«Я не был мертв, и жив я не был тоже;
А рассудить ты можешь и один;
Ни тем, ни этим быть — с чем это схоже».
© Данте Алигьери
Хрупкая его реальность полнится лживыми образами бесконечно далекого счастья; Леголас умирает во снах и не живет наяву. Спокойствие, принесенное в дар призраком с золотыми косами и мертвыми зелеными глазами, в абсолюте своей недостижимости вырывает из крыльев ребер сердце, ломает руки и сворачивает шею.
Леголас задыхается в сладости умирания, борясь с маячащей на грани сознания мыслью, что от лжи одно лекарство имеется — яд змеиный.
Он чувствует беду. Это зло; это тьма. Нечто темное, раненое и больное заполняет все его существо, не оставляя места ничему более: Леголас знает, что должно случиться беде и это единственное, в чем он может быть уверен. В тусклых снах о выгоревших травах, лугах и цветах, он слышит детский плач и захлебывается в скорби о том, чего никогда не имел.
— Ты чувствуешь это? — хриплым шепотом зовет его в ночи Таурендил, грея руки у костра.
— Меня словно раздирают на части, — Леголас через силу улыбается, потирая лоб. — Что-то должно произойти, что-то важное должно произойти... Но я никак не могу понять что, и это сводит меня с ума.
Вслушиваясь в тишину, Леголас понимает вдруг, что больше это продолжаться не может. Они в одиночестве мира, замерли в нелепости добровольного изгнания — Таурендил желал дать ему время. Таурендил заботится о нем, Таурендил опекает его, Таурендил боится его отца и считает, что единственный, кто знает, как будет лучше.
Леголас просыпается задолго до восхода солнца, истощенный кошмаром, и, глядя на пыльно-серое небо, ясно осознает, что с него довольно. Он видит горящий лес, мертвые земли и изуродованные трупы в своих снах; он стоит на коленях пред трупом своего отца, он задыхается в гари и захлебывается кровью — ночь за ночью он умирает, бьется в мраморном гробу в усыпальницах их рода, срывая голос, и угасает.
Леголас изнуренно закрывает глаза, думая, что умереть на родной земле, защищая последнее, имеющее цену, подле отца, может быть, не так уж и плохо. Он думает, что Таурендил не поймет, и что, наверное, чересчур давно не говорил отцу, что любит его. Он думает, что, пожалуй, совсем скоро они достигнут своего конца.
— Вернемся, mellon, — просит, не узнавая собственного голоса. — Вернемся домой.
***
Шум бурной речной воды становится совсем уж привычным, проникнув под кожу да с кровью в венах смешавшись; Леголас ненавидит и любит то, как отлично это от шепота листвы, скрипа ветвей и криков ветров, опутавших колдовской паутиной Эрин Гален. Мысль, что скоро, — будь на то воля Эру, и луны одной не минует, — как будут они дома.
Они, как и прежде, идут, держась Андуина, однако нечто неуловимо переменятся: будто бы сам воздух теперь звучит иначе. Мир изменяется, — изменяется в которой уж раз — но, быть может, это произошло чрезмерно часто, чтобы вызвать у них испуг; они наблюдают друг за другом, оба уверенные в том, что другой не мог этого не понять, и Леголас с легким удивлением замечает, что эти перемены влияют на них по-разному.
Таурендил тверд: он привык, слишком привык за прошедшие тысячелетия, держать все в своих руках, — Леголас задумывается порой, помнит ли тот вовсе о том, что возможно сомневаться и бояться — чтобы воспринимать это всерьез. Таурендил не бежит и не колеблется: он из тех эльфов, кто, в золоте веков, теряет воспоминание о том, что и бессмертные способны погибнуть. Леголас в молчаливом отчаянии, не знает, что следует сказать и как предостеречь: они чувствуют надвигающуюся бурю, однако Таурендил чрезмерно упрям, чтобы принять это.
Они — все они — живут излишне долго, чтобы бояться, как должно бы, смерти, и Леголас с тоскою думает, что, может статься, и за это придется им расплатиться.
