«Если не поймать события за шиворот, они схватят нас за горло».
© Терри Пратчетт
— Я узнал о кое-чем, что, без сомнения, тебя позабавит, — заявляет одним утром Таурендил, глядя лишь на Леголаса, словно кругом и не было никого больше. — Не против еще ненадолго забыть про имя своего отца и последовать за мной?
Леголасу нечего ему возразить: не слишком уж и хочется, по правде говоря. Ему кажется отчего-то, откажи он в это мгновение Таурендилу, тот вновь исчезнет на тысячелетие-другое, страшно обиженный притом. Леголасу не хочется оставаться в одиночестве.
— Мне жаль отпускать вас столь скоро, — лорд Келеборн хмурится. — Есть ли в подобной спешке необходимость?
На губах Таурендила застывает ледяная, жестокая ухмылка, — Леголас готов поклясться, что знает, о чем тот думает.
— Владыка Трандуил известен отнюдь не тем, что обладает такой добродетелью, как терпение. Ради всеобщего блага и спокойствия милорда, мне следовало бы вернуть Леголаса в отчий дом силой; однако, я, боюсь, не в настроении для этого и попробую пойти иным путем. Времени, к сожалению, у нас в обрез.
— Столь сильная привязанность родителя к дитя трогательна, — безмятежно замечает леди Галадриэль, улыбаясь мыслям своим в ответ. — Трандуила можно понять.
— Не мне судить Его Величество, но, меж тем, методы, выбранные им для выражения привязанности и тоски по своему дитя, вовсе не столь трогательны, — Таурендил прячет ухмылку за кубком.
Леголас поджимает губы, думая с раздражением, что трапезу ясным утром оказалось возможным испортить одним лишь упоминанием его отца.
— Ты прав, — сухо произносит он. Нож мерзко скрипит по фарфору. — Не тебе судить.
Таурендил поднимается из-за стола, мимоходом отвесив поклон владычице Галадриэль, но взора от Леголаса не отрывая:
— Милорд Трандуил защищает свою семью и свое королевство. Он не печется о мире за границами Эрин Гален и, в противовес милорду Ороферу, не станет рисковать народом ради чего бы то ни было в том случае, если будет иной выход. Он лучший король, которого можно желать, друг мой.
Смотрит тревожно, хмурясь едва заметно, и Леголас различает торопливый, беспокойный голос его, вторгшийся в мысли: «Не моя эта забота, какой из него отец, но терять тебя из-за него не желаю. Прости мне слабость неравнодушия».
«Отчего всем непременно нужно сказать, какой он отвратительный отец», — в сердцах кричит Леголас, разумеется, не произнося ни слова вслух. Его отец был рядом, обнимая после кошмаров, причиной которых невольно стал; учил стрелять из лука, чего Леголас никогда в достаточной мере не хотел; дарил тяжелые книги, богатые картинками и целые войска маленьких солдатиков, кораблики из бересты мастерил и по черным чащам водил, неловко, но с величайшим трепетом уча деревья слушать и с птицами говорить.
Леголас помнит день из далекого детства, когда отец за руку подвел его к скалящему зубы волку, на ухо шепча, что сказать должно и как утихомирить, воле своей подчиняя. Его король изо всех сил пытался быть хорошим отцом, и есть доля вины их обоих в том, чем все в итоге обернулось.
Лорд Келеборн взирает на него с молчаливым сочувствуем, от которого лишь комок тошноты к горлу подкатывает, а леди Галадриэль только лишь усмехается так, будто ей известно больше, чем всем им, и Леголас вдруг отчетливо остро понимает, что больше здесь оставаться не в силах ни мгновения.
Ему вспоминается леди Келебриан; Леголас думает, что, должно быть, каждый родитель мнит, что его способы воспитания детей единственные верные; думает, что, может быть, отец и не был совершенен, не имея опыта в обращении с детьми, но дал ему все, что было необходимо и даже чуть больше. Никогда, в самые темные времена, ему не приходилось всерьез верить в мысли, что отец не любит его. Отец любит — всегда любил и, стало быть, любить будет до конца их жизней, — быть может, чрезмерно, быть может, не так, как полагается, но любит.
Леголас не позволяет себе забыть, что из любви этой он и покинул дом родной, однако и помнит, что лишь ради нее готов вернуться.
