«Сколько звезд уже родилось, но их свет до нас еще не дошел? Если бы сегодня ночью погасли все солнца, кроме нашего, сколько сотен лет должно было пройти, чтобы мы осознали, что остались в одиночестве?»
© Ренсом Риггз
Леголас хочет чувствовать себя спасенным, остро нуждается в объятиях и, может быть, ком-нибудь, кто мог бы с уверенностью сказать, что позаботится обо всем. Беда в том что он, чудится, слишком взрослый для того, чтобы подобные желания были уместны. Он боится закрывать глаза, чувствует себя расколотым и всего лишь хочет кричать — нечто, однако, кривит его губы и хрипом замирает в горле.
Мятежное и птичье сердце его, вырванное из груди, осталось где-то ужасно далеко, запертое в тяжелом ларце, спрятанном глубоко в земле. Леголас ощущает как задыхается, впервые не зная, вернется ли когда-нибудь домой. «Ох,» — думает он и кажется самому себе глупым маленьким ребенком. — «Ох».
Может быть, он видит то, чего быть не должно, и слышит то, чего и нет вовсе. Может быть, он становится грубым, когда боится. Может быть.
«Кто вы?», — растерянно бормочет он, задрав голову. Леголас щурится, глядя сквозь пасмурные, торопливые и куцые облака на маленькое золотое солнце. Ветер треплет его волосы, шумят грохочущей тишиной одиночества старые тонкие деревья со скрипучими ветвями и жгут каленым железом кожу снежинки, маленькие и колючие.
«Мое имя Морохир», — следует ответ его незнакомца. На страшное мгновение Леголасу кажется было, что это — не более чем плод его воспаленного разума, сотканный воображением из отрывков былого в безумной попытке скрасить его добровольное уединение изгнанника. — «Так уж случилось, что мне не повезло стать новым канцлером».
«О?», — Леголас хмурится, задумчиво теребя завязки плаща. Он испытывает нечто, напоминающее смущение. Может быть — восторг.
Он один — кругом на сотни миль ни души, лишь шумят в ветре птичьи крылья и спящих деревьев скрип, но все же не одинок.
Канцлер, стало быть. Он с трудом вспоминает это лицо; канцлер, по насмешливым словам отца, сказанным тысячелетия назад, всегда был не более чем марионеткой с фальшиво блестящей иллюзией власти в руках и уж точно не являлся тем, с кем принцу стоило бы водить близкое знакомство. Быть может, они встречались раз или два: в дела двора и тем паче совета Леголас старался не вмешиваться, за столетия в совершенстве отточив тонкое искусство мгновенно исчезать, едва только поблизости появлялся некто самодовольный и властный, — иных, чудится, в совет не принимали. Политика — хвала Валар, — не его забота: в последний раз отец, не особенно меж тем и стараясь убедить сына в важности принятия участия в решении подобных вопросов, проиграл в споре с упрямством, не уступающем его собственному.
«Осмелюсь спросить: что же стало с вашим предшественником?», — более из скуки, нежели из истинного любопытства вопрошает он. Леголас гадает, в чем же смысл, в чем причина этой диковинной беседы: откуда взялся новый канцлер, где набрался наглости завести разговор первым, будучи не представленным официально, и чего желает тем самым добиться. Следует ли ему волноваться?
Леголас морщится, пораженный неприятным осознанием того, что при должном упорстве и желании во власти канцлера немного подпортить ему жизнь.
Стоящих причин для беспокойства нет: оставаясь единственным наследником престола, он пользовался правом полной неприкосновенности, и, к тому же, до тех пор пока король заинтересован в том, чтобы оставаться единственно возможной и, разумеется, худшей из его проблем, никому иному не позволено будет и взгляда лишнего бросить. Ох, сколько бы он отдал за возможность в самом деле тревожиться о собственной жизни, а не блекло думать, что испытывает тревогу лишь оттого, что так положено.
