«Иногда жестокость состоит не в том, что ты делаешь, а в том, чего ты не делаешь».
© Туве Янссон
Леголас кусает губы и думает лишь о том, что не хочет войны. Он хмуро смотрит в лицо гнома, склонив голову набок, и думает, не стоит ли убить Дубощита прямо сейчас, избавляя их от вороха проблем в недалеком будущем.
— Он глядит на тебя снизу вверх, но ничего не видит, — манерно растягивая гласные да приторно-сладко улыбаясь, поет Таурендил. Видит Эру, Леголас даже знать не хочет, откуда он взялся и как узнал, где они и кого так удачно… встретили.
Гном напрягается. Леголас довольно ухмыляется и, не поворачивая головы да не опуская лука с натянутой тетивой, устало произносит:
— Если ты не заметил, но я сейчас немного занят для того, чтобы отгадывать загадки, — он собирается было сказать что-то еще, как останавливается, вспомнив, что именно Таурендил сопровождал короля с тем почти дружеским визитом в Эребор две сотни лет назад, едва войной не обернувшимся. Леголас щурится; Таурендил испускает чрезмерно безмятежный вздох для того, кто держит свой меч у чужой, пусть и гномьей шеи. — Что ты знаешь?
— О, многое, на самом-то деле, — Таурендил не говорит — шепчет вкрадчиво, с неизменной усмешкой; шепчет не на синдарине вовсе, а на непривычно резко ложившемся на язык вестроне, против обыкновения ярко выделяя согласные; шепчет недостаточно громко для того, чтобы быть услышанным занятой одним из гномов Тауриэль, но достаточно, чтобы Торин Дубощит успел разобрать все до последнего звука. Леголас ежится, прикусывает язык: Таурендил играет, темно смеется одним лишь взглядом, вперив его не в сородича вовсе — в волком глядящего гнома, извечного врага и теперь пленника.
«Развлекается он», — мрачно думает Леголас, с трудом удерживаясь от того, чтобы глаза закатить, — «устроил спектакль из двоих для одного». Но это привычно и обычно, и, к тому же, Таурендил явно собирается сказать нечто, внимания стоящее, а потому прерывать его Леголас не торопится.
— К примеру, знаю, что до того возраста, в котором твой отец своего отца похоронил, тебе осталось меньше сотни лет, — меж тем бормочет Таурендил, жадным взором впиваясь в плененного, и скалится в улыбке, словно сказав уморительную шутку. Леголас пытается было улыбку ему ввернуть, но отчего-то не выходит — губы немеют, что-то внутри неуловимо затихает, прислушивается. — Еще знаю, что ты, владыка, лицом чересчур похож на него теперь, и многие спорят, когда же и речам, и манерам его вторить начнешь. Чудно́, правда, когда смотрят будто и на тебя, но узнают всегда его?
— Ах, и это говоришь мне ты? — Леголас сужает глаза. Стрела на мгновение вздрагивает в его пальцах, рябью идет тетива; он с темным удовольствием подмечает тень, по лицу гнома скользнувшую, ощущает возбужденное, щекочущее предвкушение товарища. «Соскучился он», — рассеянно думает, — «давно, видать, ни на кого орков забавнее охотиться не приходилось, вот и изголодался господин разведчик по крови и зрелищам…» — Ты, кого с момента рождения каждый второй с братом путает?
— Нас прекрасно различаешь ты, твоя светлость, и, поверь, этого мне более чем достаточно.
Таурендил лицо оборачивает, смотрит наконец на него, жадным, пытливым взором блуждая, будто вовсе про гнома позабыв. Леголас с неуместной досадой допускает мысль, что будь на месте Таурендила Тирон, они до этого и во век не дошли бы. До всего этого. Но разве Тирон имеет теперь смысл?
— Тебя, быть может, и да. Но Халлона, это, кажется, знатно раздражает, — шепчет Леголас, облизывая пересохшие вдруг губы.
