«Вот так начнешь изучать фамильные портреты и, пожалуй, уверуешь в переселение душ».
© Артур Конан Дойл
Только когда Таурендил открыл рот, собираясь произнести предвещающие бурю слова: «Могу я попросить о небольшой услуге?», — Леголасу по одному лишь лукавому прищуру старшего брата и виноватому взгляду младшего следовало догадаться, что дело нечисто. Однако, он был столь глуп, чтобы в очередной раз, наивно улыбаясь, направить нож в собственную спину, отвечая согласием.
Видит Эру, Леголас ожидал чего угодно, но никак не шутливой полупросьбы-полуприказа остаться в Гондоре. На посту стража цитадели, Валар всеблагие!
Леголасу безумно хотелось верить, что в то мгновение, когда с его губ сорвалось злосчастное «да, разумеется, Таурендил, проси, чего хочешь», он был мертвецки пьян. Илуватар свидетель, он был готов ко многому — в конце концов, они знакомы не первое столетие! — многому, но никак не к этому. Ведь всем известно, что смертных, людей и в особенности людей, обитающих в Гондоре, Таурендил на дух не переносил.
На самом-то деле, список того, что Таурендил ненавидел, презирал и терпеть не мог, насчитывал около тысячи пунктов — пунктов, не имеющих в большинстве своем никаких оснований. В этом столетии Таурендилу вдруг пришелся не по вкусу нефритовый оттенок в сути своей? Все, что хоть немного напоминало о нем, было тут же в запальчивости сожжено и уничтожено. Пришел к мысли, что жасминовый чай омерзителен? Жасминовые деревья исчезают даже из королевских садов, чтобы причудливым образом вновь появиться спустя десятки лет, когда Таурендилу вдруг подумается, что более приятного аромата ему не найти.
О существовании людей его товарищ, как узнал опытным путем Леголас, предпочитал не думать вовсе, решив видно, будто так они исчезнут и в мире самом. Он не помнит, чем именно насолили Таурендилу, бродящему среди смертных больше, чем среди сородичей, люди, взволнованный в большей мере размышлениями о том, не стал ли сам ненароком предметом пылкой ненависти давнего друга.
На свете есть бессчетное множество разнообразных пороков, которых его беспокойный и на редкость мстительный товарищ считает непростительными — фальшивая игра на флейте, к примеру, и братоубийство, — но Леголас уверен, что все сотворенное им Таурендилу покажется забавной шуткой, но никак не смертным грехом — побеги, драмы и ссоры он любил непозволительно страстно.
На его закономерный вопрос Таурендил невнятно отговаривается тем, будто бы наместник гондорский затевает невесть что: не то власть узурпировать, королем себя провозглашая, не то войной на само Лихолесье двинуться — все трое они знают, до чего нелепо это звучит, — не то отыскавшегося наследника Исильдурова убить. И, раз уж он, Леголас, так удачно оказался бессмысленно блуждающим по миру, так отчего бы ему не остаться на пару лет в Гондоре?
Из спутанных разъяснений Таурендила Леголас мало что понял, однако твердо был уверен в том, что ни следить за наместником, ни делать хоть что-нибудь его не попросили. Он решил, однако, остаться только лишь оттого, что не знал, что делать дальше.
Именно так, с легкой руки Таурендила, имеющего связи везде, как можно было бы подумать, он оказался стоящим перед наместником Гондора в неловком поклоне, которому яро противилось все его естество. Таурендилу определенно было что-то нужно, а до тех пор, пока Леголасу кое-что нужно от него, отказывать он не намерен. Всего несколько лет стражником среди смертных отслужить — велика ли потеря?
— Эльф желает быть стражем людской цитадели, — задумчиво протянул наместник, глядя на него сверху вниз с высоты возвышения, на котором стояло его кресло, трон напоминающее лишь отчасти. — Чудные дела творятся...
Леголас не мог не согласиться.
— Как зовут тебя, эльф?