Канцлер, однако, выбираемый советом лордов на срок в три тысячи лет, официально являлся второй фигурой в королевстве после короля: иные члены правящей семьи, герцогский род — род ближайших родичей государя, шли после. Таково было официальное положение дел. Но никогда прежде ни один из трех канцлеров за всю историю их государства, — ни при владыке Орофере, ни при его отце, столь великой властью на деле не обладал, будучи куклой в руках членов совета. Подобное положение дел всегда более чем всех устраивало — то было своеобразное молчаливое соглашение обеих сторон, никогда не становившееся предметом для споров и раздоров.
«Он, к несчастью, встретил свой конец в минувшей битве у Одинокой горы, мой принц», — следует равнодушный ответ, искрящийся бликами темной насмешки-намека. Хитросплетения интриг и лживых дворцовых паутин Леголасу не интересны вовсе, и потому он, догадываясь смутно, что не так уж и просто все случилось, предпочитает не углубляться в расспросы, и не желая знать большего. Может быть, его испуганная грубость чрезмерно часто оборачивается по итогу гневом.
«Вы ожидаете услышать мои поздравления или соболезнования, лорд?» — раздраженно произносит он, вспоминая в точности причины, почему с таким усердием избегал встреч с отцовскими советниками.
Леголасу кажется, что в ответ он слышит нечто, слишком уж напоминающее насмешливое фырканье. О Валар, мечтая часы назад о том, чтобы услышать жалкий отзвук чужого голоса, вовсе не этого он хотел. Покинув дворец, оставив королевство, избавиться от придворный грязи ему все же не удалось, подумать только...
«Вы пропали без вести, мой принц», — нараспев сладко говорит канцлер, и Леголас с легкостью различает неприкрытое едкое презрение в его голосе, смешанное причудливым образом с иным резко отличным чувством, природы которого не понимает. — «Лишив меня возможности засвидетельствовать свое почтение».
«Желали встретиться?» — Леголас трет виски, зло скрипнув зубами. О Валар и Эру, в чем он провинился? Разве убивал он невиновных, мучил детей, животных, быть может, жестоко пытал, чтобы заслужить это? — «Спешу вас огорчить: в ближайшие десятилетия можете не надеяться на мое возвращение. Жаждете встречи, беседы с глазу на глаз? Что ж, уверен, что если уж дело столь серьезно, Его Величество с радостью и величайшим вниманием выслушает вас.»
Легкий, едва заметный страх на периферии сознания, потрескивающий искорками тусклой опаски, бестолкового смущения, становится тем, что грубо бьет наотмашь, заставляя понять и вспомнить. Во рту дурно горчит дымной фальшью. О Валар, разве не заслужил он мира?
Ему тошно. Это чувство, это странное чувство чуть глубже усталости, чуть чернее разочарования и чуть громче безнадежности: ему следует говорить, следует усмехаться и быть заинтересованным или испуганным, однако не выходит.
Леголас знает, что он достиг своего пика. Он падает теперь; летит с обрыва, спиной в темную неизвестность, и никак не может заставить себя раскрыть глаза.
Он, пожалуй, хотел бы оказаться дома: в том позолоченном времени, когда отец был лишь папой, что любил его просто и бесконечно, худшей бедой представлялся потерянный солдатик, и страшнейшим кошмаром — час, проведенный за учебой в погожий, безоблачный день. Это — его дом.
Дворец лишь дворец, а корона не имеет смысла без короля: Леголас знает, давно уж знает, что вырос, избалованный родительским вниманием в мере достаточной, чтобы, не заботясь о нуждах королевства, иметь наглость заявлять, что сам нуждается в отце, а не государе. Их семью и каждого из них сломала корона — не война, не лишения, не смерти.
Леголас тяжко вздыхает: вспоминаются вдруг вечные нравоучения наставницы. У него есть роль — он принц и сын Трандуила, и, смятенный этим прежде, нонче он находил умиротворение в этих словах. У него есть имя, у него есть место, у него есть путь; Леголасу плевать, какой ценой то было достигнуто, и он ненавидит боль достаточно, чтобы не задумываться больше над тем, достоин он этого или нет.
