«Нет почти никакой возможности выразить точными словами неясные процессы, протекающие в нашем мозгу. Слова неудобны именно тем, что очертания их резче, чем контуры мысли. Не имея четких контуров, мысли зачастую сливаются друг с другом; слова - иное дело. Поэтому какая-то смутная часть нашей души всегда ускользает от слов. Слово имеет границы, у мысли их нет».
© Виктор Гюго
— Друг мой, друг мой, — взор Гэллаиса рассеянно скользит и падает, задерживаясь на тонких, длинных пальцах кузена, перебирающих тесемки плаща.
Принц Леголас, дорогой его родич, совершенная, выточенная из мрамора статуя, оживленная дыханием леса. Гэллаис едва различает его голос, переливчатый и звонкий тишиной подземных гротов; серебряной капелью последних снегов он струится, сплетаясь с шумом растревоженной листвы и теряясь в хризолитовых травах, серых гематитах, раухтопазовых трещинах коры. Его брат, навязанный, не названный, с дымчатой сердоликовой улыбкою на устах мимолетным прикосновением пальцев одаривает каждое дерево и стылым лазуритным взглядом — птичку с серыми говлотовыми перьями.
Гэллаис давно не слушает его речей: кузен, будто бы, умом повредившись, все бормочет и шепчет невпопад обрывки фраз, стихов и песен, точно с кем-то споря и в той размолвке с трудом находя достойные аргументы.
Брат — лесное дитя.
У Гэллаиса душа болит и мечется, горечь коркой запеклась на губах; он слышит патетичный зов родной крови, он чувствует призрачные паучьи лапы покинутого дома, вспарывающего королевскому сыну кожу и вырывающемуся, столь явно подглядывающему сквозь пеструю и нелепо скроенную маску.
Он теряет себя в ненависти: некогда Гэллаис лишь мечтал украдкой о том, каково будет странствовать рука об руку с сородичем, рожденным из все той же черной, покрытой ожогами былой смерти и яркостью молодой жизни земли. Леголас ступает так, как бредут лишь эльфы Эрин Гален, Леголас, пьяненный гранатовым цаворитом лиственных теней, глядит с той томящейся влюбленностью, дышит с особой осторожностью, невольно вдыхая слишком тихо и выдыхая чрезмерно тяжело.
Леголас — эльф лесов Эрин Галена, и он, взирая на брата из-под опущенных ресниц, смотрит с августитовой безмятежностью дикого лесного дитя, чье сердце, слепо ощутив родную плоть и единый дух, бьется мерно. Однако Гэллаис давно уж принадлежит другим лесам, с лунными змеями рек и золотой парчой кущ.
От кузена ему тошно, как дурно бывает от запаха гниющих фруктов или трупной крови. Сын Трандуила — напоминание о том, от чего он, желавший чего-то до безумной горячки, теперь лишь кривится.
Гэллаис не чувствует в брате жизни. Он видит пышное лихорадочно-жаркое цветение юности, видит аквамариновую ясность глаз, видит живую порывистость движений, но чувствует один только холодный мрак иллюзий, темноты и лжи. Леголас — пирит, золотая обманка, но Гэллаису отчаянно не хочется знать, что в нем таится: общая кровь их делает не семьей, родней. Чувства Гэллаис в родственнике не находит: улыбка ни на миг не сходит с тонких губ, однако живого родникового света в глазах нет, сколько ни вглядывайся.
Леголас ему неприятен: причин, недостаточных для жаркой ненависти, сотня, и старые его раны, меж тем, кровоточат по-прежнему.
«Меня тревожат сны, владыка, — сказал тогда Леголас, упрямо, с мерцающей пыльным серебром усмешкой, глядя лорду Элронду в глаза, как Гэллаис себе вовек бы не позволил. — Король не счел уместным дать разъяснения, и посему выходит, что ответы мне должно искать самому».
Владыка ему улыбнулся: лицо кузена, юное и прекрасное тонкой правильностью черт давно мертвого рода, порою принимало некое странное выражение, что не улыбаться ему в ответ, сколь бездушны и холодны ни были бы те улыбки, не представлялось возможным. Принц лесных эльфов красив, — Гэллаис не ожидал от него меньшего, весьма смутно понимая истинные долг и обязанности наследника государева престола.
«Я хотел бы просить леди Галадриэль о встрече», — сказал Леголас, и Гэллаис, стоящий рядом, взглянув на владыку Элронда, знал, что с одной кровью, с едва ли многим отличной степенью родства, пред ним ярко различны и отнюдь не равны. У его братца, чудится, и в сотне лиг от отчего дома, на челе венец сиять будет и незримая рука короля на плече.