Он сдерживает ухмылку, погруженный в раздумья о том, что сказал бы отец, узнав, как легко разбрасывается наследник присягами о верности. Поклявшись тысячелетия назад душу и судьбу свою отдать государю Трандуилу в распоряжении, стал ли он клятвопреступником теперь, обещая служить наместнику людей?
— Леголас, — отвечает, давя улыбку. Не стоит имени его отца звучать под этими сводами. — Леголас из Лихолесья, милорд.
Слово странно ложится на язык: Леголас, наконец, ощущает себя предателем, — предателем, что «милордом» зовет более не чудище с вечной усмешкой на устах, малахитом драконьей чешуи во взоре и кровью, что делят они, в жилах. Прежде он говорил «милорд», лишь когда не находил в себе сил на «отец». Более такой роскоши ему не позволено.
Людской владыка хмыкает. Они глядят друг на друга; Леголас смотрит в тусклые глаза смертного, зная, что не вспомнит черт этого лица через сотню лет, не изменившись, меж тем, ни на день, а Тургон, наместник Гондора, взирает с потаенной тревогой на эльфа, которого клятва верности взгляда потупить не заставила. Странным же образом стоят они: человек ликом стар, морщин паутина лоб высокий тронула, тлением оседая в глазах.
Леголас наблюдает, завороженный думами горькими и тяжелыми: наместник прожил немногим меньше, иль, быть может, немногим больше девяти десятков лет, которые ему будут лишь пустым звуком, легким прикосновением. Он вспоминает отчего-то вдруг тот давний день, когда, взглянув в зеркало, понял, что никогда более лицо его не изменится.
Их роли неизвестны и оттого неравны; в потемках сомнений теряется лишь один Тургон, без всяких слов поняв, что верность этого стража будет снисхождением, не честью. Он не знает, станет ли сожалеть о принятой клятве.
«От лжи исцеляет змеиный яд, мой принц», — вспоминается Леголасу. Любопытно, был ли он сыном достаточно хорошим, когда имел на это право?
— Встань, страж цитадели.
Леголас не отводит взора, захваченный жадным интересом ребенка, проткнувшего булавкой бабочку: людская жизнь до смешного мимолетна и мысль, что спустя пару десятков лет полный жизни мужчина, сидящий напротив него, обратится пожелтевшими костями скелета, вызывает трепет и вместе с тем восхищение. Смерть на вкус разная; ему впору разочароваться бы в себе, но больную горечь несправедливости и гнева из глубин его души способна поднять лишь гибель бессмертного.
Его шаги, как и прежде, беззвучны и среди мраморных палат, изношенных старостью и смертями, Леголас остается наедине с громко хохочущей злобной птицей, в чьем смехе отчетливо звучит одно: думами, словами и поступью он чрезмерно на отца стал похож. Гордый, горделивый и высокомерный; Леголас не знает, дурно ли это, ведь доселе смертные были ему лишь мелькающими тенями, ни имен, ни лиц не имеющими, а смерти их — концом безусловным и логичным. Он не плачет по каждому отцветшему бутону иль сгоревшему угольку.
— Мое имя Алфорд, — говорит ему хмурый коренастый мужчина. Леголас различает светлую, новую полоску шрама на его смуглой коже, рассекающую скулу. — Но тебе следует звать меня командиром Дваном, страж.
— Так точно, командир, — Леголас душит улыбки, пустые, ядовитые и неуместные — давно уж не приходилось ему говорить этих слов. Корона кронпринца, безусловно, весом своим тянула его к земле, возвышая, однако, над остальным миром.
— Я представлю тебя отряду, — сухо бросает мужчина. Леголас следует за ним, отставая ровно на шаг — достаточно, чтобы продолжить с любопытством разглядывать широкую спину.
Ему смешно оттого, что все кругом кажется лишь диковинной игрой: Леголас знает, что, что бы ни приключилось, однажды он просто лишь уйдет отсюда, быть может, без позволения, но непременно по своей воле. Может статься, не минует и года до того мига, быть может, пройдет столетие и со смертью наместника он исчезнет. Леголас не готов хоронить тени и не желает вспоминать, каковы на вкус похороны.