Он принц — такова судьба. Изгнанный, потерянный, мертвый и забытый, но навсегда — принц. Не ему стоит доказывать собственную важность; Леголас осознает теперь, поняв давным-давно, что использовать следует, не брезгуя, все, что только имеешь и получить можешь — у него есть долг, а значит необходимость выжить, и он, Моргот возьми, пройдет этот путь до конца.
Леголас не видит будущего, однако любой выбор, сделанный им, будет правильным лишь оттого, что сделал его он. Он бросил привычку жалеть о прошлом; стыдиться нечего, боятся некого, имя отца после собственного — груз, что он несет с гордостью.
Он знает это прямо сейчас, в это чудное мгновение полного, режущего одиночества, ушатом ледяной воды его отрезвляющим. Леголасу не ведомо, что за помешательство это и как долго оно продлится, но уверен в одном: его страх, робкая тень такового, не уместен — не перед канцлером. Он кронпринц, он наследник, он сын короля — покинув дворец и королевство, он не перестает таковым являться.
Леголас заставляет себя вспомнить, что у него есть власть на то, чтобы раз и навсегда избавиться от очередной суетливой пешки: король не терпит чужих меж ними и не привык сыну хоть в чем-либо отказывать. Так звучит его власть. Принц, не имеющий расположения короля, едва ли переживет отрочество, сын же, отцом любимый, получит чуть больше абсолюта.
Испытывать легкий испуг следует отнюдь не ему.
«Мне было любопытно поглядеть на вас, мой принц.» — поет сладко канцлер. Они оба чувствуют перемену: по-прежнему мнимо равным, чашу весов, в насмешку кренящуюся в иную сторону, им не проглядеть. — «Вы опасны, мой принц, вы сами не знаете, насколько опасны.»
Леголас, не таясь, смеется. Он глядит в синеющие дали и поцелованные в румяные щеки небеса, но видит пред собою лишь зеркало. Зеркало, с кем-то, в нем заточенным: Леголас, прищурившись, разглядеть может лишь отца, чрезмерно не похожего на короля, или же себя, чрезмерно на родителя похожего. О, Леголас знает.
«Ваши шутки, право, уморительны», — смех, скользнув серебряным ужом, из его голоса исчезает. Леголасу не по вкусу это: то, что происходит меж ним и королем — лишь их двоих забота. Двое, всегда только двое; никого более это касаться не могло.
«Закон стоит выше короля, но король — тот, кто единым словом способен закон переписать; вы — второй в нашем королевстве после владыки Трандуила, для которого, думается мне, вы и вовсе стоите на недостижимом пьедестале первенства.» — Леголас фыркает нарочито смешливо, губы кусая. Тревожно и запутанно: в самом себе он безнадежно теряется, тщетно силясь разобрать, испуган ли он, разгневан иль возмущен.
Никто и никогда не говорил подобного прежде; он мог думать об этом, оба они могли знать, но никто другой не имел права увидеть и разглядеть. Только лишь меж ними — его дар, его проклятие, его привилегия.
«Король — единственный, кто способен ограничить вас, однако он никогда не сделает этого, без колебаний даст вам все, чего бы вы ни попросили, все позволит.» — продолжает, между тем, безмятежно собеседник его нежданный, словно и не заметив заминки. Леголас в ярости сжимает пальцы в кулаки, дышать стараясь ровно: никто не должен знать. Чувства силой являются лишь когда имеешь власть защитить и оградить; для иного мира, полного врагов и ненавистников, они слабость — так заурядно, так просто.
«Кто, скажите на милость, сказал вам подробную нелепицу?» — вкрадчиво вопрошает Леголас, тон держа. То, что имело место между ними, творилось за плотно закрытыми дверями, под взглядами немых свидетелей из мертвецов. Вечность отец защищать его не сумеет.