— Благодарю за оказанное гостеприимно и теплоту, лорд, леди, — кланяется он с учтивой улыбкою, погруженный в размышления. — Прошу простить за некрасивую сцену, но, стоит признать, что мой друг прав: время на исходе. Разлука с отцом неприятна и мне. Прощайте; мое сердце будет ждать следующей встречи.
— Пусть твои пути будут зелены и золоты, сын Трандуила, — склоняет голову лорд Келеборн. — Помни: двери этого дома всегда открыты для тебя.
***
Гэллаис безмолвной тенью сопровождает их до границы. Мнется с мгновение, — не доверяет до сих пор, понимает Леголас.
Кузен ему нравится; Таурендил вновь оказался прав в своих словах о том, что он, Леголас, всегда будет слабость питать к химерам о счастливой да полной семье. Леголасу приятно думать, что они с родичем могли бы стать близкими друзьями, но покамест Гэллаису то не нужно: он глядит, не таясь, на навязанного против всякого желания родственника с сомнением, не зная, как следует поступить.
— Как доберешься до дома, прошу, передай леди Эйлинель, — бормочет неуверенно и глаза прячет, сунув Леголасу в руки конверт с письмом. «Леди, не мать», — подмечает Леголас, но ничего не спрашивает, не желая и знать. — И... Береги себя. Не хочу я возвращаться домой ради похорон.
Леголас скованно улыбается ему, пряча конверт за пазуху.
— И ты себя. Приезжай, пусть и на похороны, но ты приезжай; глядишь, и семейные обеды немногим веселее станут.
— Куда уж веселее, — тихо бурчит Таурендил, взирающий на них сверху вниз с насмешливым превосходством. — Идем, Твое Высочество, хватит прощаний и слез, не на смерть ведь уходим.
«Не на смерть», — мягким серебряным звоном колоколов шепчут бесплотные голоса, захватившие его разум. Леголас запрещает себе оборачиваться, следуя за Таурендилом, но, меж тем, не приближаясь слишком уж.
— Знаешь, в детстве я сбежал из дома однажды, отправившись на поиски приключений, — словно невзначай произносит Таурендил. Леголас прилагает усилие воли, чтобы не закатить глаза. — Ada нашел меня следующим же утром, замерзшего и плачущего, приволок домой и выпорол. Валар, как он кричал тогда...
— Я не сбегал из дома, Таурендил, — устало произносит Леголас, с досадой слушая, как под ногами хрустит пожухлая трава. — Мой отец никогда не поднимал на меня руки, и... Но не важно; ради Валар, давай прекратим подобные беседы.
— Как пожелаете, — нарочито любезно откликается Таурендил. Тишина, однако, повисает меж ними не надолго: не проходит и часа, как Таурендил вновь заговаривает:
— Я вот подумал, — задумчиво он начинает тем особенным тоном, который никогда не сулил ничего хорошего. — Тебе ведь даже нельзя отцу сказать, что ты ненавидишь его, считаешь, что он в чем-то не прав или ошибся, потому что... — он отпускает ехидный смешок, — это будет настоящей изменой, предательством короны?
Леголас стискивает челюсть, старательно избегая смотреть в сторону друга.
— Леголас? — настойчиво зовет Таурендил, останавливаясь.
Леголас крепко закрывает глаза, не решаясь оборачиваться.
— Почему ты молчишь? О Эру милосердный, только не говори, что ты...
— Поверь, mellon nin, ты не хочешь этого знать, — мрачно отсекает он, стараясь не обращать внимания на откровенную насмешку в голосе Таурендила, — тот, разумеется, как и прежде, знает многим больше, чем показывает.
Беседы у них не складывается. Тишина опускается на них зачарованным, сонным пологом древних лесных чар; Леголас с трудом слышит собственные спутанные и тяжелые мысли, не находя сил наблюдать за беспокойным товарищем.
Он поднимает голову, разглядывая безмятежное, затянутое растрепанными лоскутами цирконовых облаков небо.
Леголас вдыхает полной грудью, теряясь в вязком, тлетворно-сладком аромате болезни с нежностью ножа, влюбленного в сердце, душащей его за горло холодными пальцами. Леголас давно заметил неладное: руки, словно пораженные недугом, бьет крупной дрожью, стоит только позволить себе задуматься о том, отчего бежал, покинув дом; под глазами пролегают чароитовые, сизые тени — спать по ночам он сколько уже не может. Порой ему трудно дышать — серая, жадная паника тяжело ложится на плечи и душит, забираясь под ребра.
