«Тебе необходимо помнить, кто ты есть на самом деле. Это очень важно. Нельзя позволять другим людям или вещам решать за тебя, понимаешь. Они вечно что-то напутают».
© Терри Пратчетт
— Что ж, куда бы ты хотела отправиться? — Леголас изнуренно улыбается. Чувствует вину, гниющую и разлагающуюся в самой его душе.
Он теряет себя, и отчего-то Тауриэль он более не узнает. Леголас поджимает губы, хмурится, пытаясь понять, ради чего он это делает.
Игра, сантименты; не для нее и не из-за него, давно уж не из-за Тирона, но преследуя собственные мотивы. Тауриэль — на диво удобное оправдание; он давится горькой мыслью, что истинное ее для себя значение сумеет осознать только в случае, если потеряет. Уместно ли сказать «когда»?
Он потерял шанс узнать ее со смертью Тирона; странное чувство на грани сознания щекочет и шебуршит, смеясь и с кривой ухмылкой бормоча, что покинув Эрин Гален, его дитя подписало себе смертный приговор. Леголас знает, что защитит ее, ровно как и знает, наученный страшным опытом, что не всегда будет рядом.
Теперь она уязвима и нуждается не в нем, но сочувствии и поддержке, что он способен дать; Леголас же, к своему стыду, замечает, как тает к ней всякий интерес: хрустнула и пошла трещинами приязнь в тот самый миг, когда Тауриэль, сломанная и сломленная, трясущимися пальцами стирала кровь с мертвенно-бледного лица своего гнома. Ее очарование было в светлой, полной жизни наивности, нонче же Леголас с затаенным ужасом дожидается того дня, когда невольно, в рассеянности, вдруг найдет в воспитаннице свои черты.
Он противен самому себе, однако ничего с этим поделать не может. Они не нужны друг другу; его чувства неуместны и мятежны, ее сердце и разум иному завещаны.
Леголас задумчиво глядит на восток, теряясь в мыслях, что, чудится, ничего не останется от них — он не уверен, что выживет вновь, Тауриэль же давно потеряна. Он проводит ее, сбережет и позаботится; выполнит свой долг и, может быть, забудется, находя мимолетное утешение в чем-то столь же нелепом и больном, как их связь.
Ему немного больно, самую каплю страшно и до смеха любопытно — что же будет дальше, что ждет впереди, в бескрайнем бирюзово-свободном будущем. Леголас чудовищно сильно устал думать о прошлом.
— Не знаю, — бормочет Тауриэль. Она кусает губы и нервно мнет пальцы, отчего-то не решаясь на него взглянуть. Она отцветает, теряя краски, теряя жизнь. — Из-за меня вам не вернуться домой, и я не знаю...
Она не знает. Леголас улыбается — для нее. Он понимает едва многим больше, но для нее теперь он обязан быть тем, для кого все легко и ясно.
— Мир огромен, — отвечает он, ощущая себя запертым в черной комнате. Заперт в темнице из собственной плоти и костей, со смертельно сладким запахом умирания, рубинами брусничного сока, кровью стекающего по рукам, расшившего воздух. — Я больше не твой принц.
Не принц, не командир, не наставник; они стоят в шаге от падения в темную бездну безликости, что обратит их в незнакомцев. Леголас чувствует себя кругом виноватым, но, против обыкновения, гонит размышления о тысяче своих ошибок прочь. Он устал.
Они глядят друг на друга. В рыжих волосах Тауриэль прядями седины сверкает снег, а во взоре тлеет боль. Тлеют чувства, тлеет память, тлеет жизнь — Леголас безнадежно потерян и ступает теперь в потемках, обдирая руки о шершавые тайны в тщетных попытках добраться до своего потухшего маяка. Не он ее опора, но притворяться таковой Леголас научился до смешного искусно.
