«Слишком многое мы принимаем как должное, в том числе и друг друга».
© Туве Янссон
— Мой брат тревожен, — задумчиво замечает Халлон одним поздним вечером. — Порой я с трудом узнаю его.
«Идеальное равновесие», — с щемящей завистью думает Леголас, гоня прочь навязчивые, липкие мысли о тревогах, бедах и снах. Халлон — молчаливое равновесие; высокое солнце в теплый день середины осени. Спокойствие в каждом движении, твердость во взглядах, мягкость речей: он тот, с кем рядом легко дышится и в сонной тишине. Брат же его — напоминание и воплощение того, к чему Леголас некогда стремился и чего желал с отчаянной исступленностью в ту пору, когда, примеряя маски чужих судеб, пытался сбежать от собственной.
В Таурендиле яркостью сияет все, спрятанное в тенях Халлона; Халлон полно живет тем, что в Таурендиле проскальзывает, бывает, мимоходом.
— В чем он убежал тебя в те годы? — Халлон хмурится, пальцем повторяя узор печати. — Впрочем, не важно. Брат говорит о том, чего не понимает и к чему отношения не имеет; тебе не следует потакать ему, прислушиваясь к нелепым тем советам.
— Теперь и ты скажешь мне, каков ужасный родитель из короля вышел? — Леголас со вздохом откладывает перо, сворачивает пергамент и рассеянным взглядом ищет чернильницу.
— Нет, Эру, нет, — Халлон тихо смеется, будто это — их старая, такая старая шутка, вовсе не смешная в сути своей, но родная спустя сотни лет. — Это не моего ума дело, Леголас. Наша матушка учила нас никогда не совать носа в дела чужой семьи, — жаль только братец совсем о том позабыл. Я не стал бы тебе советником в делах семейных, даже умоляй ты меня.
— Приказы короля не обсуждаются и сомнению не подвергаются, не так ли? — Леголас, блаженно прикрыв глаза, откидывается на резную спинку кресла. — Родители имеют обыкновение любить да оберегать своих детей, и мой отец, пожалуй, справляется с этим не слишком плохо. Вещи бывают запутанными и сложными, но все в порядке.
— Во взрослении нет ничего дурного, — на губах Халлона маячит усталая, безмятежная улыбка; он глядит с той покровительственной нежностью, как смотрят на любимых, пусть и беспокойных младших братьев, не угасающей и за вечность, разделенную вместе. — Ты пойдешь дальше, он останется и будет ждать тебя; ссоры полезны, разлуки не так страшны, но и ваша любовь друг к другу нормальна. Тебе известны все обстоятельства и нужды в объяснениях нет; отчего же не позволить этому просто быть?
— Любовь, — бормочет Леголас, закатывая глаза. «Время, каждая секунда, каждый век, делают все сложнее до ужаса», — ему тошно думать об этом. Когда-то все было многим проще: он был ребенком, нуждающимся в защите и опеке, а отец был готов отдать, без раздумий, всего себя.
Он глядит в окно, туда, где лес рыдает кровавыми водопадами листьев, и земля погребена под червонно-золотыми сугробами. Но все то же солнце, что и тысячи лет назад, сияет над ними: мир, тронутый угольными пальцами тьмы, в переменах своих нетороплив.
— Боюсь, мне пора, — говорит Халлон спустя долгие минуты молчания; Леголас с удивлением слышит вину в его голосе. — А тебе не мешало бы поспать, принц.
Леголас криво улыбается, пряча лицо в ладонях, когда за ним закрывается дверь: делящие лица, мечты и таланты, резко различные стремлениями и душами, Таурендил и Халлон, ради первых звезд, зовут его в одной манере и смотрят с единой тревогой.
***
Ночами он не находит сил заснуть: минула декада с их возвращения, однако постель по-прежнему кажется мягкой до ужаса и тихим до страшного дворец.
Леголас кусает губы, опуская голову на колени, а спиной прислоняясь к стене. Кошмары преследуют его, душа в теплых объятиях, стоит только положить голову на подушку и глаза закрыть — он не знает, почему пытается до сих пор. Желтая, пылающая луна с любопытством заглядывает в его покои, — портьеры отдернуты, и мысль оказаться в кромешной темноте пугает его немного больше, чем прежде.
Леголас не помнит, что должно говорить и делать — он смехотворно неловок в исполнении собственных обязанностей и долга, сковывавшего его столетиями. Эльфы, так повелось, не меняются, но делает ли это его неправильным?