«Я не глупец, мой принц,» — отвечают ему с ядом столь горьким, что Леголас ухмыляется против воли. — «Вам дозволено слишком уж многое как для только лишь наследника. Совершенное вами чрезмерно похоже на дезертирство, но милорд, однако, едва ли отрекся от вас, едва ли бросит ждать возвращения и уж точно и мысли о наказании не допустит. Будь все иначе, будь вы кем-то иным иль немного менее важным для него, все и обернулось бы иначе. Король жесток и справедлив; вы не должны были быть исключением из правил, но стали таковым играючи.»
Король-король-король. Отец — лишь временами, изредка, когда уж очень повезет. Леголас знает, что все закончится ровно в то же мгновение, когда он, оступившись, поднимает на родителя взор, полный не ненависти, но страха.
Детям не должно боятся родителей; взрослея, глупея и ошибаясь все чаще, он не перестает быть сыном. Сыном, что всегда, безнадежно и безгранично нуждается в отце.
«Дерзните — подайте жалобу,» — равнодушно отвечает. — «Совершенных нет, лорд Морохир. Возможно позже, когда вам случиться полюбить, вы найдете оправдание и объяснение поступкам Его Величества. Без моего участия».
«Без вашего участия?» — холодно повторяют за ним. Леголас едва ли понимает себя и едва ли когда-нибудь желает понять; он слишком запутан, слишком потерян и будто бы разбит на мириады мелких осколков, что собрали так нелепо неправильно. Он не хочет быть понятым, погрязнув в мечтах о том, чтобы быть просто лишь принятым.
«Мой принц, вы юны, горячи, пылки и, очевидно, обладаете властью во сто крат большей, чем кто-либо в нашем царстве способен когда-либо достичь», — Леголас готов дать голову на отсечение, что в это мгновение они оба улыбаются. Это глупо, несправедливо и наверняка безумно, однако он прожил достаточно, чтобы перестать волноваться о подобных вещах — значение имеют не пути достижения, а цель. Суть его отца в том, что он любит его и это единственное, что ему следует помнить.
«Поэтому вы считаете меня опасным?» — Леголасу почти смешно: его мысли никогда не найдут ни ответа, ни понимания. Его отцу не стоит знать об этом.
И вновь смех; прежде ему не доводилось слышать такого, — вдруг думается. Морохир неуловимо другой, и Леголас не уверен, не нравится ли это ему в том роде, что после определенно может измениться в сторону «ох, я не могу более представить свою жизнь без него». Он ненавидит то, как легко и безнадежно привязывается ко всякому, кто... не пытается его убить в первые несколько мгновений с момента знакомства, возможно.
Ему приятен этот смех, приятен голос — вкрадчивый, низкий и глубокий, рокочущий шершавой, безликой насмешливостью. Морохир не похож ни на кого из тех, кого Леголасу приходилось встречать прежде, и в этом, может статься, главное его преимущество. Он признателен за разговор — нечто, щедро преподносящее возможность отвлечься и увлечься, пусть и оставляющее неприятный осадок неуверенности в собственной реальности; впрочем, в последние дни Леголас едва ли может быть полностью уверен хоть в чем-либо. Его забавляет эта беседа, и слишком уж горевать, если и она окажется игрой безумного рассудка, он не станет.
«Вы чрезвычайно опасны оттого, что непредсказуемы и, не побоюсь этого слова, всемогущи: взбреди вам, мой принц, в голову сжечь весь лес, разрушить дворец и развязать войну со всем миром, король и не подумал бы о том, чтобы отказать вам. И мне крайне любопытно, почему вы, мой принц, до сих пор не сделали чего-то подобного?»
Леголас испускает короткий смешок: «Я, безусловно, мог бы».
«Однако?» — в голосе его собеседника шипит, переливаясь искрами азарта, чистый яд.