К востоку от них — море Рун, Железные Горы — на север и Мглистые — на запад, да Дагорлад на юг. Мир огромен, перед ними он открыт и безмятежен, однако Леголас знает, что куда бы ни пошел, грезить будет лишь об одном. Отец, смеясь, сказал однажды, что умереть желал бы на выжженных землях Дагорлада, где пролилась кровь владыки Орофера; Леголас же, рожденный лесным эльфом, в Лесу хотел и конец встретить. Однако, его «дом» — дворец и Лес, друг от друга неотделимые. Он не может вернуться.
— Мне не нужен весь мир, — качает Тауриэль головой. — И я не знаю, чего хочу.
Она другая: Леголас, наконец, видит в ней кого-то совершенно иного и почти незнакомого. Шесть сотен лет — не так уж и много, когда сам прячешься целую вечность, метаясь в сомнениях, не имеющих конца и края.
Она смотрит серьезно, со взглядом потухшим, но тяжелым. Леголас замирает, охваченный внезапной уверенностью, что она справится. Сумеет справиться, когда он отвернется, справится со всем, когда уйдет — он, как смеет надеяться, дал ей все для того, чтобы именно такой вырасти. Леголас гордится ею, безусловно гордится, как гордился прежде первыми шагами и неловкими попытками выговорить его имя.
Леголас знает, что любит ее — по-разному, из-за сотни причин и по вине тысячи случайностей, не так, может быть, безумно да ярко, как прежде, но все же любит. Она его ребенок. Они не друзья, она ему не дочь, и его нелепые чувства, некогда бушевавшие — помешательство.
Он любит ее и давно научился жить с этим. Когда-нибудь все непременно будет в порядке для них обоих; о ней же теперь он позаботится. Леголасу, в общем-то, нравится любить.
— Могу отвести туда, где сердце найдет покой, — сумрачно говорит Леголас, с некоторой меланхоличностью разглядывая серое пасмурное небо. — Выбор за тобой.
Она в молчании кивает. Им обоим отчего-то вспоминаются слова короля о том, что он, чудится, чрезмерно ею увлечен.
***
В тишине они проводят следующий день, направляясь на север — вновь к Гундабаду. Дорога, избранная им, лежит через Мглистые горы и дальше, через Арнор, на восток. Их молчание привычно, но меж тем тягостно: пусть говорить им не хочется, знание, что им не о чем вести беседы, повисает колокольным, тягостным звоном.
Они знают друг друга слишком мало да странно: Леголас, зная о ней абсолютно все, совсем не понимает, Тауриэль вдруг с горечью вынуждена признать, что, будто бы, никогда его и не знала вовсе. Чересчур долго знакомы, чтобы быть чужими.
В силах Леголаса — вообразить, каково воспитаннице нынче, знает он, что она и мысли о подобном себе не позволит. Она не желает быть понятой. Ему до ужаса надоело пытаться улыбаться, смеяться и говорить. Леголас ощущает себя обманчиво-свободным, и оттого ему тошно: он знает, что это — не навсегда, и никак не может прогнать мысли о том, что совсем скоро все вернется на круги своя, выбивая почву у него из-под ног и защелкивая кандалы на руках. Он, к своему разочарованию, не умеет жить мгновением, понимая это до омерзительного скоро.
Проклятую крепость они обходят за милю, не забираясь на Эру забытую вершину; это место, — Леголас уверен, — обоим им до глубины души противно.
В остановках нет ни нужды, ни смысла: они идут налегке, подгоняемые острым желанием завершить свое путешествие как можно скорее. У Леголаса при себе лишь лук, колчан со стрелами да пара кинжалов — надеясь втихомолку, что все завершится удачно или приключится нечто, что вынудит его отказаться от всяких планов и домой возвратиться, он не озаботился подготовкой к тому, что покинет королевство на долгий срок; лук же Тауриэль безнадежно сломан, но зато меч она сумела сохранить и к тому же взяла десяток золотых монет.