Губы ломаются в улыбке, от которой скулы болью сводит: он знает, чего желает, и терять давно нечего. Леголас тихо затворяет за собой двери, тенью скользя по коридору: тысячи, мириады раз в жизни своей он проделывал этот путь, и нет нужды в свечах. Холод мрамора кусает босые ноги, он ежится, обнимая себя за плечи; гвардейцы глядят на него с изумлением, и Леголасу забавно помнить, что никому из них никогда не будет позволено говорить об этом. То, что члены королевской семьи изволили творить, останется навсегда схороненным в тишине.
Он не стучит, толкая дверь, ведущую в отцовские покои — замечает полоску света, серебрящую паркет. Та поддается молчаливо, без скрипа, и захлопывается за ним с тем же безмолвием; но, быть может, это не то место, где он мог бы почувствовать себя в ловушке, — не в этом мире. Безопасность звучит так.
Отец сидит в кресле у камина с кубком вина в одной руке и свитком, заполненным резкими гномьими рунами, в другой. Он не оглядывается — они оба и без того чрезмерно остро ощущают всю болезненную сладость присутствия рядом.
Леголас опускается на ковер у его ног, мимоходом скользнув вороватым прикосновением по руке. С губ отца срывается тяжелый вздох; Леголас откидывает голову на его колени и смотрит вверх, прямо в глаза.
— Мое дитя, — с бесконечной лаской.
Отец аккуратно откладывает бумаги, кубок со стуком опускается на каминную полку. Леголас замирает, с придыханием ожидая, что последует далее: до сих пор они не говорили — отец вновь милосердно предоставил ему возможность выбирать, когда этой беседе, неминуемой, как ни взгляни, состояться.
Леголас жмурится, кусая щеку, и рука отца опускается ему на лоб, бережно гладя. Он чувствует следы мозолей, старых, изрезавших кожу родителя задолго до его появления на свет; вздрагивает, ощутив холод лишь одного — обручального — кольца.
— Отчего любить так сложно? — бормочет он, заливаясь румянцем. Горько и стыдно: Леголас помнит, как любил Тауриэль, любил Тирона и Эру знает кого еще — список бесконечен, а он умудрялся ошибиться каждый раз.
Пальцы отца опускаются на волосы. Он распутывает небрежно сплетенную по утру тугую косу, проводя пятерней на манер гребня.
— Правильная встреча в неправильное время, — помолчав, отвечает отец, и Леголас к изумлению своему понимает вдруг, что с первыми звуками отцовского голоса словно гора падает с плеч. — Неправильное время для правильных слов. Поверь, не стоит медлить с этим, мой дорогой, и бессмертные умирают, ты знаешь.
Леголас затихает, прислушиваясь к мерной ночной тишине. Отец, с величайшим вниманием, принимается плести тонкие косички на его висках, — Валар, он помнит, помнит сотни тысяч раз, когда это случалось прежде, когда у них было все это.
— Почему ты вернулся теперь, мой сын?
На миг они застывают — оба.
— Нашел все, что искал? — Леголас облизывает пересохшие, искусанные губы. — Получил все, что только мог взять из этого, и понял вдруг — смысла в этом нет более.
— Я тревожился, — коротко бросает отец, и Леголас знает: есть многое, безмерно многое, что он мог бы сказать, но не станет, уверенный, как и тысячи лет раньше, что не должно детям знать о проблемах их родителей. — Прошу, я предпочел бы получать письма в следующий раз.
— Его не будет, — резко отсекает Леголас, хмурясь. Отец отпускает ехидный смешок — не верит. — Я не покину вас более.
«Ты не знаешь, на что я пойду для тебя».
Нет верных слов для этого; Леголас прислушивается к шепоту огня и песни ветра, танцующего в пышных кронах. Тонкие, длинные пальцы отца мягко касаются его висков, выводя круги. Они немного больше, чем король и принц в это мгновение, и чуть сложнее, чем отец и сын — так привычно для них.
— О, мое дитя, — печальная улыбка звучит в отцовских словах. — Не следует раздавать подобных обещаний.
«Скажи мне, пожалуйста, что я ошибаюсь, докажи мне, что ошибаюсь, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».
Пальцы отца пробегают по его закрытым векам, нежно гладят по щеке и повторяют линию челюсти. Леголас чувствует чужие-родные пальцы, ложащиеся на бьющуюся жилку на шее и там и замирают в священном трепете пред очередным напоминанием о течении времени и жизни продолжении. Они сравнялись, они вновь вместе.
— Вы вольны приказать мне, — бормочет он, и сонливостью опускается, подобно теплому, старому пледу, на плечи. — И я подчинюсь, теперь и после.