Его охватывает болезненным жаром и едва не трясет в лихорадке; он будто бы наяву слышит, как скрипит и стремительно в прах обращается привычный, до зубного скрежета правильный и необходимый порядок вещей. Леголас не хочет ни войны, ни нового мира, он хочет, чтобы все навсегда осталось таким, каким было раньше и никогда, — никогда! — не переменялось. Он, право, почти готов понять короля с его отчаянной ненавистью к отвратительным, ужасающе изменчивым и непостоянным созданиям, коими всегда были смертные.
— Ты ведь сын Короля, — шелестит Таурендил, не спуская с него алчущего, ненасытного взгляда — эта странная, неуместная откровенность куда больше похожа на причудливую игру, нужна была им обоим, но лишь один из них готов это признать.
— Боюсь, у короля Трандуила семьи нет, — Леголас кривится в улыбке и прищуривается, наблюдая, как один из его бывших не то подопечных, не то учеников, ныне ставший частью отряда Тауриэль, — о нет, он точно не горд ими обоими, он ведь не их родитель… быть может, только совсем чуть-чуть, — затягивает крепкие узлы на руках Дубощита.
— Именно поэтому Халлон и раздражен, мой принц, — Таурендил вздыхает ему в ответ, задумчивым взглядом провожая гнома. — Страх и беспокойство до смешного просто скрыть за раздражением да злостью, не находишь?
Леголас хмыкает.
Они — совершенно точно не семья, не отец и сын, и даже не родные друг другу. Они, как думает он все чаще, только лишь неудачно связанные, — скованные, — кровью недовраги, которые будто бы никогда не станут равны и не осмелятся вспомнить о существовании компромисса. Ведь так просто сыграть в незнакомцев, короля и принца, сюзерена и вассала, пусть один подчиняться не желает, а другой давно упустил поводок контроля из рук своих, в попытке натянуть потуже.
Леголас не хочет знать, чем это грозит закончиться.
Короткой командой он приказывает вести пленников прямо во дворец. Его Королевскому Величеству, быть может, пора, наконец, вспомнить, что там, за границей его владений, есть настоящий мир и мириады проблем, с которыми всем им столкнуться придется.
***
До дворца идти не многим больше, чем лигу; Леголас заставляет себя шаг не ускорять и не замедлять, не плутать и с тропы не сворачивать, пусть и хочется — чересчур много взглядов жгут спину. Держится прямо, подбородок вздергивает — все ведь под контролем, все ведь в порядке.
Отца видеть отчаянно не хочется, но придется — таков обычай, этого все кругом ожидать будут. Он чувствует — знает, как закончится это и с чего начнется; ему ведь давным-давно не десять и не сто, и многим дольше как не пытается король скрыть от него за сверкающими белизной масками истинную натуру. А, быть может, — думает, кривясь в усмешке, — напротив, запрятал правду за иную, новую маску, такую, чтобы отпугнуть и привязать покрепче.
От этих мыслей тошно и мельтешаще-страшно — Леголас не хочет играть в словесные вычурные ловушки; не хочет теряться в скрытых смыслах и подоплеках, не хочет прятать глаза или наоборот — смотреть, моргнуть не смея; не хочет лгать, не хочет слышать ни чужой, мягкой и такой необходимой сердцу лжи, ни режущей и кожу вспарывающей правды. Не хочет-не хочет-не хочет.
Им лучше быть подальше друг от друга, но отчего-то не выходит. Отец словами гонит прочь, взглядом, точно тупым и ржавым лезвием, душу разрезает, себе нужное в попытке найти. Отец не желает ему смерти и не желает боли — он, Моргот возьми, заботится на свой уродливый, извращенный манер; мертвящей хваткой пальцы сжимает на запястье — тянет на себя и к себе, поджимает губы и ухмыляется — так кричит о помощи и молит остаться. Отец желает ему вечности, но на самом деле лишь желает, чтобы вечность они были вместе.
И во сто крат больше Леголаса пугает то, что понять отца до горького просто. Он знает, что готов поступить также; благо Тауриэль — не он сам, и если уж решит уйти — уйдет, не оборачиваясь, и тянущуюся в мольбе руку отсечет мечом.