Их путь, если уж не сбавлять скорости и не устраивать долгих привалов, займет от силы смену одной Луны; во сне, отдыхе и пище они нуждаются не столь остро, и этого должно хватить на дорогу в один конец. Леголас отчего-то твердо знает, что после о себе позаботиться сумеет.
Ему не по вкусу Мглистые горы, как не слишком уж нравится все, что так или иначе связано с гномьим народом. Леголас криво усмехается, спотыкаясь о воспитание, что теперь уж он, по воле подопечной, и сам с гномами связан оказался.
Здесь все словно иное: другой воздух, резкий и оглушающе-чистый, другие травы, мелкие да болезненные на вид, другие земли. Вода — и та другая, опаляюще-ледяная, быстрая, колкая. Он сыт одной этой водой и ветрами, не чувствуя ни тени голода или изможденности — только лишь жгучее желание убраться отсюда куда подальше.
Леголас не чувствует привычного биения жизни под ногами, все еще изредка оглядывается в растерянности, не слыша перешептываний деревьев да звериных криков, одни вороньи скрежещие, смерть предвещающие голоса. Камни, кругом одни лишь камни, поросшие блеклым мхом, старые, тонкие сосны и абсурдные, немые ели. Он не понимает сути мира, простирающегося на сотни лиг вперед, ощущая себя сродни потерявшемуся ребенку, чьи родители ушли, пообещав, что вернутся вскоре, но этого так и не сделали.
Леголас фыркает, благодарный десяткам, сотням лет, проведенным вдали от дворца, на границе, где едва ли имел возможность разнежиться или привыкнуть к комфорту. Их причудливое путешествие казалось не более чем легкой прогулкой по сравнению с диким калейдоскопом событий последнего тысячелетия. Раздумья об этом неизменно заставляют его морщиться: Леголасу омерзительно то, что он оставил собственный отряд, покинул подопечных и товарищей, пренебрегая долгом и обязанностями ради... Ради ребенка, несомненно заслуживающего куда лучшей жизни.
Он не жалеет, зная, что, возвратись в прошлое, сделал бы все тот же выбор: слишком уж многое он задолжал Тауриэль, и его долг теперь, когда отгремела война, защитить ее.
Леголасу хочется верить, что наступило затишье; им дарована передышка на десяток-другой, прежде чем все вновь не обратится бесконечной борьбой за жизнь. За минувшую неделю они наткнулись на орков лишь единожды: жалкое подобие отряда из четверых, расправиться с которыми труда не составило.
Украдкой он продолжает наблюдать за Тауриэль. Она грустна; печальна в той тоске, что никогда не была ему доступна — Леголас чрезмерно хорошо помнит, что такая тихая и спокойная тоска никогда не была ему свойственна. Она же молчалива, смиренно-улыбчива и тиха. Леголас в растерянности следит за нею краем глаза, силясь вспомнить каждое, сказанное ею о том гноме слово. Была ли в самом деле влюблена, были ли чувства, или ему все привиделось? Но нет, он знает, что то — напрасные надежды; скорбеть они научены по-разному, что отнюдь не уменьшает значения ее чувств, верно ведь?
К концу второй недели пути он подстреливает серна. На лугах, в низовьях гор, вплоть до глубокой осени встречаются олени, косули и кабаны, к зиме спускаясь в леса; здесь же, у мелкой, быстрой реки, когда большая часть дороги остается позади, а на востоке лежат лесистые равнины Арнора, пересечь которые им лишь предстоит, Леголас спускает тетиву, любуясь в чудном приступе циничного интереса, алой кровью, помутившей на миг хрустальную чистоту воды и кляксами расцветшей на тонком, плешивом бархате снега.
Ветра в горах и в самом деле особенные. Особенные иначе — не плохо и не хорошо, ибо нелепо природу разделять на черное и белое, — просто особенные. Неродные, непривычные, не... безмолвные. Безмолвие, мертвая тишина камней — то, с чем он, чудится, не примирится вовек.