— Но, меж тем, остаться по своей воле ты не пожелаешь никогда, мой сын? — с нарочитым равнодушием, граничащим с тоской столь явной, что дурно становится, произносит отец. — Я не стану держать тебя — просто лишь попроси, попроси, как прежде, когда вновь появится нечто, вынуждающее нас расстаться. Не уходи, не дав мне шанса попрощаться; боюсь, я чересчур стар для подобного.
Отец смеется несчастливо и надрывно, но смех его, спустя краткие мгновения, затихает столь же быстро, сколь и вспыхивает.
— Позже я непременно прикажу тебе рассказать обо всем, приключившимся за это десятилетие. Но сейчас, мой сын, тебе следует лечь в постель и не вставать до, — позволь подумать, — полудня, положим.
— Я не смогу заснуть, — возражает Леголас без особенной уверенности. — Кровать чрезмерно мягка...
— О, нелепость, — отмахивается отец с насмешкой. — Право, ребенком ты выдумывал более интересные причины для того, чтобы не ложиться спать.
С осторожностью отец поднимается на ноги и тянет следом и его и, придерживая за плечи, ведет к собственной постели. «Не упрямься, ребенок», — с недовольством фыркает, настойчиво подталкивая и, наконец, закутывая в одеяла.
Леголас откидывается на подушки, обреченно закрывая глаза; он знает, с детства знает, что противиться бесполезно.
— Я буду беречь твой сон, дитя мое, — обещает отец.
И Леголас забывается в светлой, безмятежной дреме, позволяя себе довериться, подчиняясь, как и сотни раз прежде. Его не тревожат кошмары этой ночью.
***
Леголас просыпается с хриплым вздохом, широко распахивая глаза. Мгновение он недоуменно хмурится, прежде чем понять, где находится.
Отец с мрачным интересом в усталых глазах взирает на него — он сидит, скрестив руки на груди, на другом краю постели.
— Ты спишь с закрытыми глазами, Леголас, — сообщает он, поджав губы. Леголас виновато опускает глаза, точно малый ребенок, которого застали врасплох за воровством конфет, — о Валар, отец и в самом деле пытается начать это утро с ссоры?
— Новая привычка, — его голос хриплый ото сна, и Леголас слабо улыбается мысли, что это первая его спокойная ночь за десятки лет. — Мне жаль?
Взгляд отца смягчается, становясь, быть может, самую малость тоскливым, — Леголас не может перестать думать, что вновь родителя разочаровал, и ненавидит себя, зная, что ни в чем не повинен.
— Я прикажу подать завтрак сюда, — сообщает он тоном, не терпящим возражений. — И ты будешь есть, Леголас.
Леголас не чувствует голода — лишь легкую дурноту и головную боль, однако спорить не решается; сама идея переложить заботы на чужие плечи, позволить кому-то старшему, лучшему, разобраться с этим, твердо сказав ему, что следует делать, и не предоставляя выбора, дарит ему диковинное теплое чувство.
Он рассеянно наблюдает за игрой золотых лучей в темном шелке одеял и прислушивается к мерному биению собственного сердца. Одеяла пахнут отцом, — все здесь пахнет им: пахнет пряным вином, звонкой сталью, сонной росой, вишневым деревом и старыми красками — это тяжелый, многоцветный аромат, переливающийся змеиным золотом в лентах ветрах лесных и оседающий серебряной звездной пылью в воздухе.
Леголас испуганно дергается от неожиданности, когда отец вдруг в едином плавном, зверином движении подступает ближе, склоняясь над ним. Холодные пальцы ложатся на лоб, словно проверяя на предмет лихорадки иль иной хвори; изумрудные морозной зеленью еловых иголок в зимний день глаза пристально скользят по нему, задерживаясь на каждом шраме, отцу покамест незнакомым. Отец вновь касается его щеки и цепляется за подбородок, вынуждая смотреть в глаза.
Они глядят друг на друга чрезмерно долго, — Леголасу кажется, будто проходят часы, пусть на деле минует немногим больше минуты, — и после его, наконец, отпускают. Скривившись в улыбке мыслям своим в ответ, отец запечатляет на его лбу призрачный, смазанный поцелуй и тут же отстраняется, отступая.
С удивлением, Леголас рассматривает спину родителя, быстрым шагом направившегося к дверям спальни и словно показательно тихо закрывшим их за собою. Растерянно хмыкнув, он переводит взгляд на свои руки, пусто воззрившись куда-то сквозь пальцы. Леголас не любит объятия — большую часть времени, однако, может быть, не против был бы, обними его отец. Но у того, похоже, за время их разлуки появилась новая сотня запутанных причуд, понять которые никому на целом свете не суждено.