«Уверен, лорд Келеборн сердечно рад будет вновь увидеть тебя. Его старые письма о тебе были полны восторга, — в глазах лорда Элронда смешливая гацанитовая снисходительность, граничащая с блеклой нежностью. Гэллаис способен догадаться, какие чувства во всяком будит его юный брат. Леголас молод, властен и способен казаться счастливым: это вселяет некоторое подобие надежды, опасной и ядовитой.
Это то, как Гэллаис видел случившееся. Он кивнул, поджав губы: разумеется, ему не составит труда сопроводить мальчишку со сверкающей на голове короной к его заботливому дядюшке или кем уж там они друг другу приходились.
Черные, сухие руки обиды ласково сжимают его шею, замешательство цветет на щеках алым румянцем и космосом гематом распускается зависть. Леголас Трандулион его двоюродный брат и его кровь, Леголас Трандулион сын его короля и любимое дитя его Леса, Леголас Трандулион — при всех своих потаенных достоинствах, горделивый мальчишка, сам не знающий, чего желает.
Подобное общество болезненно-приятно, как приятно бывает содрать корку крови с едва зажившей раны. Видеть полузабытые тени своей матери в совершенстве линий незнакомого лица особенно мучительно, когда Гэллаису вдруг думается, что он не вспомнил бы их, не увидев — просто лишь узнав. Он забыл, какого цвета были глаза матушки, как звучал отцовский голос, и, — о Эру! — какое дерево росло под окнами его детской.
Леголас оказывается спутником молчаливым, пусть и беспокойным. Он, — Гэллаис, не находя других забав, наблюдал часами напролет, — то и дело вздрагивал, дергался, со звериным страхом оглядываясь по сторонам, точно ожидая разглядеть в высоте трав или тени лесов силуэты врагов, подолгу всматривался в топазово-синее небо и, стискивая рукоятку кинжала, который безустанно крутил в руках, чуть слышно бормотал что-то.
«Совсем одичал принц», — усмехаясь, думал только Гэллаис, пусть смешно ему и вовсе не было.
Их путь занял две декады: шесть дней ушло на пересечение гор, да на путь на юг, от их положения к Лориэну, потребовалось около двух недель, безграничные запасы терпения и вежливых улыбок.
Разговоры у них не складывались. Признаться, может быть, в этом большая часть вины была Гэллаиса: еще в начале их странствия он задал вопрос, давно крутившийся на языке, но не имеющий ни значения, ни смысла:
— Слышал, твой отец ввязался в войну со смертными вместе и ты был там. Что случилось? — мир вокруг, как-то чудно затихнув со звуком последнего слова, замер перед ними. Краем глаза Гэллаис, чинивший оперение стрел, заметил движение: Леголас медленно, будто по-змеиному, повернулся к нему без привычной турмалиновой улыбки.
— Кое-кто ошибся, кое-кто поспешил и кое-кто умер, — в тоне его голоса скрежетало равнодушное драконье пламя, жгуще-ледяное. — Войны обычно заканчиваются этим. К несчастью, я ушел до похорон и многого не знаю — не был дома скоро девять лет как. Забавно, не находишь?
Леголас криво улыбался; мраморная красота мертвой маски, изуродованная дикими отблесками тлеющего костра, не растеряла отчего-то гнетущей своей силы.
Забавно Гэллаису не было: терпкая слабость разложения, тяжелым туманом опутавшая плечи кузена, заткнула рот и ему, выкручивая руки. Леголас был слишком сложным, переломанным и неправильно собранным. Принц, сын, эльф. Не брат и не воин — этого видеть ужасно не хотелось. Гэллаис, зная, как омерзительно легко выйдет, не желал представлять, каким родич выглядит обыкновенно, перепачканный в крови.
Леголас — ребенок в его глазах; ребенок из тех, которые детям, немногим старше, кажутся сущими младенцами. Гэллаис не умеет быть старшим братом и не хочет учиться им быть. Леголас, может быть, даже и мысли о том не допускает — он никогда и по имени не зовет, куда уж там братом.
Не задается и их вторая беседа: Гэллаис находит в себе достаточно глупости, чтобы расспрашивать о родителях. «Давно не виделись», — отмахивается Леголас. Гэллаис настаивает, и, спустя мгновение, они незаметно падают в оскорбления и упреки, опалово-огненные.
— Неужели отец-король отказался от дезертировавшего сына? — прошипел Гэллаис, никогда на веку своем в войнах не участвовавший. Может статься, когда-нибудь, тысячелетиями после он горько пожалеет, а может — и нет.