Леголас понимает, разделяет и признает, но подчиняться не желает — не смеет; не должен.
Таурендил не пытается с ним более заговорить: лениво плетется в конце их странного шествия, с холодным любопытством разглядывая пленников, точно диковинных зверьков, судьба которых теперь — погибнуть в жестоких руках хладнокровного, скучающего живодера. Леголас в тайне благодарен ему за то — чрезмерно многое различает его почти-друг с одного лишь мимолетного взгляда, чрезмерно легко читает, но отчего-то, как любой, в здравом уме пребывающий, сделал бы, бежать прочь вовсе не торопится, а кругами вьется, с азартным интересом смотрит. Но такова их дружба; такова его жизнь — теперь и навсегда.
Лес шелестит; гнутся деревья — в малахитовых жилах их жизнь мешается с темным ядом проклятия. Их Лес умирает, как умирает и весь этот мир. Леголас ненавидит похоронные процессии и запах сырой земли — извечного спутника могильных курганов.
Ни один из их семьи не обрел покоя в земле, которую вскормил собственной кровью. Леголас в рассеянии размышляет, похоронят ли его, когда он умрет так, как полагается или так, как заведено с легкой руки царствующего короля — в сырости подземелий и вечной клетке мраморного гроба? Отчего-то неуверенное раньше «если» обращается в горькое «когда» незаметно для него самого. Факт собственной скорой смерти — это, пожалуй, единственное, в чем сомневаться не приходится, пусть Леголас и не знает почему. Легче идти на смерть и творить то, за что полагается чувствовать вину, когда в разуме тишина и покой — уверенность в неминуемой кончине при любом из исходов.
Он, быть может, понимает и принимает чересчур многое из того, с чем мириться, а значит и молчаливо одобрять, не следует. Таурендил это видит; Тауриэль догадывается, но не пытается увидеть — у нее и без того забот полно, а он никогда в их числе не был; король, которого разум по привычке называет отцом, не желая позабыть и отпустить горько дорогое прошлое, — знает, ведь именно он тому стал причиной. Всему стал причиной, давно достигнув желаемого: мир Леголаса всегда и навечно вращается вокруг него одного, чего бы оба они не хотели.
Неслышно подходит Тауриэль, шаги его повторяя; идет теперь вровень, украдкой бросая вороватые взгляды, незаметно, как наверняка надеется.
Уголки губ сами собой вздрагивают, норовя обратиться улыбкой, но Леголас этот странный порыв давит — чересчур много улыбок его в последние годы похожи на кровожадные оскалы. Тауриэль заслуживает большего — всегда. Сильное слово, когда вся их недожизнь и есть «всегда».
Он поворачивает голову, взор бросает быстрый, цепкий. Ее глаза сияют чем-то незнакомым и болезненно-чужим.
Это Леголасу не нравится равно в той же мере, в какой с этого дня не нравятся гномы. «Не нравится» — слишком слабые слова, когда у них есть целая вечность, чтобы научиться ненавидеть по правилам — всепоглощающе, отчаянно, всего себя отдавая.
Он хочет сказать слишком многое в это мгновение; он должен сказать и того больше. Но вместо этого, облизнув губы, хрипло выдыхает:
— Чудно́.
И этим добивается абсолютно всего. Лицо Тауриэль приобретает странное, будто виноватое выражение; тянется мечтательной поволокой взгляд, который она поспешно отводит; красноречиво сжимаются и разжимаются пальцы, и ломаются, опускаются плечи. Он читает ее непозволительно легко.
— Не понимаю, о чем вы.
Леголас тоскливо думает, что она все еще слишком юна, что он все еще несет за нее ответственность, и что многие умирали и в более раннем возрасте.
— О гномах, капитан. — Ему давно уже не позволено называть ее «мой свет», но это, быть может, и к лучшему — проще не иметь ничего вообще, чем довольствоваться жалкими крохами.