Тьма, рождаясь, клубится под коркой земли; стучит набатом, вторя каждому шагу и хохочет треском топоров лесорубов. Леголас держится, цепляясь из последних сил за данное Таурендилу запальчивое обещание: не верящий более своему разуму, он молится Валар о шансе против слова не идти, оставаясь отмеренную вечность подле друга, крепко стоящего на ногах и твердо знающего, как нужно. Таурендил — его свет.
— Ты веришь, что войне быть суждено? — спрашивает Леголас невпопад, когда близится к концу вторая декада их пути к лесам Эрин Гален.
Листва на деревьях наливается багрянцем крови, пьет последнее животворящее золото догорающего летнего солнца и темнеет старостью надвигающихся холодов. Ему противна осень — глубоко омерзительна, как и всякое напоминание о течении времени, им нелепо растрачиваемом; о конце всего, умеющего ярко жить и умирать, и проведенных в разлуке годах.
— Она удручающе неизбежна, и не мне говорить тебе об этом, — Таурендил не поднимает головы, а у Леголаса на уме одна лишь тусклая мысль, что в тугой косе, в которую друг взял привычку непокорные локоны убирать, запутались серые сухие листья. — Мне нет дела до смертных, расплачивающихся за ошибки своих предков; не до тех пор, пока война не придет под сень наших лесов.
— Былой союз людей и эльфов распался, — Леголас, наблюдавший зорко, замечает, как невольно вздрагивает спутник. Раскрыта старинная рана: Таурендил, немногим бывший моложе владыки Трандуила, последнюю войну не мог не застать. — Отчего не быть новому?
— Исильдура, безумного короля людей, вина во всем, — Таурендил смеется коротко и жестко, шаг ускоряя. — Твой отец, мой принц, не пойдет по стопам милорда Орофера; владыка лориэнский, лорд Келеборн, его поддержит, коль в здравом уме прибывает. Лорд Ривенделла, тот на своего наставника и господина покойного немногим похож — ему не объединить народ эльфийский под одними знаменами. — Он замолкает, бросая через плечо на Леголаса взор, полный черной насмешливости. — Люди безнадежны и предсказуемы; никто не станет проливать кровь бессмертных за их жизни. То время прошло.
— Ты злопамятен, мой друг, — задумчиво говорит Леголас, кончиками пальцев пробегая по коре юного клена. — Мы делим один мир; конец Средиземья станет концом и нашему народу. Эрин Гален падет вслед людским королевствам.
Таурендил в раздражении проводит рукой по волосам, избегая прямо глядеть на него. В его голосе досада мешается с обреченностью, страшной и чуждой прежде:
— Мы можем уйти, сын Трандуила. Без боя и бессмысленных смертей в вечной борьбе со всемогущим противником. Я не оставлю родного дома, и твой род, я знаю, не покинет Лихолесья до тех пор, пока живо последнее дерево, но мы в праве уйти. Нет смысла надеяться и дальше, что в этой войне возможно победить.
Леголас кривится, словно пораженный приступом фантомной боли. О, безусловно, они могут уйти. К несчастью, он не встречал покамест никого из лесных эльфов, готовых оставить свой дом, отвоеванный и выстроенный некогда на крови и мертвецах.
— Разве не ты грезил о достойной смерти в бою? — спрашивает, зная, что этот бой заведомо обречен на поражение.
— Смерть в ореоле славы не сравнится с заурядной жизнью в кругу семьи, которую я мечтал бы создать. Я буду защищать свой дом, дорогой мой друг, до последнего вздоха и последнего зеленого листа, но не желаю иметь отношения к битвам, начатым другими. Защищать, Леголас. Даже ты не способен воевать вечно — в чужих войнах, за чужих королей и чужие жизни.
Не способен ли он?
Леголас живет с кровью на своих руках, пальцами, содранными о тетиву лука, учиться стрельбе из которого он никогда не желал, и холодом фамильного склепа на задворках сознания. Он способен продолжать, но не может сказать с уверенностью, как долго.
Он ненавидит оглушающую пустоту внутри себя, поселившуюся под грудной клеткой десяти сотен лет назад и выросшей из первой капли багряной артериальной крови Тирона, брызнувшей на черную землю. Однако, это не конец, и Леголасу, быть может, совсем немного любопытно поглядеть на то, что случится, когда он, наконец, исчерпает себя.