«Однако, я, полагаю, чересчур хорошо воспитан для этого», — хмыкает Леголас, пустым взором скользя по дрожащей линии горизонта. У него впереди целый мир, которого он не желал и сотня возможных путей, идти коими он никогда не мечтал. — «Не стоит беспокойства, лорд; понятия чести и долга мне знакомы, а владыка Трандуил, осмелюсь предположить, отнюдь не настолько безумен, чтобы позволять мне нечто столь бессмысленное, как разрушение собственного королевства. Итак, в последний раз спрошу: чего же вы хотите от меня?»
Канцлер громко фыркает. Его голос дрожит, переменятся тон, полнясь ехидной, жеманной сладости: «Ох, вы просто очаровательны, мой принц».
«К несчастью, я могу сказать лишь, что вы несносны и грубы», — сухо отрезает Леголас. Раздражение в нем сталкивается с любопытством; он не желает знать, что победит в этой заведомо неравной схватке.
«Когда мы можем встретиться, мой принц?», — отчего-то враз серьезнея, заговаривает канцлер, заставляя его нахмуриться.
«Возвращение домой не входит в мои планы на ближайшее десятилетие», — осторожно отвечает Леголас. — «Я намерен провести несколько лет в странствиях и не могу с уверенностью обозначить дату завершения своего путешествия: Эрин Гален ничто не угрожает теперь, и в моем присутствии пока что нет острой нужды. Я желал бы повидать мир, прежде чем начнется очередная война».
«Вот как», — Леголас различает недовольство, скользнувшее в голосе. — «Куда направитесь?»
«Не представляю ни одной причины, почему я должен был бы отвечать», — резко бросает он, ощущая раздражение. Контроль — то, что он не простит и не спустит с рук кому бы то ни было. Разумеется, кроме отца, которому, вне всяких сомнений, на его мнение безнадежно плевать. — «Гондор, Рохан, быть может. Лотлориэн, Имладрис — куда заведет дорога, туда и направлюсь».
Быть может, он и в самом деле юн, неразумен и пылок — это не то, что Леголаса хоть сколько-нибудь заботит. В ближайшие несколько лет он собирается делать лишь то, что взбредет в голову, и всем будет лучше, если творить он это станет вдали от Лихолесья.
Леголас уже некоторое время размышляет над идеей стать наемником — он не думает, что способен на что-то иное, а мысль провести некоторое время среди людей слишком уж увлекательна. Он и в самом деле держит путь в Рохан сейчас: государство, что некогда зародилось и разрослось на его собственных глазах. Помнится, наблюдая за юным людским королевством коневодов, отец, криво ухмыляясь, преподавал ему уроки политики и истории, в те редкие мгновения, когда вспоминал о таковых.
Ему кажется забавной эта затея хотя бы оттого, что выбирать не из чего: у него нет никого в целом мире, к кому мог бы он обратиться и направиться навестить.
«В таком случае мне остается лишь ждать вас, мой принц», — с раздражением говорит, наконец, канцлер. — «Мне, безусловно, хотелось бы встретиться с вами лицом к лицу и обсудить кое-что; однако есть то, что я хотел бы сказать вам сейчас».
«В таком случае, я весь во внимании». Слабая улыбка искажает его губы; Леголас бредет, держась запада, но не зная, к чему это приведет его, и это, пожалуй, лучшее чувство, что ему приходилось ощущать в своей жизни. У него нет плана и есть время — на многое.
«Я собираюсь принять вашу сторону, мой принц», — легко звучит, и Леголас резко замирает, пораженный. — «Я... желал бы принять вашу сторону, мой принц, — вашу, не короля. Я поддержу вас и окажу всевозможную помощь, в случае, если это будет необходимо; вы ведь понимаете, о чем я?» — не дожидаясь ответа, канцлер самоуверенно продолжает: «Король Орофер почил в прошлую войну; сейчас наше будущее туманно и неясно, но, если история, упаси Эру, повторится, я буду тем, кто поможет вам занять престол, принадлежащий вам по праву, мой принц».