Леголас знает, что Тауриэль, верно думает, что она — его лучший вдруг. И что думает, что это — не взаимно. Он испытывает нечто, похожее на облегчение, когда сам думает о том, что ей, к счастью, неизвестно, насколько все перепутано и безнадежно сложно. Это, разумеется, к лучшему, но вот беда: ложь, тяжело опустившись на плечи, никогда не позволить испытать пьянящей боли вскрытого сердца и правды.
— О?
Воздух полнится терпким ароматом ее не страха, но осторожности. Становится почти смешно. Это происходит чересчур быстро; быть может, он уже чересчур… стар, чтобы уловить?
— Все всегда заканчивается на гномах, — хмыкает Леголас, в который раз говоря чужими словами, разделяя чужие мысли, но неся иные чувства. — Ты видишь их впервые, не так ли?
Ей не требуется отвечать; он знает, но все же спрашивает, отчего-то силясь поддержать беседу.
Сам Леголас гномов повстречал в далеком детстве: в отцовских рассказах, полных горечи, злобы и огня. Достаточно причин для ненависти, да еще одна прибавилась всего несколько минут назад.
Он не любит, когда на принадлежащее ему смотрят так; не любит сказки о любви и справедливости и не любит осознавать, насколько похож тем на отца. В конце концов, Тауриэль ведь не его собственность и в его защите, больше похожей на чрезмерную опеку, не нуждается, не так ли? Пожалуй, он задает чересчур много вопросов, ответ на которые будет один и тот же.
— Да, — морщится Тауриэль. Ей не нравится в очередной раз вспоминать о том, насколько она еще юна. Леголас же считает это поистине очаровательным.
— Забавные создания, — бормочет, едва шевеля губами. В глазах рябит и кружится голова; деревья смотрят сверху вниз, равнодушно наблюдая слепыми глазами, а неба здесь и вовек не отыскать, сколько ни гляди. — Жаль только — недолговечные.
Тауриэль кривится и оглушенно моргает, поняв его слова лучше, чем Леголас смел надеяться.
— Жаль? Разве не?..
Она не договаривает. Он устало усмехается. Может и хорошо, что она ошибается в столь многом.
— Желаешь услышать от меня «впрочем, и к лучшему это»? Я не в восторге от этого народа, Тауриэль, я не в восторге от того, что они заявились в наш Лес, ведь это делает их моей проблемой и, не поверишь, не в восторге от того, к чему ты пытаешься завести разговор. Гномы — чудные создания; я ничего против них не имею, но ровно до тех пор, пока нам не приходится встречаться. Как показывает богатый опыт прошлого, все идет довольно неплохо, пока наши народы не пересекаются. Я ведь рассказывал тебе, не помнишь?
О да, он рассказывал, все рассказывал и даже чуть больше. Она слушала, как слушают все дети — широко распахнув глаза и едва ли не рот открыв. Но разве услышала, запомнила, вспоминала? Едва ли, ведь дети не думают о старых сказках; он и сам никогда не думал. Пытался не думать, но вот только одна, та самая, никак не желала стираться из памяти — отец постарался.
— Не привязывайтесь, капитан. Не стоит оно того.
Помнится, ему самому все кругом твердили в точности тоже. Быть может, и следовало прислушаться, разнообразия ради.
Впереди мелькают тошнотворно знакомые дворцовые шпили. Леголас внутренне собирается, едва улыбается ей и, бросив напоследок быстрый взгляд на пленников, отправляется выглядывать в ближайших кустах патрульных — не дай Эру, не знают, и, разумеется, из самых лучших побуждений стрелять начнут. А сегодня, по его скромному мнению, недостаточно хороший день для того, чтобы умереть.
***
Леголас почти не удивляется, когда получает приказ привести Торина Дубощита к королю. Почти — ведь не мог надеяться на то, что простая его догадка так легко окажется правдивой. От того, насколько хорошо он узнал отца за эти тысячелетия, на миг становится дурно — по привычке.
