«Но, разлученные, мы с нею слиты
все же:
Она во мне жива, а я почти мертвец».
© Виктор Гюго
Трандуил знает, как всадить кинжал таким образом, чтобы противник никогда более ни единого вздоха не сделал, как сварить яд, в вине неразличимый, и быть королем в достаточной мере совершенным, чтобы стать отвратительным отцом. Он говорит себе привычное: «Леголас, бесспорно, достоин лучшего», глядя вслед сыну, что вовсе не значит, что он собирается хоть что-нибудь менять или, тем паче, сына всерьез отпустить.
Они семья и они есть друг у друга, что еще нужно?
Суждено ли ему дождаться рассвета, суждено ли, позволено Эру, увидеть вновь солнце? Придется ли ему хоронить сына, иль на престол вновь взойдет очередной эльфийский принц из тех, кому судьбой не было предначертано становиться королями?
«Он вернется», — говорит Трандуил, в полузабытым и чудном беспокойстве крутя на пальце перстень. «Девчонка, разумеется, ничего не значит», — почти заставляет себя поверить. В конце концов, они всегда будут вдвоем, вместе и навечно, а все... прочие останутся лишь тенями в воспоминаниях. «Так и будет», — скрипит зубами.
Леголас ведь все еще дитя, вспыльчивое и переменчивое. Он вернется, всегда возвращался. Все, разумеется, не станет вдруг «хорошо», будет по-прежнему, чего, быть может, вполне достаточно.
Леголас и в самом деле возвращается. Вот только встречаются они на поле битвы, и Трандуил, крайне раздосадованный тем, что убить проклятую девчонку все же не выходит, мечется меж желанием сыну залепить звонкую пощечину иль заключить в объятия. Его ребенок стал частью войны, к которой их народ не должен был иметь отношения. Его ребенок воевал, выжил и, чудится, даже одержал победу — в каком-то извращенном смысле.
Трандуил знает, что гордится им. Его сын достоин, прекрасен и, Моргот возьми, жив; имеет ли право он сам большего желать?
Леголас совершенен. Леголаса нет рядом. Леголас попрощался с ним — будто бы навсегда.
И Трандуил ему на прощание говорит то единственное, что так смехотворно неуместно.
«Твоя мать любила тебя, Леголас», звучит немногим лучше: «твоя мать любила стрелять из лука, Леголас, и потому я желаю, чтобы и ты научился». Или: «твоя мать желала бы, чтобы ты никогда...»; «твоя мать не хотела бы...»; «твоя мать мечтала о лучшем для тебя...».
Трандуил знает, что это — последнее, что ему стоит говорить; знает, что Леголас желает услышать и знает, что сказать это не способен.
Мысль о том, что Леголас свою матушку никогда не знал, не узнает и узнавать будто бы не стремится, вовсе отзывается мерзкой горечью. «Мертвые — мертвы, прошлое — забыто», — разве не так он сам говорил?
Это — его старая песнь о главном. О рыцаре, менестреле и короле — старинная детская песенка о свободе вспоминается сама собою, пусть и некогда вспыхнула, сгорая и выцветая в его памяти и сердце, как отгорел наяву Дориат. Рыцарь защитит свой меч и честь, кровью обагрив щит; слова сладким ядом наполнит менестрель, да венец солнцем и сталью благословенный наденет король: всему придет конец, умрет последний враг.
Леголас, когда они вновь встретятся, задаст вопрос, а он, взглянув на него, не узнает и не отыщет сына. Ответа у него не будет — Трандуил знает, глядя в мертвые глаза Торина Дубощита.
Гномы, будь они прокляты.
Ожерелье Эллериан — его подарок ей на свадьбу, — сверкает ослепительной белизной и переливается чистым светом; больно и истинно. Трандуил давно уж знает, отчего и как: и прежде пытались убить его, Леголаса жизни лишить; наивно было полагать, что тихие и покинутые покои супруги не будут осквернены чужим присутствием. Его дар украден был — отнят у единственной, его поистине достойной, — и в жестокой насмешке отдан гномам.
Трандуил, право, не знает, к чему ему это ожерелье, запятнанное, отравленное алчностью, ненавистью и смертью; от одного лишь на него взгляда дурно становится — другое, другое давно необходимо.
В их забытом доме веет холодом; он, по привычке слепо тянется, ищет в темноте ее тепло и жар прежнего солнца, давно уж погасшего — разве не таково отчаяние во всей своей красе? Привычка — так Трандуил зовет это дикое, глупое чувство, из усталости и смирения пред собственным безумством, что никак не позволяет поражение принять.
Трандуил ждет: надежда, как не прискорбно, погаснет в сердце его лишь с последним вздохом.
Он чувствует ледяное дыхание смерти, ее руки на своих плечах и липкие, лихорадочные поцелуи, остро пахнущие кровью: Трандуил, став королем по исходу прошлой войны, не мечтал застать конца этой. То желание глупо и жестоко, в тайне, с трудом самому себе в том признаваясь, он желал бы увидеть сына королем.