Тауриэль пытается заговорить с ним. Беседа не вяжется: она задает слишком много ничего не значащих вопросов, он отвечает чересчур уклончиво, чтобы у нее появилось желание продолжать. Им обоим невольно хочется разрушить, сломать странную тишину, пленившую весь мир кругом, но Леголас понимает чрезмерно скоро, что дело вовсе не в их молчании. От ее голоса ему дурно — так звучит ее укор, с таким же тоном и выговором когда-то растерянно, тревожно мерцая глазами, бормотал Тирон, не смея и не желая показывать истинных своих страхов.
Для Леголаса все горы — едины. Камни, мох, свист ветра, сверкающий в далеких вершинах снег и быстрые ручьи, все не его, чужое и пустое. Его диковинно тянет, зовет куда-то, подгоняя словно бы вперед и навстречу, пусть слишком уж многого от будущего Леголас ожидать остерегается, опасаясь вновь вкусить горечь разочарования несбывшихся надежд.
Земли Арнора он по-прежнему кличет таковыми — из привычки времен ученичества и юности, пусть, быть может, Арнора и нет давно, а земли — во власти людских следопытов и бродяг, да степных волков.
Леголасу известно о диких людских племенах, обитающих на юге и востоке, и о дунэдайн, держащихся запада, размышления о чем вызывают лишь головную боль: со смертными в ближайшие два столетия он встречаться не собирается уж точно.
Зная, что едва ли выйдет, Леголас все-таки надеется на то, что оставшиеся пару сотен миль им удастся преодолеть в прежнем одиночестве, что не будет разрушено ни людьми, ни кем иным.
— Я, кажется, знаю, куда ты ведешь меня, — замечает Тауриэль в один из тех ужасно длинных, душных и туманных дней, когда особенно ясно ощущается усталость, а раздражение искрит в самых кончиках пальцев, грозя обернуться чем большим — напрасно, впрочем.
— Тем лучше, — коротко отвечает Леголас, бросая на нее быстрый взгляд.
Они держатся воды все это время: следуют за россыпью морщинок-ручейков, что, верно, когда-нибудь да должны привести к озеру Эвендим, озеру сумерек, которое Леголас, памятуя о давних временах, когда именно на нем некогда была столица-Аннуминас, если б только имел более точный ориентир.
Почти три луны минуло с того мига, когда они переступили границу Эрин Гален в последний — для кого из них последний покамест оставалось загадкой, — раз. Странно легко протекало их странствие: испуганные недавней войною черные твари будто бы затаились, попрятавшись по темным, пыльным углам; нужды в продовольствии они не испытывали — не так уж и трудно подстрелить оленя иль кролика на столь открытой местности, сменяющейся лишь редкими лиственными рощами и терновыми зарослями, и тем паче — в питье.
Это вызывало странное подобие смущения и досады: Леголас, оставаясь верным себе, ожидал больших сложностей и преград на пути. К тому же, до сих пор им ни единой души не встретилось, что поднимало на душе дикое, тревожное чувство.
Леголас не сумел отыскать истинную причину своих волнений и, не желая признавать, что это, может статься клич о помощи и известие о беде, приключившейся в оставленном доме, предпочел назвать это «тоской».
Но, правда в том, что не тосковал он на самом деле: Леголас испытывал страх, любопытство и предвкушение, но не тоску. Он не знал, что будет дальше, и впервые за два с половиной тысячелетия своей жизни даже не подозревал о том, что же сам собирается предпринять немногим позже. Неизвестность страшила, но манила с куда большей силой.
Меж тем, вскоре остаются позади и пустынные земли мертвого, призрачного Арнора, оставляя за собою лишь неясные тени беспокойства и тревоги на душе, будто он позабыл сделать нечто чудовищно-важное, в слепоте остановившись в одном лишь шаге от свершения чего-то безусловно судьбоносного, но так и не сделав его. Отчего-то Леголас твердо знает, что еще вернется сюда.