— Когда-то мой отец убил для меня, я не смог уйти вовремя, и это было проблемой, — выпалил Леголас совсем уж по-мальчишески, сжимая пальцы в кулаки до побелевших костяшек. — Та война была нашей проблемой, и я ушел, чтобы позволить всему закончиться как-нибудь самому собой...
Но Гэллаис знает, что «само собой» обычно не складывается. И знает, что Леголас, должно быть, тоже знает. Является ли и это его проблемой? Является все это проблемой?
Гэллаис хочет продолжать верить в то, что не ошибался. Но Леголас говорит ему то, что говорит, по той же причине, по какой не называет «братом» — его, чудится, воспитали в любви к семье без семьи. Леголас доверяет ему, но не верит: это то редкое, безусловное и странное чувство, гремящее похоронным звоном меж родичами, оборвать кое не имеет смысла пытаться.
— Чего ты желаешь, принц эльфов?
Гэллаис знает различия между людьми и эльфами: белокаменное спокойствие пылью столетий оседает в кончиках пальцев, а легкость, морганитовая, сладкая смертельным дурманом легкостью, марает фэа. В трепещущих дымом тенях взгляда Леголаса, пронзительного и звонкого, точно сталь, мятежного и мечущегося, он с трудом находит отблески того, чему яростно сиять должно.
— Вопрос в том, чего жаждешь ты, мой брат, — словно зачарованный напевает кузен, пальцами зарываясь в тяжелые бархатные складки мха, расшитого рутиловыми лентами корней. В нем нет равновесия.
Гэллаис смотрит ему в глаза — старая, такая старая привычка, зародившаяся в путаной юности, когда матушка дрожащими пальцами дергала жемчужные нити испорченной вышивки, кусая губы. У людей, смертных, глаза блеклые и тусклые, как галька и проклятый мокрый песок в бури, о которых он лишь читал знойными длинными днями у кромки озер, безмятежных и илистых. У эльфов светлые и светоносные; содалитовые — у матери, янтарные отцовские вспыхивали гиацинтом, у старшего брата, строго глядящего с портретов, отсвечивали чароитом.
Король Трандуил, король вечный, должно быть, мудрый, быть может, справедливый, некогда бросил на него один-единственный морионовый взгляд, с винно-желтым презрением и малахитово-золотой хладнокровностью. У их изуродованного драконом владыки глаза были змеиные, черные.
— Всегда мечтал о том, чтобы прошлое оставило меня в покое, — усмехается Гэллаис.
Глаза королевского наследника — переменчивое небо поздней весной, дряхлый по осени лес и аметриновые рассветы, отраженные в снегах. Опасно близкие к жизни; опасно манящие живых. Гэллаис может голову дать на отсечение, что найдется еще на этом и ином октариновом свете тысяча одурманенных, готовых за единый такой взор умереть.
— Когда-то твоему отцу я клялся в вечной преданности, — замечает Гэллаис в рассеянии, поглаживая рукоять меча. Горы пройдены, впереди — десяток лиг пути до места, которое ему лишь предстоит научиться называть домом. Однако у него есть вечность и нет смысла для излишней спешки — брат же его, живой и далекий, рвется и никак не может замедлить дыхания. — Нынче я здесь, потому что желаю знать, чему суждено случиться дальше. Мне любопытно поглядеть, что из этого выйдет и любопытно, наконец, тебя узнать, мой брат.
— А я, помнится, обещал ему вечную ненависть, — смех Леголаса тих и ломок, будто шорох крыльев встревоженного клана дроздов. Гэллаис смотрит на него, смотрит в его глаза и видит мальчишку, любимого отцом, не верящего в судьбу и ненавидящего отвечать на чужие взгляды. — И вот мы оба здесь.
Они будут в Лотлориэне до следующих сумерек.
***
Лишь оказавшись под сенью златых крон Лотлориэна, Гэллаис в полной мере осознает, как, чудится, истосковался.
Против воли он улыбается, улыбается, улыбается каждой птичке, юному деревцу и тонкому ручейку, и все надышаться не может. Брат следует за ним в молчании, ошеломленно озираясь по сторонам, но впервые за десятки дней Гэллаису нет до него дела. «Потребовалось всего лишь покинуть свой новый дом, чтобы яд тоски по старому утратил оставшуюся силу», — с ликованием думает он, прежде чем вновь не оказывается в ловушке ревности и обиды.
Гэллаису впору бы хохотать: все идет ровно так, как и думалось ему, да отчего-то вовсе несмешно становится. Смотрит с глухой горечью, для коей и причин толком нет — и в новом доме, в убежище его, брата и ждут, и будто бы даже любят.