Он вспоминает о своем старом, — на самом деле не слишком уж и старом, как нравится думать, — страхе взглянуть в одно прекрасное утро в зеркало и наткнуться на отцовское лицо, кривую усмешку и холодность взгляда. Он не хочет быть похожим, но напоминает себе, что быть похожим и быть немного разные вещи.
Пустынный коридор хрипло дышит тишиной. Они, разумеется, молчат — о чем говорить, ради Валар и Эру, гному и эльфу?
Леголас держится за вкус собственного дыхания, рвущегося из груди, — после стольких лет, после всего этого? — и взглядами пытается не встречаться с Халлоном, в этот час отчего-то ставшим заменой беспокойной и шебутной тени старшего брата за его правым плечом. Из Халлона выходит Таурендил ровно настолько, насколько из самого него — идеальный сын его отца. Леголас тихо фыркает в ответ мысли о том, что именно он, такой какой он есть сейчас — идеальный сын его отца; идеальный по странным, полубезумным понятиям, но далекий от того в обычном понимании слова.
Халлон, заметив его обычно необычные странности, — сначала говорит сам с собою, а после что? Он, право, даже думать не желает, — все также хранит молчание, пусть в воздухе повисает свинцовое, темное напряжение.
С Халлоном они так и не сумели... сойтись, но и неприязни к друг другу не питали — меж ними ничего не было, кроме Таурендила и одних целей, чего, впрочем, порой более чем достаточно.
Тихо хмыканье так и не срывается — Леголас вовремя прикусывает язык, несколько потерянным взором блуждая по темному переплетению ветвей. Мысли ускользают и уносятся куда-то ужасно далеко, извиваются и ехидно шипят, словно в насмешку, как ни глупо.
— Таурендил все еще настаивает на том, чтобы ходить за мною по пятам, — ни к кому не обращаясь, глухо произносит. — Не мог бы ты сообщить ему, что мне доставили старое письмо от лорда Аркуэнона, и я, если на то будет воля Валар, верно, поеду к нему и тетушке, как только все здесь разрешится? Боюсь, мы едва ли встретимся с ним сегодня, пока не…
— На этом настаивает не Таурендил, а король, — сухо обрывает его Халлон, глядя с раздражением и тоскливой усталостью, но, кажется, первое родилось лишь оттого, что он посмел сказать нечто невероятно важное в присутствии пленных. — И король едва ли посчитал это нужным, если б только ты не пытался столь старательно умереть, и просто… делал то, что по статусу полагается?
Леголас едва не смеется в голос, пусть на душе отчего-то становится горько. Что полагается ему делать по статусу? Тенью всюду за королем бродить, каждому слову его вторя; глаз не поднимать, рта не раскрывать и развлекаться редкой игрой в ненастоящую и блеклую войну против призрачных врагов, гномов наподобие? Глупо. Но отец наверняка в таком случае очень скоро потерял бы к нему всякий интерес, и все могло сложиться иначе — скучнее, проще, правильнее и куда понятнее.
— Разумеется, я передам, — голос Халлона смягчается и теперь звучит даже чуть виновато. — И, Леголас, пожалуйста, постарайся не погибнуть в ближайшее столетие? Это доставит моему брату великое множество проблем и бумажной работы, а матушка и без того переживает, что он редко показывается дома.
— Обещаю сделать все, от меня зависящее, — губы складываются в улыбку, которая отчего-то совсем скоро исчезает, скривившись и изломавшись в гримасу отчаянной усмешки.
Халлон молча кивает и больше никто из них не говорит ни слова. Быть может, и к лучшему; вновь? Леголас мрачно размышляет и путается в липкой паутине страхов, коих, как давно пришлось признать, у него немерено — пытается подготовиться к омерзительно скорой встрече с отцом. Но, как показывает богатый опыт прошлого: тщетно, ведь о страхах его отец знает куда больше, чем сам Леголас способен принять.
«Это не взялось из ниоткуда», — шуршит ленивая мысль с яркими янтарными глазами и острыми коготками, — «а значит и не исчезнет в никуда. Вопрос в том, будешь ли ты тем, кто положит всему конец, или, как всегда, лишь в безмолвном ужасе наблюдать в стороне, ожидая, когда решение примет другой?»