Командир ведет его к казармам, — Леголас кусает в восторге губы, опьяненный мыслями о прошлом, далеком и выцветшим, когда все было иначе, но также.
— Скажи: к чему тебе это, эльф? — неожиданно вопрошает человек, не оборачиваясь, но чуть сбавляя шаг. — Мне сказали, будто некто важный просил за тебя. Неужто так плохи дела в вашем лесу? Иль собратья изгнали?
Леголас с усмешкой думает, что попытайся его и в самом деле изгнать, не миновать резни. Отец сказал однажды, что чересчур многое отдал, вырастив его, чтобы из-за мимолетной вспышки гнева отречься и начинать все сначала — так родитель по-своему пытался успокоить его.
— Тот, кто просил за меня, мятежен сердцем и духом беспокоен, — замечает он, с тихой улыбкою. — Потакая его просьбе, я оказался здесь, не являясь ни изгнанником, ни, Эру упаси, дезертиром.
«Дезертирство». Людской истории неизвестны времена, когда эльфы предавали, однако не знакомы и эльфы-странники, изгнанники добровольные. Леголас не может сказать наверняка не совершил ли он предательство, однако каким-то особенным чувством уверен, что отец с легкостью простит ему это. Валар, он становится слишком самоуверенным.
— Значит прихоть? Забава лишь? — не унимается человек. В голосе его — вражда и презрение, что Леголас понять может без труда. Осмелься к нему кто с подобными речами заявиться — устроил бы увеселительную прогулку до Зачарованной и неожиданное купание.
— Я воевал, командир, — говорит он просто. — Воевал слишком долго, чтобы суметь зажить мирной жизнью. Три тысячелетия скоро, как случилось мне впервые меч в руки взять и лука тетиву натянуть, — Леголас облизывает губы, пересохшие вдруг, и взор отводит во внезапной усталости. Нет, он не станет считать года, растравляя душу, он не станет вспоминать и думать не станет: все это было выбрано им самим, а значит и жалеть не о чем.
Человек бурчит что-то себе под нос. Однако Леголас кожей чувствует перемену настроений: самую малость, но ему верят.
— Что же, воевать тебе тут не придется, — бурчит его командир. — Всего дел-то: наместника сопровождать, на древо белое, — видел ведь? — глядеть, да улицы патрулем обходить. На посту стоять умеешь? Будь мы гвардией, я б тебя новобранцев послал бы учить, а тут... — человек раздосадовано машет рукой. — Да что там. Покажешь сначала уж, чему вас там в ваших лесах учат.
— Так точно, командир, — Леголас держит руку на эфесе меча, глядит на представшую перед ним казарму, вспоминает невольно липкую теплоту крови на своей коже и отчего-то чувствует себя в безопасности. Это чудно, но ему, кажется, нравится.
Люди, люди смотрят на него удивленно и настороженно, и Леголас лишь гадает, на что пошел Таурендил, чтобы он стоял здесь сейчас.
Он видит лица, разные лица: юные и старые, хмурые, с грубыми, резкими и неправильными чертами, столь его взору непривычными. Леголас не знает, в замешательстве он или в восторге; ему нравится этот мир, нравится собственная слепота. Встречают его взглядами, полными враждебности и некоего недоумения, любопытства, быть может, но, сколько ни вглядывается, ни капли приязни Леголас в этих взорах отыскать не может. Люди, пожалуй, эльфов не любят ровно настолько, насколько Таурендилу может быть ненавистен нефритовый.
Воины одеты в черное, — то же одеяние и на нем — на груди серебром вышито цветущее древо под серебряным же венцом и многолучевыми звездами. Это не похоже ни на обмундирование его гвардейцев, ни на то, что когда-либо Леголасу приходилось носить.
— Этого Леголасом звать, — грубо бросает командир, — Из эльфов чернолесских он. В нашем отряде будет до тех пор, пока... пока не уйдет.