— Вновь здравствуй, бесстрашный убийца лордов, — задорно смеется лорд Келеборн, распахивая объятия с таким выражением лица, которого он, один из сотен тысяч безликих стражников, никогда удостоен не будет. — Валар, ты нравишься мне куда больше не истекающим кровью, но на миг я подумал было, словно сам Трандуил стоит передо мной!
Мгновение Леголас озирается испуганным и ослепленный диким зверьком, чуждым ласковым улыбкам, горячим приветствиям и чрезмерно громким голосам, прежде чем осторожно не идет навстречу, неловко обнимая владыку.
Мгновение Гэллаису темно и обидно, но после мираж рассеивается: братец выглядит сущей тряпичной куклой, и вдруг проскальзывает холодной, обжигающей льдом мыслью, что, может статься, не так уж ладно и у того с семьей. «Жизнь идеальна не бывает, и не может быть такого, что кому-то досталось-таки все», — напоминает он себе и, обнаружив неожиданно белесую полоску старого шрама на щеке Леголаса, да зацепившись за нее взором, дышать становится чуть легче.
И потому Гэллаис лишь головой качает, морщась в полынно-горькой ухмылке, и отступает в тень. Если уж Леголас принадлежит к обеим раскидистым ветвям их семейства, то для него давно уж места нет ни не в одной, и неизвестно теперь, что хуже.
Быть может, дурно — думать счастливо о чужом несчастье, но Гэллаис никогда не старался играть в совершенство.
Невидимкой он наблюдает, застигнутый ленивым любопытством: как хорошо их принц справится с ролью любимого дитя ужасающе большой семьи. В своих чувствах лорд Келеборн необъясним и странен — Гэллаис готов поклясться, что не видя Леголаса, тот едва ли помнил о его существовании, но, пусть с их первой и последней мимолетной встречи минуло тысячелетие, с легкостью позволяет себе родственную фамильярную нежность.
«Способен ли король Трандуил обнять своего единственного ребенка со столь же искренней, нелепой привязанностью», — размышляет только Гэллаис, отстраненно наблюдая за тем, как владыка, взяв принца под руку и заняв торопливой, восторженной и чувственной речью, уводит вглубь переходов.
Он с трудом понимает свое место в этой чудаковатой и дикой игре, не зная ни правил, ни целей, но движимый все тем же любопытством находит диковинное умиротворение в желание узнать, что будет дальше. Семья доставляет слишком уж много хлопот и покамест участи наблюдателя ему более чем достаточно.
— Право, чем дольше не видишь родственников, тем больше любишь, — ехидно шепчут ему, и Гэллаис вздрагивает. Но меж тем обернуться не решается, кланяясь и узнавая по одному тону голоса, ясному и безмятежному в истлевшей вечности:
— Моя леди. Я исполнил вашу просьбу.
— Ты сделал больше, — Галлаис не осмеливается смотреть владычице в глаза, полные первородного света древ. Яркие и чистые, они видят его насквозь с пугающей простотой, не доступной и ему, привыкшему с малолетства подобной способностью оглушать. Но и без взглядов, он слышит смех: иной, третьего рода смех, мягкий и светлый, как сама природа их госпожи, как каждый дюйм ее плоти и существа. — Прости им это и прими мою благодарность.
Он кивает, поджав губы. Ему только предстоит решить, стоит ли сын Трандуила того, чтобы пытаться узнать его. Их семейство, в конце концов, давно отлаженный механизм, и Гэллаис не желает быть случайно попавшим сором, застрявшим меж шестеренок.
— Твоему брату только предстоит свыкнуться и научиться жить с мыслью, что он не единственный ребенок, — будто бы прочитав его мысли, с веселой рассеянностью говорит владычица Галадриэль, и светлое туманное замирение, опустившееся с ее присутствие, рассеивается по уходу. — А тебе стоит вспомнить о том, чем владеешь один ты.
Гэллаис открывает было рот, набравшись решимости и словно надеясь, наконец, отыскать правильные слова, но, обернувшись, никого не находит. Он вновь остается один на поляне тихих лесов Лориэна, и это ощущается бесконечно верно.
Уйти или остаться, сбежать или вернуться, говорить или молчать — это всегда было лишь его выбором и останется впредь, вспоминается вдруг. Это тишина была когда-то им самовольно избрана, а не позволена чужою высокомерной милостью. Гэллаис хочет верить, что матушка по-прежнему ждет его, ведь это значит, что он может вернуться, что в запальчивом гневе уверовав в то, что проще уж просить прощения, чем разрешения, страшной ошибки не сотворил, и что все для него еще поправимо...
Он сбежал; Леголасу — позволили уйти. Они были в иллюзорно-равной степени свободны, но рубиново-хлестко разнилось их счастье.