Леголас, лучшее, что случилось с их семьей, без сомнения, стал бы государем, и его, и отца, во всем превосходящем. Стал бы — Трандуил быстрым шагом покидает, едва на позорное бегство не скрываясь, усыпальницу Дубощита, — но, Хвала Эру, не суждено было, не пришлось.
— Убийца дракона, — он кривит губы в улыбке, глядя на человека сверху вниз. Трандуил силится вспомнить, чего ради он вмешался в эту войну, отчего помог смертным и как, одурманенный, ради Эру и Валар, позволил сыну уйти.
Человек взирает на него с потаенным, тусклым смятением во взоре и резкостой рваностью движений; Трандуил в рассеянии думает, что на веку своем ему повидать довелось немало королей, но именно этот, быть может, в памяти останется на срок чуть более долгий, нежели его предшественники — кажется, Леголасу он показался занятным, разве не означает это нечто, по меньшей мере, особенное?
— Милорд Трандуил, — человек склоняет голову; в голосе его нет ни намека на страх, и Трандуил, против воли, чувствует нечто, похожее на уважение. — Как я могу отблагодарить вас? Вы...
— Не утруждайтесь, — на губах змеится слабая ухмылка. — То было вовсе не ради вас.
И тут человек, к легкому удивлению Трандуила, усмехается.
— Вы это о сыне говорите?
Он замирает, склоняя голову набок. Отводит взгляд, чувствуя себя омерзительно растерянно. Леголас, пожалуй, чрезмерно многое разрушил одним лишь своим рождением, продолжая менять мир кругом с каждым мгновением своей жизни. Чудное дитя. Его дитя.
— С чего такие мысли?
Трандуил поджимает губы. Солнце клонится к горизонту, им пора отправляться в путь, если желают оказаться в Эрин Гален до следующего заката.
Он ловит себя на том, что вновь машинально пытается отыскать белокурую макушку принца в пестрой толпе капитанов. Вместо того Трандуил невольно отмечает десяток сыновних друзей, всегда его несколько раздражавших; громкий и ярко недовольный голос одного из сыновей-близнецов лорда Эленандара, даже не стараясь отличить которого именно, и еще Моргот разбери кого, привлекшего взгляд одной лишь омерзительно-рыжей копной волос.
Трандуил, в отвращении сморщив нос, заставляет себя отвести взор — стрелу, вонзившуюся в плоть, должно вырывать единым, резким движением.
— Вы с ним слишком похожи, чтобы не понять очевидное, — человек улыбается, мня себе будто все на свете этом понимает.
Кровь, душа и тело, разделенные на двоих; Трандуил ломает и ломается, отрывая щедрые ломти собственной плоти. Леголас на коленях перед ним, но все же не склонен; его сын рычит и скалится, мерцая золотым, яростным и бесконечно животным взором. Его сын пожирает его, раздирая когтями грудь, обнюхивая сердце и в крови растворяя мутные слезы души.
Его сын — погибель его.
Трандуил не знает, не помнит иной жизни, отравленный худшим ядом: слишком уж ярки в памяти моменты столь же яркие, сколь и смертельные теперь. Ему нет избавления.
Ему не найти покоя: поздно, Леголас, стараясь легко и улыбаясь светло, перевернул привычный, размеренный ход жизни с ног на голову, топча и уничтожая, собою заполняя все, в мельчайших крупинках оставляя горький след своего былого присутствия.
Трандуилу незнакомо, его не научили, ему, по досадной случайности, позабыли рассказать, каково это — живых любить. Его скорбь, его печаль и страсть, любовь и ненависть, страх, не имеющий границ, всегда были обращены к давно ушедшим — он не помнит как иначе, слишком уж много веков минуло.
Столь многого он не помнит.
Трандуил чувствует: он умирает. Блуждая по дну Бездны, полной тьмы и старых, тлеющих, точно пергамент, костей, он путается в ногах, неловко сбивается с шага, не в силах отыскать пути, дороги — домой, и назад.
— Пожалуй, чрезмерно похожи, — срывается он на хриплый смешок, в тени которого бьется и рыдает, обливаясь кровью, стон раненого зверя.
«Милорд!», — раздается раздраженный возглас, и, Валар ради, едва ли прежде Трандуил мог думать, что в силах испытать подобное облегчение, услышав один лишь только голос отца своей супруги. Чудные дела творятся; он, однако, все же рад, что нет нужды первым делом сообщать сыну, когда тот возвратится, что его наставник и дед скончался на войне. Леголас обязан был быть с ними тогда; как принц, как командующий, как единственный его наследник, но Трандуил вынужден признать, что от мысли, что сыну все же удалось избежать этой сомнительной чести, дышать становится чуть легче. Сколько бы смертей Леголас не повидал, в скольких бы битвах не принял участие, это — первая его истинная война, а уж с тем, чтобы бродить среди трупов, выискивая тех, в ком еще теплится жизнь, он в состоянии справиться самостоятельно.
У короля, что повел свой народ из глупой блажи на верную смерть, по окончанию сражения тягот на редкость много; Трандуил никогда не желал, чтобы его сыну довелось наблюдать за тем, пусть и долг его был в том, чтобы заставить кронпринца и трон наследующего во всем, до последнего мгновения участие принять.