Леголас не улыбается, смеясь в душе — поставь его рядом с одним из этих бравых вояк, и ребенком он покажется, юнцом сущим. Причин своей веселости он не понимает толком, как, наверное, не понимает ныне слишком многого, но размышлять об этом не желает.
— А зачем он нам, командир? — с презрением и недовольством вопрошает человек, коренастый и черноволосый мужчина, чем-то неуловимо напомнивший Леголасу гнома.
— Таков приказ государев; обсуждать не велено, — не слишком уверенно отзывается командир, не сводя с Леголаса мрачного взора.
Друг другу они пришлись не по вкусу: Леголас почувствовал, что этот человек из тех, кому он не нравился с первого же мгновения. Ради первых звезд, он научился держать меч в руках за тысячу лет до того, как Минас Тирит имя свое обрел.
— С войны к нам, верно? — неожиданно заговаривает иной человек, стоявший до того совсем рядом — в шагах двух-трех.
— Ох, — Леголас криво ухмыляется. — Имел глупость ввязаться в битву прежде, чем владыка Трандуил принял решение вступить в войну.
Изумленный ропот проносится меж людьми; все шестеро глядят на него в этот миг, презрительно и враждебно, точно покаялся он в страшном грехе.
— От гнева короля сбежал, значит? — недобро щурится кряжистый и высокий мужчина, пожалуй, самый старший здесь.
Губы Леголаса ломаются в изможденной и уродливой ухмылке; ему вновь хочется расхохотаться в голос и лицо в ладонях спрятать. Пожалуй, все же дома, в Эрин Гален проще было: уже никого, кто прямо и просто сказал бы ему что подобное, не осталось. Таурендил единственный, кто мудрил, петлял, загадками говоря забавы ради; остальные же раздражение и грубость маскировали в переливчатых, пышных и сладких речах.
— С превеликой радостью я остался бы, будь гнев короля обращен на меня. К несчастью, мой маленький бунт развеял многотысячную королевскую скуку, а народная мудрость гласит, что нет ничего страшнее в мире, чем вызывать интерес короля Трандуила, — Леголас пытается усмехнуться, но выходит у него это чуть лучше, чем прежде, когда улыбаться нужно было пред отцом. Ему спокойно от того, что эти слова — лишь ложь, и ничего больше.
Смертные глядят странно, глядят удивленно и словно не понимая, и Леголасу думается вдруг, что, может быть, его король был столь отвратителен в роли отца, что для всего мира их отношения останутся диковинной и дикой шуткой. Однако иного он не хотел бы: это лучшее, что adar мог ему дать и он, видит Эру, благодарен.
Люди словам его не то не поверили, не то просто не уразумели. Говоря по правде, будь Леголас на их месте — сам не поверил бы.
Качает командир головой, и Леголас точно слышит, различает в перезвоне ветров и далеком золоте благовеста шепот его сожалений — не место эльфу в людском отряде, не место. Он и сам знает, что чужой здесь, всегда чужой: их проклятый народ людскими жизнями меряет срок разлуки; не умеет, не помнит сам он, как время ценить должно.
На черной ткани одеяния блестят его белесые, жарким солнцем выбеленные волосы, тяжестью на грудь давит кираса, и жжет пальцы рукоять старого, верного меча; Леголас стоит, замерев в зареве жизни на развилке собственной судьбы, не в силах и шага сделать. Сном, дурным наваждением мечтал бы назвать он это.
Словно потеряв дар слуха, растерянно смотрит он на говорящих нечто людей; губы его собственные будто бы двигаются, отвечая, но Леголас не чувствует и не слышит, химеру от истины отличить не имя возможности.
Он ослаблен.
В тумане, завороженный, двигается он, губы в улыбке растягивает, голову склоняет, кивая, бормочет, говорит.
Все кажется дивной игрой, игрой, что, отчего-то, недостаточно фальшива — ему на горе.
