциям о мире и покое, в чьих тенях затаились хриплые ноты страха да ужаса первородного. Быть может, каждый только лишь пытался удостовериться, лицом к лицу столкнувшись с уродливой, отвратительной истиной, и проснуться, наконец, избавляясь от липких пут мнимой безопасности, четко осознавая, что ждет всех их впереди.
Леголас думает, что предпочел бы увидеть, в полной мере ощутив это на себе, нежели продолжать играть в легкое, презрительно-настороженное и такое лживое неверие к чужим словам, — Валар, он многое бы отдал, все отдал бы за то, чтобы они оказались правдою, — не имея на то никаких поводов и права. Ему просто нужно узнать, ощутить, увидеть. Просто… Так ли просто? Будет ли стоить ему та фальшивая простота жизни, будет ли стоить другим, его спутникам, тех, кого он вновь потащил за собою на плаху, собственноручно затягивая петлю на шее во имя своего черного любопытства и детского страха?
Он тонет в черноте переплетений Дол Гулдура, захлебывается в жадных отблесках далеких факелов и вязнет в отголосках хриплых орочьих криков да грязной уродливости черного наречия. Леголас знает — дальше они не войдут, если уж хотят жить, ведь и в крепости Некроманта ныне жизнь поселилась, им чужая и самим Валар да Эру, — он изо всех сил хочет так думать, ведь обратное значило бы, что им плевать, — отвратительная.
— Уходим, — хрипло шепчет он, молясь, чтобы их, замерших на проплешине меж темной кромкой леса и темнотой камня крепости, не заметили. — Уходим, немедленно!..
Когда его приказу медленно, нехотя и будто сонно — страх, животный, старый, как сам мир, прошивает сотней стрел, сковывая по рукам и ногам, — повинуются, Леголас прикусывает губу, чувствуя, как отлегает от сердца. Сегодня никто не умрет.
Они увидели то, что увидеть предполагали, но не желали вовсе; убедились в самых страшных своих догадках, и… И Леголас совершенно точно не знает, что будет дальше.
Не знает, что должен делать, не знает, что нужно сказать и сколько теплоты или горечи придать взгляду, не знает, ничего не знает… Ничего, кроме того, что впереди — война. Война, которую, быть может, никому из них пережить не суждено.