Каждый день похож на предыдущий, и лишь закаты и рассветы разнятся мириадами оттенков пурпура, малахита и кобальта; в равнине унылой и бескрайней сливались и выцветшее небо, и редкий, мелкий снег, и черная земля. Леголас чувствует себя истощенным, изголодавшимся по пьянящей жизни родного, невыносимо яркого и переменчивого леса. Он словно не на своем месте.
— Вы ненавидите меня, мой принц? — тихо вдруг спрашивает Тауриэль днями позже, и Леголас понимает, что как бы то ни было, покинуть ее и вернуться домой не сумеет. Он выбор сделал, пора перестать сожалеть.
***
Леголас, наконец, находит в себе силы признаться, что всегда знал, что это не может длиться вечно. Тауриэль не его и не для него; за его эгоизм и жадность заплатили они оба.
— Ты хороший ребенок, — ровным голосом произносит он, положив ей руки на плечи и заглянув прямо в глаза.
Тауриэль смотрит изумленно, едва рот от удивления не разинув; но и это чувство, однако, проносится в ней лишь краткой вспышкой, потухая в темных вязких топях печали, отравившей ей взор, некогда светлый и задорный. Не случись с ней он, Леголас, все было бы иначе.
— Я горжусь тобой, пусть не могу понять и принять причин многих твоих последних поступков. Но я горжусь тобой, мое дитя, — Леголас слабо улыбается, силясь в эту улыбку вложить всю нежность, на которую он только способен. — И я люблю тебя.
Она глядит широко распахнутыми глазами — не верит, не хочет верить. Леголас знает, каково ей сейчас, знает, что она потеряна и ничего не понимает. И знает, что больше ничем не может помочь — только испортит все.
— Я привел тебя сюда, — чуть запнувшись, продолжает он. — Что делать дальше, как поступить — твой и только твой выбор. Я уйду сейчас, Тауриэль, уйду навсегда. Прощай. Удачи.
Он отворачивается, кусая до крови губы и крепко жмурясь. Серебристые Гавани отвратительно ярки на закатах; крик чаек и оглушающий звук прибоя, моря, шумного, огромного и великого, сбивают с толку. Слишком светел мир, слишком ядовита, горька его печаль; Леголас знает, что не должен, не должен, не должен оборачиваться...
Ей решать, взойти на корабль иль нет: он не хочет знать этого, ничего об этом знать не хочет.
«Люблю», — неловко бормочет Леголас, быстрым шагом направляясь прочь от пристани. Он ненавидит каждое мгновение этого — так всегда происходит, когда он знает, что поступает правильно.
Леголас уходит; едва не бежит, оправдывая свою позорную слабость тем, что коль останется, непременно окажется обреченным на ужасающе долгое прощание или, того хуже, разговор по душам с не в меру участливым незнакомцем. Он не хочет этого.
— Я люблю тебя! — кричит будто бы Тауриэль. Голос ее теряется во вздохе волн, и следующий порыв соленого, горького ветра как будто доносит до него еле слышно «спасибо».
Леголас улыбается. Он замедляет шаг, но спустя миг застывает, словно громом пораженный: мысли бегут теперь уж по совсем другому руслу, и он растерянно моргает, пытаясь понять, что же произошло.
«Мой принц?» — вновь несколько обеспокоенным тоном зовет его на осанвэ незнакомец.
***
Леголас — все лучшее, чего у него никогда не было. Трандуил смеется, зовет и бредит: мира нет, его нет.
Он рисует кровью, острыми гранями сапфиров государева венца, вином и хрусталем разбитых в яростном припадке кубков; Леголас ярок, так безумно ярок.
Он помнит, что было всему началом: вечно в памяти мгновение, когда, тысячи лет назад, узнал он, что сын пропал. То был третий раз, когда Трандуил едва не назвал свое дитя мертвецом, и не последний в то столетие.