***
Сколько себя помнил, королем Леголас никогда не собирался становиться. Доселе он не позволял себе и мысли об этом: отец всегда представлялся чем-то незыблемо постоянным, вечным и неприступным — тем, кто останется неизменным до конца времен.
Леголас мог глядеть на него по-разному, давно меж тем поняв, что отец не меняется вовсе, лишь больше раскрываясь для него: они живут слишком долго для того, чтобы не произошло нечто подобное.
Меж тем, что знал свое место: он принц этого царства, он единственное важное, что у его отца осталось. Хвала Эру, отец недолго старался воспитывать его своим наследником, вырастив только лишь сыном.
Леголас знает, никогда не позволяя себе сомнений, что трон принадлежит их семье — всегда, навечно, — знает, что он один в праве своему родителю и королю наследовать, и знает, что государь из него вышел бы... достойный. Он в силах осознать собственную значимость, равно как и то, — веса короны принца ему более чем достаточно — о большем и думать тошно.
Леголас ощущает, что он изменился, но он не уверен, в лучшую ли сторону. Канцлер ему пришелся не по нраву: Леголасу он показался ровно настолько же раздражающе-скучным, насколько его собеседник напротив был заинтересован в нем самом. Леголасу не интересно, однако смех в чужом голосе шепчет, кричит и скалится в ухмылке, обещая, что скоро все обернется иначе.
К счастью, он слишком хорошо научился не замечать очевидного.
Леголас вдыхает полной грудью, отбрасывая с лица отросшие волосы; воздух пахнет тихо подступающей весной, что, с первого вздоха заполнив легкие, ядом въедается в сам разум. Он любит, отчаянно любит весну, неизменно сходя с ума в ее жадных объятиях.
Среди тающих снегов робко глядят изумрудные колючки юных трав, шумит капель и ластится к рукам ветер — теплый, но по-прежнему резкий. Леголас слабо улыбается, взирая в высокое и чистое небо — все еще свободное, синее до одури. Последние дни зимы цепляются за голые ветки редких деревьев и пустые черные земли, но Леголас чувствует, всем своим существом чувствует нетерпеливую дрожь весны в сиянии солнца, обещающую быть жарче и светлее своих предшественниц. Тень отступила, пусть и на краткий срок.
До Врат Рохана в Западной Марке ему остались от силы день или два пути; Леголас надеется обзавестись в Вестфолде конем, чтобы не продолжать путь пешим. Не слишком многое помня о цене людских денег, Леголас размышляет над тем, сумеет ли заработать врачеванием, — целитель из него чуть лучший, чем из отца, что по меркам их народа означает «не слишком ужасный», но на несколько сломанных людских костей и других хворей его безнадежных умений должно хватить или, быть может, стоит продать один из кинжалов.
Обе идеи Леголасу в равной мере не нравятся: не скрываясь и, верно, все же не являясь разыскиваемым беглецом, он меньше всего желал, чтобы до отца дошли слухи о странном эльфе, вынужденном торговать искусством своего народа ради лошади. Эльф, исцеляющий людей, привлечет немногим больше внимания чем некто, пытающийся продать эльфийское оружие.
Леголас тихо фыркает, пытаясь представить, что станется с отцом, если тот услышит о подобном. «Единственный сын великого и ужасного короля Трандуила лечит смертных для того, чтобы купить лошадь».
Ему свободно дышать, он почти смеется; Леголас чувствует себя твердо стоящим обоими ногами на воздухе. Это война — совсем не его война, но молчать уже поздно. Он думает, что наверняка все испортил именно в то мгновение, когда позволил себе последовать за Тауриэль: пройдут года, столетия или, может быть, десятилетия, и ему придется продолжить этот путь.
Леголас, бредя в потемках, режет руки в кровь, случайно наткнувшись на терновый куст перемен, в нем проросших. Что-то чуждое и мятежное в нем кричит чайками и бьется, точно волны о скалы — этот звук, незнакомый ему прежде, корнями впивается в разум.