Он видит образы того, чего быть не может: призрак звонкого девичьего смеха из золотой чащи, кровью обагренный снег, что, стоит приглядеться, оказывается россыпью пестрых цветов в выжженных солнцем травах и диковинные, облаченные в первородный свет кривые фигуры на периферии сознания. Странный звон преследовал его днями напролет; мерещились чужие пальцы, сжимающие его руки, чудились детские голоса, сменяющиеся криками.
Эльфам болезни чужды, но хворь, жаркая и кислая словно сжирает его разум. Изредка Леголасу чудится, будто собственный рассудок стал ему врагом. Он загнан в ловушку своего же тела.
Дни сменяются, проносясь мимо него, точно в тумане. Течение времени приводит Леголаса в расстройство: мир меняется с омерзительной скоростью, тогда как он словно застыл на месте.
Леголас по-прежнему не знает, куда они держат путь: Таурендил ведет их по Андуину, к югу, но чрезмерно часто затевает привалы, петляет, увлеченный то живописным холмом, то яркостью оперения голосистой птицы. Они будто бы и правда просто лишь гуляют, без всякой конечной цели и сроков окончания пути, но странное это подвешенное состояние ожидания невесть чего, навевает на Леголаса ленивое чувство рассеянной отрешенности.
Таурендил не оставляет его ни на мгновение. Держится чуть ближе, чем необходимо; оборачивается чуть чаще, чем нужно, и прикасается многим больше, чем у них повелось — все тянется, будто ненароком тронуть за плечо, за руку взять. И смотрит, все смотрит так, как смотрят обычно на детей новорожденных, лепечущих что-то нелепое и слепо моргающих; смотрит беспокойно и с неловкой заботой, как смотрел лишь на младшего брата, Халлона.
Вечерами, когда вспыхивает первые алмазы звезд, они разводят костер, и Таурендил поет; поет, совсем как в старые, лучшие их времена — до первых смертей, войны и кошмарных снов. Таурендил хохочет и говорит за них обоих, поет о любви, героях и победах, усмехаясь лукаво, сокрушается, что скоро и им остепениться придется, детьми обзавестись и этим крест поставить на приключениях и великих подвигах.
Таурендил дивно хорош в том, чтобы быть старшим братом; хорош в том, чтобы заботиться, тревожиться и оберегать; хорош во всем, в чем Леголасу до ослепляющей боли нуждался. Таурендил обжигающе ярок и светел до бесконечности, светел для них обоих. Их дружба слишком совершенна, чтобы быть правдивой, — чтобы продержаться достаточно долго; эти мысли вызывают у Леголаса приступы дурноты и кожу леденящего страха, отравляющего робкие улыбки.
Страх — страх окружает его плотным, трепещущим, сотканным из мерзостного ужаса коконом, в котором он бьется, стараясь вырваться, но тщетно. Нечто дикое, раненное ноет и саднит, набатом стуча мыслью, что ему не решить этой проблемы, ведь проблемой давно стал он сам.
Леголас нервно дергает плечом и вздрагивает, резко поднимает голову, ощутив на себе пристальный взгляд.
Будто не мигая, Таурендил смотрит прямо на него, сложив руки на груди и поджав губы.
— Мне не нравится наблюдать то, что с тобой происходит.
Леголас кривится в улыбке, сжимая в кулак пальцы. В плавленом серебре вездесущего шума вод Андуина, ставшего третьим им спутником, утопают крики его страхов, захлебываются восторги и на дно идут ожидания.
— Я не твой брат и не нуждаюсь в этом... — он делает пространственный жест рукой. — Не нужно опекать меня, Таурендил. Все в порядке.
Выражение его лица наверняка чудовищно жалкое; Таурендил иронично вскидывает бровь, не веря, разумеется, ни слову.
— Ох, но мне нравится мир, в котором ты жив. Нравится видеть тебя несносным своего отца и моим другом. Халлону не нужна моя опека, тебе — да, gwadorсинд. названный брат.