Заходится хохотом, остервенело пальцами вырисовывая на мраморе рваные, кривые черты, складывающиеся против воли в безмятежный лик сына. То — худшая из его ошибок, первая из тысячи. Некогда оступился, захваченный странным, давним страхом, скованный детским кошмаром — отцовским ледяным трупом в его объятиях. Трандуил помнит, каково терять отца, Трандуил помнит, каково быть нежеланным владыкой, народом ненавистным, Трандуил помнит, как проснулся однажды в липком поту, ощутив дыхание смерти в затылок.
Страх свел его с ума в то раннее, туманное утро: страх за себя, за сына, за народ. Леголас лучшее, что есть в этом проклятом, забытом Валар и Эру королевстве; Леголас достоин всего, достоин власти, силы и любви, достоин жить. Его сыну суждено стать великим королем — слова, приятные его сердцу, тревожащие душу.
Гордыня была всему первопричиной. Гордыня, страх и застаревшая боль. Его ребенку не должно быть больно терять отца, его ребенку никогда не должно было быть больно, его ребенок должен был взойти на престол с гордою, хладною улыбкою, с какой бы хоронил и чуждого, незнакомого и ненавистного отца.
С этими мыслями он оставил Леголаса, в бытность того сущим младенцем — и сотни от роду не было, когда тому пришлось оказаться вдруг в кругу одних лишь наставников, книг и слуг — отстраненного уважения, сдержанных улыбок и равнодушия, что сделали бы, сломав, лучшим правителем, чем у него, Трандуила, когда-либо выйдет стать.
Теперь, однако, он сам себе противен; Трандуил, не в силах побороть древний, первобытный ужас перед смертью, душащий и ядовитый страх одиночества, вынужден искать утешение лишь в твердом уверении, что коль и умрет, то Леголасу запомнится отцом глубоко ненавистным и оттого не станет причиной горя слишком уж сильного.
— Мое дитя, жизнь моя, — бормочет он, точно мантру — не сосчитать, в который раз. Безжизненным взором окидывает изуродованные покои: винно-кровавой росписью покрыт, точно шрамами, мраморный паркет, изрисованы стены, заклеймены парча и шелка. Не находя более Леголаса, Трандуил, как умеет, старается создать, уловить тень его присутствия, с исступленной отчаянностью вырисовывая улыбки, глаза, любимые черты, морщинки, растрепанные локоны.
Леголас — все лучшее, что было в их семье, и живая, дышащая иллюстрация того, чего у них никогда не могло быть. С досадливой мыслью, что по-прежнему безнадежно влюблен в ту, что изредка проскальзывала в их сыне, Трандуил вспоминает собственные нелепые слова о том, что сумеет без него, вновь утопая наяву в мириадах страхов о смерти сына, захлебываясь во снах кровью на его могиле и теряясь, вечно теряясь в дворцах своей памяти, где неразрывно слились прошлое с грядущим. В ужасе он наблюдал за умирающей матерью, хоронил в отрешенности отца, целовал в безумстве труп супруги и молился за покой дочери; с ежедневными, еженощными думами о смерти сына, ставшими извечными его спутниками на протяжении трех тысячелетий, Трандуил сходит с ума, — быть может, сошел уже давно.
«Леголас не должен умереть», — этого он держится последние тысячелетия, последнего, что еще имеет смысл.
Трандуил давно знает, что король из него вышел никудышный — осознает это в то самое злосчастное мгновение, когда вынужден смириться с осознанием того, что благо Леголаса, его желания, его жизнь, давно стали превыше и ценнее королевства, против всяких его клятв, слов и мнений. Так быть не должно, — не для него, — однако Трандуил знает, что ничего уже не изменить: свершилось все же то, чего он так боялся. Хуже уже быть не может...
И тут в дверь раздается стук.
«Милорд Трандуил?» — вопрошает незнакомый голос.