Ему предлагают бой — забаву на потеху, под обозленными да враждебными взорами. Эльфов пугают люди, как вечное напоминание о том, чем могли бы они быть, а люди не любят эльфов, как вечное напоминание о том, чем могли бы быть они. Едины они лишь в первородном животном страхе пред смертью.
Леголас ощущает себя мальчишкой, сжимая в руках меч эсток. Скользит по губам улыбка, не его, но и не чужая — отцовская. Они делят кровь, былое и грядущее, но ему осталось несколько ступеней до смирения с тем.
Тело движется подчиняясь инстинктам, словно способное предугадать следующий удар. Леголас запрокидывает голову, мгновение глядя широко распахнутыми глазами в невозможно синее небо; от матушки он наследовал чудной сизый оттенок радужки, лишь в моменты ярости иль страха помутненного малахитом отцовских мертво смотрящих очей. Заплетенные в тугую косу, волосы хлещут по спине, и нечто внутри него смеется птичьим клекотом, ощущая на себе обжигающие взгляды.
Бессмертие — это возможность. Леголас воспитывался драгоценным королевским наследником — некая доля самоуверенности полагается ему по статусу — и он не обманывается в своей привлекательности. Люди смотрят с гневом, изумлением и восхищением в зависти: он столь легкомысленно владеет тем, что ни одному из них обрести не дано.
Прыжок над клинком, направленном в щиколотку, лезвия, скрещенные над головой, звон стали, резкий толчок и первая связная мысль: «Громко хохотал бы герцог Морнэмир, имей он невезение наблюдать сие действо».
С людьми сражаться Леголасу прежде не приходилось и он, одурманенный солнцем, ветром и звонкой песней железа, охвачен и детским любопытством. Он быстрее, сильнее и ловче — на его стороне тысячелетия, проведенные с мечом в руках, и в собственной победе Леголас не сомневается ни мгновения, однако ему интересно. Быть может, он все еще слишком юн, быть может, таково вечности клеймо, быть может, взрослея, он отцовским зеркальным отражением становится, но Леголас не в силах отказать себе в развлечении, невиданном прежде.
Тяжело дыша, человек глядит на него своими блеклыми, темными глазами цвета гниющей листвы глубокой осенью, и Леголас точно наяву ощущает тонкий запах страха, алой лентой пронесшийся между ними. Бой неравный, — знали все. Леголас позволил себе ввязаться в это, движимый поистине глупым ребяческим упрямством: не так уж и много на этом свете тех, кому он готов простить снисходительные взгляды на себя.
Вновь оказавшись среди живых, Леголас неожиданно обнаруживает в себе разнообразное множество пестрых пороков: не было повода, стоя, преклонив колени, в тени отцовской, уличить себя в гордыни, смехотворной в сравнении. Сыну владычицы, возведенной владыкою в ранг святой, надменным быть не должно, однако Леголас, с мрачной улыбкою приставляя лезвие к горлу противника, думает, что бесконечно любимому и, может статься, безмерно избалованному тем сыну Трандуила подойдет вполне.
Вдох и выдох; на дне легких оседает горькое знание, отравляющее едким ядом альвеолы, что, чем дольше он не видит венценосного родителя, тем с большим восхищением тянется к его слепящему облику, забывая напрочь о мраке и гнили, отрезвляющий, стоит им только взглянуть друг другу в глаза.
Раздаются хлопки.
Леголас кривится и оборачивается; тихо скользнул в ножны меч.
Пристально глядя на него, командир произнес в тишине:
— Добро пожаловать в отряд, Леголас из Лихолесья.
Его не приняли — с ним смирились. В конце концов, все они знали, что это не навсегда.
***
«Не собираешься ли ты, часом, отречься?», — спросил его Таурендил в их последнюю встречу.
Леголас помнит, как рассмеялся тогда: он горд, он горделив. Ненависть, боль, страх и любовь безумная, любовь страшная и отчаянная — это его, только его. Его престол, его тихий, нежный шепот листвы и ветра, Леса, говорящего с возлюбленным ребенком своим, его король, притягивающий руку, перепачканную в крови, и его право руку эту принять. Он не отдаст, он не уступит, он не оставит.