— Командир Леголас? — незнакомый голос звучит не робко, но осторожно, и Леголас моргает, пытаясь понять, что пропустил, задумавшись.
Следом проскальзывает легкое облегчение: командиром его называли лишь подчиненные, и, усмехаясь, редкие друзья; остальные же, не слушая просьб и слов о том, что подобные формальности в большинстве случаев неуместны, продолжали, будто ему на зло, звать принцем.
Он оборачивается и замедляет шаг. Гном одаривает его угрюмым взглядом, но по-прежнему молчит, плотно сжав губы; смотрит на него один из гвардейцев и смотрит отчего-то с плохо прикрытым беспокойством. Чудно.
— Слушаю.
Гвардеец замолкает и мнется, стыдливо отводит глаза, но никто из них так и не останавливается. Леголаса раздирает меж любопытством и раздражением, но почему-то поторопить он так и не решается.
— Я хотел лишь предупредить вас, — неуверенно произносит, наконец, стражник. — Король, кажется, сегодня не в духе, и если вы с ним опять… Будьте осторожней, пожалуйста.
Леголас криво ухмыляется. Их отношения, как всегда, достояние общественности. Ему, наверное, следовало бы испытывать злость и смущение, но их нет — слишком уж давно все это стало нормальным и привычным. Так быть наверняка не должно. Не должно ведь?
— Успокойтесь. Я не собираюсь устраивать ссоры и сцены; король, уверен, способен отложить объяснения и выяснения до лучших, более благоприятных времен и уединенных обстоятельств.
Ох. Он, кажется, солгал уже дважды: нет, уж четверть века, как письма от дяди к нему не приходили, и да, он определенно собирался разобраться во всем том, что происходило и происходит меж ними и по сей день — отец будет отвлечен и взволнован их нежданными пленниками, а значит появится блестящая возможность для того, чтобы… чтобы что? Получить свои ответы? Леголас не хотел знать — о причинах догадаться было легко, о последствиях же думать слишком утомительно и будто бы вовсе бесполезно.
Быть может, он просто хотел поговорить. Все ведь нормальные отцы и сыновья поступают именно так, разве нет?
Леголас в мыслях усмехается скользнувшей глупости о том, какая бы из них вышла семья, будь они теми самыми нормальными отцом и сыном. Что делают обычные отцы? На ум приходят спутанные бессмыслицы, хрустяще ломающиеся под гнетом старых воспоминаний: отец подарил ему лук и научил стрелять; отец был рядом все его недолгое, болезненно-яркое детство и когда-то будто бы даже сумел отпустить его. Будто бы.
Он помнит, как часто думал раньше, что и отец, и все, кого он знал, пытаются сделать из него копию матери иль еще каких почивших родичей. Было ли это так на самом деле? Этого ответа у Леголаса нет, но ему приятно думать, что правдой было бы «нет».
Гном по-прежнему молчит, а Леголас лихорадочно силится вспомнить, говорили ли они на синдарине иль вновь сорвались на вестрон. Впрочем, разве имеет это смысл? Этот гном умрет — когда-нибудь уж точно, и не так уж важно через год, десяток или сотню. Один-единственный гном, услышавший то, что ему не предназначалось, не играет роли, ведь так?
Леголас моргает, оглушенный. С неожиданным грохотом он осознает, что несколько последних мгновений буравил взглядом темные двери, ведущие в тронный зал. Стражники, пусть лица их скрыты шлемами, совершенно точно смотрели на него с удивлением.
Он вздыхает и трет переносицу. Время бежит чересчур быстро. Кивает, взмахом руки приказывает впускать.
Двери раскрываются слишком уж тихо, почти беззвучно, и Леголас тоскливо думает, что смерть всегда приходит в тишине. На самом деле, было бы забавно, стань именно отец в конечном свете причиной его гибели.