Слова Таурендила звучат правильно, правильно до боли; они падают и с грохотом оседают где-то внутри него, но принять их, вплетая в собственные мысли и идеи, Леголас не в состоянии. Таурендил ошибается порою, ошибается во многом и так часто, но признать его правым куда проще, чем оступиться самому.
— Оставь людские беды людям, принц.
Леголас заставляет себя верить в это.
***
Они минуют Лотлориэн, не устраивая более привалов. Неловкие попытки завязать беседу оборачиваются провалом: Таурендил сказал больше, чем желал, Леголас так и не сумел заставить себя с ним вслух согласиться, и обоим им было о чем поразмыслить.
Все чаще случаются дожди; эта осень, шепчут старые дубы, обещать быть смурной, и морозной — зима. Дни все короче, ночи растягиваются в вечность, помутненные дурными снами да кошмарными видениями — они делят те на двоих, хороня в сумерках, расписанных красками гниющей плоти, призраков и умирая средь лесных пожаров.
Эрин Гален суждено пасть: Леголас не хотел бы верить в судьбу, наперед начертавшую им трагичный финал, но никак не может избавиться от липкого образа своего портрета, спрятанного отцом в усыпальницах. Он смирился с неизбежностью собственной гибели, незаметно для себя; он боится, так боится, вернувшись в покинутый дом обнаружить воплощение каждого из ранящих страхов.
Над разрушенной крепостью Дол-Гулдура сгущаются черные тени, воскрешая в памяти полуистершие воспоминания о былом — смехотворном бегстве пред силой, их бесконечно превосходящей. Валар, как молоды они были.
Думать о том, сколь многое изменилось с тех пор до уродливой неузнаваемости — тошно. Леголас воровато мечтает о мире, в котором Тирон жив, а Тауриэль не стать сиротой; он позволяет задуматься на миг о том, каким отцом мог бы быть детям, разделившим бы с ним кровь, и мужем — женщине, сумевшей бы полюбить его. Быть может, в ином, лучшем мире, он стал бы ужасно хорош в этом.
«Лотанариэ, — думается рассеянно, — дочь назвали бы Лотанариэ. Леголас слабо улыбается мыслям в ответ; имя отзывается чем-то причудливо знакомым, дорогим, может быть — так звучит будущее, которого он никогда не мог иметь, и часть души, которой лишился еще до рождения. — А сына наверняка Орофером».
— Ты и в самом деле хотел бы создать семью? — слова срываются невольно, до смешного легко разрушая долгую тишину между ними.
Таурендил, следовавший ночне за ним по пятам, немного отстав, громко хмыкает.
— Не теперь, ясное дело, — Леголас согласно кивает. — Когда-нибудь, в лучшее время. Я ведь встретил ее, принц, — произносит Таурендил с диковинной грустью. — Женщину, с которой хочу провести оставшуюся вечность своей жизни. Мы обручились, и, может быть...
Он замолкает, так и не договорив. Их обоих вдруг посещает мерзкая, холодная мысль, что, быть может, это лучшее время для них никогда не настанет.
— Я не знал, — пусто замечает Леголас, потирая переносицу. — Поздравляю? Не уверен, что знаю, что именно следует говорить в подобные моменты, но, думаю, раз ты наконец нашел ее, вы будете счастливы. Из тебя выйдет хороший отец, полагаю.
Потрясающе хороший отец, на самом-то деле. Таурендил справился с плетением косичек, разбитыми коленками и маленькими луками из веток ясеня; с куклами, лентами и платьями — с Тауриэль. Они были просто ужасны поначалу, но справились со всем этим вдвоем.
— Все будет в порядке, до тех пор, пока ты не принесешь моему ребенку игрушечный меч и не полезешь с ним на дерево, — с усталым смехом отзывается Таурендил. — Клянусь, если в один день моя дочь скажет, что любит дядю Леголаса и его игрушки из королевской сокровищницы больше, чем меня, я отрекусь от вас обоих.
— В таком случае, у моего отца наконец-то появится внучка, — фыркает Леголас, поднимая глаза к небу. — Дедушка Трандуил счастлив в любое время поделиться с подрастающим поколением ключами от винного погреба, сокровищницы и склепа. У твоей дочери будет великолепное детство.