Они двое — это навсегда и он не лишится этого.
«Отец никогда не позволит мне отречься», — говорит Леголас вместо этого. У них своя игра, у него своя роль и он чтит правила.
Сменяются года, течет сквозь пальцы время. Леголас живет по привычке, словно во сне, и наблюдает. Зимы в Минас Тирите холоднее, дни — длиннее, а воздух суше, резче. Вода — и та другая, горькая, вяжущая.
Люди менялись, менялись сильно и быстро; лишь глядя на лица своих неизменных товарищей по отряду, Леголас вспоминал о смене лет. Прежде, бывало, он проживал десятки, сотни лет, сам толком не помня как, теперь же порою, приглядевшись, отмечал и след декады — каждый день будто бы оставлял нечто особенное в сетке черт.
Алфорд кажется ему нелепо взрослым ребенком, а тот, меж тем, Леголаса считает глупо пуэрильным взрослым. Они не нравятся друг другу, но уважают.
Они учатся друг у друга: люди напоминают ему, как жить полагается. Что за жизнь свою должно биться с отчаянной храбростью, что смеяться следует чисто и громко, что вкус еды и питья имеют цену, что эльфийское бессмертие отнюдь не вечно. У него кровь кипит в жилах, и Леголас растерян — не пристало ведь эльфу искать важность в днях, месяцах да неделях.
Его зовут просто: «эльф». Не важно имя, потеряли смысл прошлое — свобода, к которой не был Леголас готов.
Алфорд человек. Леголас назвал бы его «чудным», однако людям, наверное, положено такими быть. Он ненавидит черных кошек, боится пауков, носит туфли с острыми носками, обожает сыр и голос, что бы ни говорил, у него неизменно хриплый и грубый. Он не умеет играть на лютне, ужасно фальшивит в пении и раз в неделю возвращается домой, к своей рыжеволосой и пышногрудой жене с маленьким букетом пестрых луговых цветов.
Человек, этот человек, на дух не переносит попрошаек, детей, подавшихся в воровство и сына наместника, Эктелиона. Леголаса семейство гондорского властителя не волновало вовсе; поначалу его занимал интерес, робкий и вороватый, из диковинной надежды, непонятной ему самому, отыскать, увидеть тень той причудливой связи с собственным родителем в иных семьях, но, скоро разочаровавшись, бросил эту затею.
Он пытался заниматься тем, чем должно заниматься стражам цитадели — сторожить цитадель, наместника и древо. Лишь взглянув на него, понял — не зацветет, не теперь уж точно. Это дерево он, к досаде и растерянности своей, почувствовать не мог, сколько ни звал: оно, чудится, ждало не его. И Леголас отступил, — минули те годы, когда он готов был сражаться за призрачное.
Однажды его просили петь на торжестве, устроенном в честь наместника. Музыке Леголаса учили лишь в ранней юности; король не любил ни флейт, ни арф, не слушал чужого пения и сам не пел, смеясь, дескать, хватило ему в свое время. Леголасу же петь приходилось давно — для Тауриэль, — порой колыбельные, порой баллады старинные на ночь. Он спел. Пел на стершимся из памяти квэнди, которому терпеливо учил его adar, пел что-то старое и печальное, с любовью своей матери к птицам, со сломанными крыльями, и ненавистью отца к арфам. Леголас заметил слезы в старых иной стариной глазах наместника, и более петь не соглашался.
Алфорд звал его к себе частенько: о том, как эльфы с оружием обращаются, спросить, о короле Трандуиле и в туманах спрятанном Эрин Гален рассказать, да только лишь поговорить. Им было о чем, но оба частенько не знали, как.
Общество друг друга сковывало их, однако лучшего не было. Леголасу нравилось говорить и нравилось быть услышанным, Алфорду нравилось его слушать, но друзей закадычных из них не вышло. Беседы — было большим и всем, чем они владели. Леголасу довольно было и этого.