***
Их двое и двое навсегда; остального мира не существует, ни сейчас, ни после. Леголас на мгновение забывает, как дышать, пусть и звучит это до ужасающего глупо.
Он смотрит — ищет — видит. Отец смотрит в ответ, и их в самом деле становится лишь двое; ни гном, ни стражников молчаливые тени не играют ни роли, ни смысла.
Отец одаривает его усталым взглядом, полным раздражения и, неожиданно, смеха. Сердце бьется о ребра раненой пташкой, а к горлу подкатывает комок тошноты. Леголас знает, чем все это закончится, но гадает, с чего начнется. Король, будто мысли его прочитав, склоняет голову набок, как делает всегда в моменты насмешливого любопытства, и совсем-совсем не смотрит на их пленника, жадным, голодным взором блуждая по одному только нему.
Леголас чересчур хорошо понимает, что не слишком уж это и правильно, но в руки себя взять не может; в голове стучит набатом одно: он по-прежнему важен, он по-прежнему интересен, он все еще нужен и ценен. Это поднимает в нем пыльное, темное чувство довольства. Ничего не изменилось, но он тому лишь рад — так проще да привычнее. Он играет свою роль, самую-самую чудную и почти главную; он имеет смысл!..
— Милорд Трандуил, — губы змеятся улыбкой, но сердце вдруг щемит от боли и странного воспоминания: у них никогда не будет именно так, как раньше, в его спокойном, тихом и бесконечно счастливом детстве. Леголас по традиции называет свое детство счастливым, хотя, на самом деле, едва ли способен подобрать подходящее слово.
— Аркуэнон не ищет тебя, а Эйлинель уж точно не ждет, — слова отца шипят и кривятся, разрывая и вспарывая ржавым лезвием ткань самого мироздания да следы на нем уродливо-прекрасные оставляя забавы ради. Голос его звучит извечно холодно и отстраненно, словно ему и дела нет ни до сына, ни до всего света и, причудливо переменяясь, искрит и падает: слова на людском наречии мешаются с эльфийскими, меняются и хрипят тона. — Скажи, прошу, мой принц, чего ради явился ты теперь и почему так отчаянно пытаешься сбежать от меня, моей заботы и умереть в первом же чулане иль пещере?
Леголас дергается. Вот оно. Проклятая забота, куда больше похожая на одержимость, что все разрушила. Все началось с нее, быть может, в тот далекий день, когда он только появился на свет и отец, быть может, дал себе обещание о нем позаботиться. Считает ли он это защитой? Выражает подобным образом, прости Эру, любовь?
— Я делаю то, что должен, — кратко произносит он и замирает, заставляя себя не отводить глаз и тяжелый, полный черного ехидства взор отца выдержать. После, прикусив щеку, он приказывает себе заговорить, голосу придавая нарочито равнодушный оттенок, — мне доложили, что вы не в духе.
— О, позволь угадаю: ты поверил и оттого заявился лично, надеясь на мой меч твоего горла и закономерный финал? Дитя мое, неужто я так сильно наскучил тебе?
Король кривит губы в ухмылке, но глаза его по-прежнему остаются льда полны. Леголас хмыкает.
— Что вы, как можно? Разве случится такое, чтобы ваше общество мне наскучило? Едва ли. Дети ведь всегда так трогательно привязаны к родителям, и, пусть ссоры частенько имеют место быть, в конце концов остаются неразлучны навеки, не правда ли, отец? — певуче произносит Леголас, сладко улыбаясь, да особенно выделяя последнее слово. Король едва заметно дергается, но ему хватает и этого — слова достигли цели.
Леголас гордо вздергивает подбородок и твердо решает больше ни слова не произносить — ждет и боится ответа.
Во взгляде отца — темнота. Темнота в его мире, темнота бьется раненой птицей под ребрами, темнота — его судьба и вечность. Отец — та самая темнота, что на контрасте отчетливо кажется светом. Отец… Леголас не успевает додумать, грубо вырванный из мыслей чужим хриплым голосом:
— Вы закончили со своими любезностями?