«Я не скажу ни слова и вида не подам, однако догадаться ты обязан», — Леголас улыбается глупой, широкой улыбкой: то, как сильно истосковался по тому, что не переносил на дух прежде, кажется абсурдным.
— Леголас! — зовет отец с показным недовольством в голосе, и он не может стереть несуразной улыбки с лица.
Ноги тонут в ковре, приглушая и без того неслышные шаги; в рассеянии, Леголас смахивает прядь волос, упавшую на глаза, мимоходом прикасаясь к сложному плетению косичек на висках. О, эти нелепые улыбки.
***
— Я не должен говорить тебе это, как принцу, — отец прячет горькую ухмылку за неизменным кубком вина, не отрывая, меж тем, от него пристального взора. — Но ты мой единственный ребенок, Леголас. Ты мой ребенок. Я не стану вести речей о долге, обязательствах и ожиданиях; я не стану держать тебя, если решишь уйти, если решишь оставить все это. Твоя жизнь принадлежит тебе, мое дитя, и я... Клянусь, я позабочусь обо всем.
— Да, но будете во мне разочарованы, — Леголас избегает смотреть в глаза; от цепкости отцовского взгляда, замершего на нем, становится не по себе. — Я не обрету покоя в жизни, ради которой предам свой народ и государя — не будет ни дня, когда я не вспомню о том, где обязан был быть и чем заниматься, но позорно сбежал. Вы были тем, кто воспитал меня так.
— Твой дед, лорд Морнэмир, считает, будто я из тех, кому ни в коем случае не следует доверять ребенка, — закатывает глаза, язвительно усмехаясь. — Быть может, он прав и в этом.
Леголас устало фыркает, склоняя голову набок.
Они молчат, с неловкой растерянностью, не положенной по статусу ни одному из них, глядя друг на друга.
— Мне настойчиво советовали обсудить все это с тобой, — Леголас вздергивает брови, обращая на отца несколько удивленный взгляд. Тот, недовольно кривя рот и пряча за показным недовольством смятение, продолжает: — После, когда мы оба найдем равновесие или нечто подобное; я мало что понимаю в этом, ты знаешь, — отец замирает на полуслове, беспокойно крутя пальцы. — Я могу сказать, что в состоянии защитить тебя, мое дитя, позаботиться о тебе и сделать все, чтобы разрешить твои тревоги. Я могу сделать это и я сделаю, Леголас, полагаю, сделаю, даже если ты будешь против, поскольку высшее мое желание — видеть тебя живым, здоровым и хоть сколько-нибудь счастливым. Что ты хочешь, чтобы я еще сказал?
Леголас обреченно улыбается. Ох, так должно быть звучит «я люблю тебя» от его отца.
— Стоит ли мне знать, какими способами вы намереваетесь оберегать меня?
Его отец болезненно кривится и машинально, на долю мгновения, подносит руку к шее, потирая место, где, должно быть, скрывается за лживой маской тысячелетней иллюзии очередной шрам.
— О, мой дорогой. Ты в самом деле хочешь услышать, что я желал бы запереть тебя здесь и держать подле себя, не разлучаясь ни на миг, до тех пор, пока мир не закончится? — Леголас усмехается этому, будто старинной шутке. — Я похоронил своего отца, когда был немногим старше тебя, но потерял его многим раньше. Вынужден признать, что разлука — неотделимая часть взросления, как бы противна не была мне сама сия идея.
«Я не хочу становиться сиротой, умоляю?, — потерянно думает Леголас. — Бессмертные не должны умирать, но почему это происходит так часто со мной? Являюсь ли я проблемой, которую отцу следует решить?.
Его отец горько усмехается, словно угадав эти мысли.
— Тебе нечего сказать? — вопрошает он с нарочитым хладнокровием.
Со стыдом, Леголас понимает, что его губы позорно дрожат.
— Заслуживаю ли я объятий? — шепчет он, зная, что ничто из этого не будет длиться долго, — не останется между ними на вечность.
Эльфы умирают, семьи рушатся, трон принадлежит лишь одному королю, а тот является собственностью народа. Пройдет время, мир вновь переменится, а значит изменятся и они; Леголас думает, думает, думает, что не достоин этого и молча задыхается в отчаянно крепких отцовских объятиях, — так, как рано или поздно учатся плакать все дети, без слез и криков.
«Ох, любовь моя».