Он тянется к сыну, своему сыну, на осанвэ, и отступает в испуге, не найдя преград. Его сын не закрывается от него.
Трандуил почти улыбается: его сын, всегда его сын. Имена, титулы, положения, повинности и обязательства будто враз утрачивают весь смысл, пустым звоном повисая в тишине; его сын — единственное, что может иметь значение.
— Удачи тебе, король Дейла, и прощай.
Трандуил молится за то, чтобы более с этим человеком никогда не встречаться. Но Валар, разумеется, к словам его останутся привычно глухи: таков его удел, такова цена королевского венца. Он заплатит, безусловно, заплатит сторицей — ведь если не он, то сын.
***
— Он вернется, — бормочет Морнэмир. — Вернется, разумеется, вернется. Проклятый мальчишка!..
Трандуил равнодушно глядит на него снизу вверх, точно в давние, спокойные и мертвые времена, когда они не знали ни войн, ни вдовства, ни сиротства.
Он видит: Леголас где-то ужасно далеко, за сотни лиг, почти искренне улыбается и хрипло, с надрывом смеется; его морготовой рыжей девочке этого вовек не понять, не расслышать — она заигралась, слишком уж заигралась в серьезность, любовь и тоску.
Сам он сидит на полу своего кабинета, разбитый вдребезги и склеенный мерзкими и липкими словами-мечтами, в которые и не верит даже; сидит, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги, да глядит куда-то вперед и в пустоту, тщетно силясь отыскать призрак, его столь жестоко покинувший. Морнэмир же восседает на его собственном кресле, закинув ноги в старых военных сапогах на стол, да крутит в руках кубок, полный вина.
Они оба знают: ни единого глотка не будет сделано; ни единого слова, ложью не пропитанного, не будет произнесено.
Трандуил смотрит, ищет, прислушивается.
Леголас глядит на него, чуть прищурившись в извечной своей лукавой манере; в глазах его пляшет, беснуется нечто, давно знакомое и кошмарно родное. Нечто, смехотворно напоминающее «любовь», о которой никто из них никогда не осмелится сказать другому.
Трандуил слишком уж привык признаваться в любви на могилах.
У сына глаза светлые, ясные, но давно уже не чистые, яркие — как прежде. Они оба чересчур изношены, чересчур друг от друга устали, чересчур много боли причинили.
Трандуил знает: все завершится на очередной могиле с последним ударом сердца и первой горстью земли, ведь ни один из них не обретет покоя в мраморном холоде усыпальниц под дворцом. Трандуил знает: Леголас слишком юн, чтобы желать смерти, а сам он слишком стар, чтобы со спокойствием шагнуть ей навстречу. Трандуил знает; все знает, пусть и не хочет вспоминать.
— Мне стоит переписать завещание, — рассеянно замечает он. — До сих пор не задумывался, кто займет трон, когда нас обоих не станет. Есть кто-нибудь на примете?
Ему бы впору рассмеяться. Расхохотаться громко и заливисто, чтобы вмиг исчезла эта странная восковая гримаса с лица Морнэмира, чтобы сразу ясно стало кристально, что сказанное — лишь глупая, неуместная шутка, чтобы самого себя в этом убедить. Вот только, чудится, не шутка это вовсе: Трандуил, впервые как он думает, но в сотый раз — по правде, не знает, что будет дальше.
У него нет иных наследников; Леголас же сердце свое отдал столь безнадежным, безумным образом. Их род прервется по истечению двух лишь смертей — не смешно ли?
Быть может, и к лучшему то — у них ведь все всегда было так... Неправильно. Омерзительно, тошнотворно и чудовищно неправильно.
Что будет, если Леголас умрет? Что будет, когда умрут они оба? Что будет дальше? Что будет с ними обоими, что будет с этой семьей, с этим королевством, что будет?
— Не мели чепухи, — резко хрипит Морнэмир.
Они не зажигают свечей; Трандуилу противен свет ровно в той же мере, что и лицо родича, за тысячелетия изученное чрезмерно хорошо. В полутьме кабинета лорд кажется ему болезненно-старой, безвольной птицей с изломанными крыльями и посеребренными маячащей смертью перьями; Трандуил обращает взор на собственные руки, но, не в силах сосредоточиться, жмурится.
Он не может больше смотреть, он не хочет больше видеть.
— Твой отпрыск вернется, король. Он ведь твой сын.
Сын, и вправду, в самом деле — всего лишь его сын.
Трандуил глядит с широко закрытыми глазами. Леголас улыбается — не ему, не ей, не миру.
Его дитя вернется к нему; вернется, в конце концов. Различие лишь в том, вернется ли, сверкнув ледяным взором, иль заключенным в сосновую клетку гроба.
Леголас тянется к нему с усмешкой, змеящейся холодными блуждающими огнями и кровавым взглядом.
«Здравствуй», — шепчет Трандуил сорванным голосом, слыша грохот своего падения, но не звука слов.
Здравствуй, сын мой. Удачи и прощай, мой принц.