Леголас хмурится и дергает плечом, впервые вспоминая о существовании Торина Дубощита в этом мире. Дается это ему с трудом; все больше он укрепляется в своей неприязни к гномам.
— Я вас оставлю, — тихо произносит Леголас и, не оборачиваясь, уходит.
Двери бесшумно захлопываются за его спиной; пламя пожирает очередной мост да рассыпается сотый воздушный замок. Разумеется, все в который раз оказывается совсем не так, как он мечтал и надеялся. И все же он уходит, чтобы попытаться забыть и о народе гномьем, и о Торине Дубощите, и об отце да его странных взглядах. И обо всем, что могло бы быть сказано, но не было; обо всем, что могло быть сделано, увидено и услышано…
«Могло бы быть» — этими словами вполне можно его собственную жизнь описать.
Он уходит, чтобы следующие несколько часов потерянно бродить по переплетениям дворца, который ему вроде бы и не дом давно уж, но отчего-то прежней тоской на сердце отзывается; чтобы пытаться найти Тауриэль и, наконец, сказать ей кое-что очень важное, но замолчать, так и ни слова не произнеся — отыскать, наконец, в дивной компании гнома; чтобы поплутать и попробовать, забавы ради, спрятаться от Таурендила, который, разумеется, непременно его отыщет. Чтобы… Чтобы продолжать жить, будто ничего не случилось, ведь ничего и на самом деле не произошло.
Он совершенно точно не был ни удивлен, ни опечален, ни даже зол; день, на редкость яркий на события, на языке отозвался неприятной горечью послевкусия и почти был забыт. Леголас даже не был уверен, сколько дней провел так — в поисках невесть чего, в блужданиях по старому, полузабытому дому и вечных, тусклых да тяжелых настроениях. Быть может, несколько часов, быть может — месяцев, кто знает?
А после Таурендил зовет, кричит и беснуется: гномы каким-то чудным образом выбрались из темниц и сбежали. Леголас, приличия ради, даже попытался было их преследовать, — правда-правда! Тауриэль была в восторге и почти сказала ему спасибо, не разобрать за что.
Гномы все же сбежали. Но один из них будто бы забрал с собою нечто ужасающе ценное, нечто, что должно было принадлежать лишь ему одному, Леголасу, во всем мире, нечто столь важное и оттого отвратительно эфемерное, на что он, по правде говоря, никогда и права не имел. Леголас не знает толком, хочет ли он забыть об этом или вовсе — поймать проклятого гнома и убить. Вместо этого он берет пленного из орков, тащит к отцу, в неком странном, детском ожидании праздника и подарков; и в душе зло надрывно смеется в голос, глядя, как Тауриэль впервые в жизни страшно, больно и непонятно, пусть и знает, что не должен.
Тауриэль сбегает, но не уходит — она все еще слишком юна и слишком привязана к нему, чтобы даже думать об этом. Она вновь ставит его перед выбором, с издевательской искусностью не говоря ни слова. Леголас устало вздыхает. Они оба прекрасно знали, что он выберет. Всегда. Он последует за нею, непременно последует, но чуть позже.
А мир вновь делится надвое, ведь он остается с отцом — теперь, всегда и навечно. Так, в конечном итоге, все и сложится, — он уверен. Что бы он ни делал, чего бы ни думал, чего бы не желал, их останется двое.
Когда садится солнце они до ужаса одинаковы — лицами, тенями, и пламенем пожранными, пустотой взглядов, да чем-то горьким, резким в движениях, чему до сих пор нет названия. Им не к чему возвращаться — сожженно, забыто, проклято. Леголас с грустью думает, что отдал всего себя лишь за одну приветливую улыбку и ложь о том, что они — почти нормальная семья и все будет хорошо.
Отец ведь так терпелив. Отец ведь обещал ему вечность, разве не так? Обещал, столько раз обещал… Но, забыв упомянуть тогда, сказал теперь меж строк и букв: эту вечность они должны разделить.
Ведь отец — все еще его семья и это уж точно навсегда.