Таурендил непривычно серьезен, но отчего-то это действует успокаивающе: Леголас приподнимает уголки губ в слабой усмешке, разжимает кулаки и выдыхает.
— Очень мило с твоей стороны, — Таурендил довольно ухмыляется, как улыбаются в ответ собаке, верно выполнившей приказ. — Но, может быть, расскажешь, куда мы направляемся и что именно должно позабавить меня?
— Никуда, на самом деле, — легкомысленно пожимает плечами Таурендил, надевая на лицо знакомую им обоим маску снисходительного безразличия ко всему миру. — Считай это обычной, немного затянувшейся прогулкой.
Леголас ускоряет шаг, и теперь они идут почти вровень; он, для себя незаметно находит успокоение в звуке чужого дыхание и стуке сердца.
— Так вот чем все это было? Затянувшейся прогулкой?
— В точку, — отзывается Таурендил, не глядя на него. — Ты неплохо справился с тем, чтобы занять себя в первый год, но после мне пришлось исхитряться. Гавани, Рохан, Гондор, Имладрис, Лотлориэн — мне показалось забавным устроить для тебя путешествие по всему Средиземью. В самом деле, mellon, тебе ведь три тысячелетия скоро, а ничего за всю жизнь, кроме Эрин Гален да пары людских городишек ты не повидал. Смешно, право слово.
Леголас трет лоб; его рука машинально стискивает рукоятку меча — впервые за это столетие он будто бы по-настоящему растерян, застигнутый врасплох странным откровением. В глубине души ему хотелось надеяться, что все это несет за собой некий тайный, сокровенный смысл; мысль, что он попусту растратил десятилетие была противна. Он задумчиво качает головой: впрочем, нет, не попусту.
— Только и всего? — разочарование явственно скользит в голосе, но Леголас и не старается его скрыть.
— Только и всего? — переспрашивает Таурендил ему в тон, отпуская короткий, мрачный смешок. — Я хотел, чтобы ты вспомнил, что за пределами нашего про́клятого королевства есть целый мир, огромный и прекрасный, который не знает тебя, не нуждается в тебе и не ждет от тебя ровным счетом ничего. У тебя есть семья, кроме владыки Трандуила, у тебя может быть дом вне Таур-э-Ндаэделос, Леса Великого Страха, ты стоишь много и без короны принца на свой голове. Я хотел, чтобы у тебя появился, наконец, выбор: вернуться к старому или начать сначала в мире, в который твой отец, без сомнения, отпустит тебя навсегда с величайшим облегчением, — вы оба знаете, что тебе так было бы лучше. Разве этого мало?
Таурендил поднимает голову к небу; жмурится совсем по-детски, на солнце глядя. Излишне поспешным, резким движением отбрасывает темный локон с лица, морщит нос. Леголас молчит, в который раз не находя верных слов.
— Прости мне желание дать тебе, когда ты вернешься, — мы оба знаем, что поздно ли, рано ли, ты вернешься, — знание о выборе, знание о том, что есть мир за пределами Лихолесья, возможность жизни без твоего отца. Ты можешь уйти, Леголас, ты должен помнить, что всегда можешь уйти — я говорю это тебе, как своему другу, потому что никто, кроме меня, никто, и особенно твой отец, никогда не сказал бы тебе. Ты больше, чем принц и наследник, Леголас, и я пытался дать тебе это десятилетие, чтобы напомнить об этом.
Леголас облизывает пересохшие губы, вдруг замечая, что они остановились и стоят ровно друг напротив друга. Ему неуютно от пристального, прожигающего взора; не хочется и в глаза смотреть, — знает, что увидит слишком уж многое.
Отчего-то вспоминается вдруг, как когда-то страшно давно, они потеряли Тирона. Теперь ушла Тауриэль, и Леголас не может понять, что должен чувствовать, думая об этом. Быть может, того, что одна мысль о том, что и Таурендил когда-нибудь покинет его, приводит в животный ужас, довольно.
— Смотри-ка, можно подумать, что ты и в самом деле безумно дорожишь мной, — удрученно говорит Леголас, не чувствуя ничего, кроме мрачной уверенности в неизбежности трагического финала для них.
— Каюсь, имел неосторожность, — Таурендил глухо смеется. Он вздергивает подбородок, смотря словно бы свысока, разглядывая и оценивая. — Итак, мой лорд, куда лежит наш путь?