Мир огромен и необъятен, однако Леголас не знает его, не видит его и не нуждается в нем: он словно никак не может глаз открыть, пробуждаясь наконец от диковинного, затянувшегося сна. Ему отныне не найти дороги домой.
Глядя на стоящее в зените солнце, Леголас мрачно принимает то, что мечтает о войне. Мир до красна раскален; ему нужно, так нужно вновь ощутить уродливую правдивость мироздания, раскрывающуюся лишь в кровавых разводах. Он не может более вспомнить, как жить следует, если уж оружие и убийство выцветают, теряя собственный смысл.
Леголас ненавидит себя, зная, что покоя в мире не сумеет никогда отыскать.
Мысли, ядовитые и изорванные, лоскутами и змеями мечутся в разуме; воздух дрожит, и с каждым шагом Леголас безнадежно утопает в лживых миражах. Он заставляет себя отпустить, злясь и сходя с ума от тысяч шепчущих голосов в голове, упрямо твердящих о мириадах его ошибок и несовершенств.
Леголас идет, не разбирая пути, мучимый ужасной, доселе неведомой жаждой — жаждой малахита августовской листвы, тяжелых виноградных лоз, мутных от свежей крови вод и холодного пота первородного ужаса, дрожащего в самых кончиках пальцев. Это — то, чем дышит он и чем умеет жить.
Дни и ночи проносятся мимо него, едва касаясь своими мертвыми, липкими пальцами: Леголас не в силах разглядеть ни звезд на небосводе, ни солнца ощутить. Сам себе он мерзок и незнаком, — цепляться за это проще, чем вновь утопать в черных трясинах воспоминаний о десятке раз, когда ему следовало поступить иначе, следовало быть лучше, следовало достичь большего.
Шум людских голосов, стук копыт и звон наковальни служат ему пробуждением. Леголас часто и глубоко дышит, прижимая ко рту ладонь, и глядит, только лишь глядит. Созданный людьми мир прекрасен в чужеродной своей неизвестности: Леголас сбивается с шагу, впервые чувствуя себя столь резко неуместным.
Он натягивает капюшон плаща на самые глаза, с досадой размышляя над тем, не стоит ли остричь волосы — излишне яркие, чрезмерно светлые, эльфийские до тошноты. Собственная природа Леголасу кажется в этот миг ужасной, глупой ошибкой: каждый локон, каждый ноготь, каждый дюйм кожи напоминают ему о том, что столь отчаянно хочется забыть.
Кто-то толкает его, замершего посреди дороги, недобро косятся высокие, скучающие стражники, а где-то невдалеке заливается громким плачем ребенок. Леголас слышит смех, ржание лошадей, спорящие крики и приветственные возгласы, не находя в калейдоскопе звуков ничего из того, что свойственно их народу — лишь себя одного.
Он едва было не улыбается, но дергается, чуть не падая на колени: Леголас вспоминает вдруг эту странную горькую вязкость мыслей, неловкость движений и переменчивость настроений. К горлу подкатывает комок тошноты.
О нет, Моргот возьми, он не позволит этому повториться.
Брошенным ребенком он озирается по сторонам, рассеянно размышляя над тем, где бы переночевать. Не нуждаясь во сне, Леголас по обыкновению своему заставляет себя думать о бессмысленных нелепицах и гоня прочь темные, вьющиеся думы: холодный поцелуй смерти живет в его памяти, мелькая тенью в пестром оперении каждой мысли.
Надеясь лишь на то, что его знания вестрона не безнадежно плохи, Леголас окликает первого попавшегося на глаза человека, спрашивая о ближайшей таверне. Он мерно шагает, охваченный диковинной безмятежностью: зверь, терзающий разум стар и давно знаком, а оттого едва ли опасен — это то, во что он заставит себя поверить.
«Таурендил? Могу я попросить о встрече?» — осторожно зовет Леголас. Ныне он твердо уверен только лишь в одном: он не желает умирать, чего эта жизнь не стоила.