Поладить с отрядом будто бы не удалось: он не стал своим, но не был и чужим. Леголас способен был заговором и травами срастить сломанные кости иль исцелить ушибы — его благодарили с хмурым смущением, — он рассказывал чудные истории о далеком, сокрытом и загадочном царстве, — его слушали, глядя во все глаза, но спрашивать не решались, — он учил их обращаться с мечом, как учил некогда своих новобранцев, — ему внимали, но отчего-то звать с собою после службы в трактир остерегались.
Ему было все равно и, может быть, лишь немного горько, но вскоре Леголас уговорил себя, что то к лучшему: они умрут, совсем скоро умрут, и в том не будет ничьей вины, а, не зная, ему не придется и оплакивать их. К лучшему, все к лучшему.
Так прошло семь лет. Закрывшись от осанвэ, Леголас истосковался по эльфийской речи, звонкому и шелестящему звучанию родного синдарина: в добровольном изгнании своем, он не желал более нежданных бесед с незнакомцами, что невольно, слово за словом, толкали его навстречу к дому, возвращению неминуемому, но нежеланному.
Его любопытство утихает: на поверку люди оказываются не в достаточной мере интересны, чтобы увлечь надолго. Леголас знает, что уйдет скоро.
Наместник стареет. Леголас чувствует неуловимый аромат скорой смерти, тихой и мирной, витающий в самом воздухе, и желает убраться из Гондора раньше, чем вынужден будет сопровождать похоронную процессию. Вот только куда идти — не знал. Тяготит его и клятва: чего бы ни приключилось, чем бы ни считал он это, однако ж слово свое нарушать Леголас не намерен. И потому решает выждать.
«Что-нибудь да случится», — мудро решил он на пятом году. Таурендил слишком уж нетерпелив, переменчив и чрезмерно хорошо его знает, чтобы оставить здесь на долгий срок.
Таки случается. К концу седьмого года Леголаса в Гондоре, когда зацветает жасмин, наместник Тургон зовет его к себе.
Вновь они глядят друг на друга, и вновь Леголас не находит сил поклониться; волосы человека сплошь серебро, лицо испещрено морщинами, а пальцы дрожат едва заметно. Старость ужасна и страшна, Леголас не желает понимать ее.
— Письмом, каким просили некогда принять тебя, Леголас из Лихолесья, нонче просят отпустить, — вздыхает наместник, пытливо глядя на него. — Советуют настоятельно тебе родича в Ривенделле повидать, кузена по матери будто бы.
— Вы забудете мне мою клятву, милорд? — спрашивает Леголас, склоняя голову набок.
— Чего уж держать тебя, — хрипит старик, щурясь подслеповато. От того, как многое могут сотворить семь ничтожных лет со смертным, Леголасу на миг дурно становится. — Узнать лишь хочу напоследок, эльф лихолесский, кто отец твой?
Слабая улыбка змеей скользит по губам. Леголас, в который раз за свою вечность думает, что яд их уродливой любви скроет лишь ласковыми черным покровом сама Смерть.
— Сыном Трандуила не повезло родиться мне, — усмехается. — Иль, может быть, повезло безмерно.
Наместник вздыхает и качает головой. Они оба молчат — говорить слишком поздно.
Леголас оставляет на койке в казармах аккуратно сложенное одеяние, с облегчением облачаясь в привычные коричневые и зеленые одежды лучника Лихолесья, и, не прощаясь, выскальзывает тихой тенью. Ему нечего сказать и не о чем жалеть; эти семь лет меркнут и выцветают со страшной спешкой.
Его окликают у вторых врат. Алфорд, не ставший ему толком командиром, смотрит на него лишь мгновение, тут же все поняв. «Постарел, и он постарел», — с необъяснимой горечью думает Леголас.
Алфорд желает ему удачи и легкой дороги. Леголас оставляет нечто эльфийское в людском городе, уходя с темной тяжестью на душе.