«Сколько все-таки горя и тоски умещается в двух таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, — в человеческих глазах».
© Эрих Мария Ремарк
Странной этой ночью Трандуил просыпается в шуме дождя, пеплом на губах и сладостью тихого шепота, мечтающего о том, как дивно было бы, закрыв в смертной манере глаза, никогда более не очнуться. Он не грезит о смерти, однако, отказать себе в слабости мыслей о легком вздохе, с каким мог бы вдруг перестать быть, не в силах.
Дрожащими пальцами касаясь губ, с мрачной горечью он вспоминает слова матери, чьего лица давно уже воскресить в памяти не в состоянии, вспоминает будто бы нежную теплоту объятий и призрачный поцелуй в лоб на ночь.
«Лишь взяв тебя впервые на руки, я поняла, что ничего доселе о любви не знала. О мое дитя, любовь, любовь к первенцу своему, ни с чем в этом мире несравнима».
Трандуил кривится, ощущая под пальцами борозды шрамов — дожди он ненавидит немногим меньше гробов в усыпальнице их семьи. На краткое мгновение он задумывается, могло ли все обернуться иначе: быть может, в иной, лучшей жизни, матушка с величайшим трепетом взяла бы на руки его ребенка, — его детей, их с Эллериан детей, — быть может, отец смеялся б чуть чаще без королевского венца на голове. Быть может, Эллериан была рядом, оба они были, когда Леголас делал свои первые шаги и лепетал нелепые детские слова. Их семья была бы счастлива, быть может. О милостивый Эру, чем не заслужили они счастья?
Закрывая глаза, он тоскует по времени, когда Леголас, ростом чуть выше трех футов, цеплялся за его ногу и с невинной улыбкой задирал голову, одним лишь взглядом умоляя поднять на руки. И Трандуил, разумеется, делал это — Валар, в этом мире нет ничего, на что он не пошел бы по единой просьбе, единому слову своего ребенка. Он тоскует: по детскому смеху, крошечным ручкам, настойчиво тянущим его за волосы, топоту этих ужасающе маленьких ног, и горьким, самым горьким слезам, причиной которых могли стать лишь разбитые его беспокойным сыном коленки.
Трандуил тоскует по ребенку, залезающему на его колени, чтобы торжественно одеть сплетенную из веток, разноцветных нитей и пестрых цветов корону; ребенку, в грозу неизменно засыпающему лишь в его объятиях и отказывающемуся есть морковь, — изредка он позволяет себе усмехнуться уголками губ, когда его такой взрослый сын осторожно откладывает ненавистный с малолетства овощ на край тарелки. Трандуил знает, в глубине души, пусть и отказался бы признать, что скучает по времени, когда страшнейшая из их ссор решалась новым солдатиком и крепкими детскими ручками, обнимающими его, а худшим кошмаром был безвозвратно потопленный в пруду кораблик из бересты.
Трандуил поднимается с постели, ощущая привычной ставшей дрожь в членах, и едва не падает, цепляясь за резное изголовье.
«Позволь мне быть рядом», — готов был умолять он, когда сын заявляет, что отправляется на восточный рубеж, за своим прежним отрядом. Леголас уходит, — всегда уходит, его ребенка воспитали чрезмерно хорошо, воспитали наследником и владыкою лучшим, чем Трандуил когда-либо стать способен, — и, как и прежде, клятвенно обещает вернуться невредимым. Как и прежде, оба они знают, что это ложь: игра стара и известны правила — Трандуилу захлебываться в страхе, на коленях стоя пред койкой в лазарете, Леголасу — упрямо поджав губы, твердить о долге, доказывая, что он, без сомнения, в полном порядке.
Никто во всем их семействе жить да дышать свободно без войны не в состоянии, и каждой клеточкой своего существа Трандуил ненавидит это. «Долг» — то, что его отец когда-то посчитал своею обязанностью, прокляло их всех.
«Как я могу сказать тебе идти и жить счастливой жизнью без забот, мой родной, оставаясь королем тебе?
В зеркалах и дожде, тишине и ветре Трандуил слышит разорванные нити связи с прежней своею жизнью. В нем живут воспоминания: кровоточащие, гниюще-сладкие, острые в вечности. В мгновение, когда он принял свое мертвое дитя, нечто надломилось в нем, чтобы рухнуть днями позже, когда Трандуил вдруг обнаружил себя стоящим в одиночестве под старым вишневым деревом. Эллериан пахла вишней, помнит он, не находя в галереях памяти черт ее лица.
Которую ночь он с хрипом просыпается многим раньше рассвета — хрустальный мир с тихим звоном идет трещинами вокруг них. Кошмары преследуют его; жаркий липкой тьмой вьются под веками и с жадностью целуют шрамы. Смерть, смерть лениво застыла в тени его покоев, ожидая — дыхание ее едино с ветрами Эрин Гален.
Приступ сотрясает его, подкашивая ноги; Трандуил падает на колени у камина и хрипит — его выворачивает наизнанку грязной темнотой, черной кровью и желчью. Расшитым седым серебром рукавом вытирает он рот, смаргивает слезы. В ушах грохочет сердце. Он давно уж себе не принадлежит.
«Король...», — призывает, крича, его Лес. На Лихолесье опустилась тьма, пустив корни в его душе — Лес, умоляя о спасении, тянулся к государю своему, утаскивая за собой в смерть. Трандуил знает, что они разделят последний вздох. И знает, что безумство, хворь умирания прикоснулось давно уж и к Леголасу, дурманя сыновний рассудок, свет души отнимая.
Его сын так отвратителен в целительстве, — некстати является мысль. Его несносный товарищ, старший из двоих близнецов, последних, оставшихся подле него после стольких лет, едва ли немногим лучше. Чем Леголас назовет терзающие его сны об огне да погибели, в чем отыщет надежду?
Трандуилу бы кричать да метаться, броситься в темную гущу лесную и, руки раскинув, принести себя в жертву — до последней капли крови, до последней тени голоса — отдавая корням, ветвям и земле то немногое, что, робко мерцая, жизнь в нем поддерживает. Цепи связи, сшившей саму душу его с сутью лесной, он готов позволить обвиться вокруг себя, сжимая горло, хрустя ребрами. Трандуилу бы меч в руки и на дальнюю к границу, в глубину ярчайшей и дышащей тяжело тьмы; ему бы биться, ему бы стряхнуть с себя лохмотья кошмарного сновидения, растянувшегося на тысячелетия, ему бы вспомнить о горчащем кровью и солью жизни вкусе, ему бы забыть до последнего своего мига о каждом «обязан», доселе удерживавшем на краю пропасти.
Трандуилу бы пару лет тишины.
Сколько молитв ему вознести, дабы сын дожил до конца столетия, этого дурного, дурманящего столетия? «Моя душа», — падает глухо, вторя первому робкому да неуверенности исполненному nana его сыном произнесенным.
Он ступает за порог; под поступью его печально скрипят деревянные половицы паркета, воет в щелях разыгравшийся ветер. Трандуил точно вновь живет в тянущихся вечность мгновениях пожара, ослепившего его, пролившего кровь их семьи, весь их в разной мере изранившего — в том огне вся его жизнь. Эллериан молчаливо отзывалась его ненависти к долгим зимам, запаху пепла и паленой плоти; после ее ухода в целом мире не стало никого, кому Трандуил осмелился бы о том говорить.
Трандуил бредет по запутавшемуся в тенях дворцу, видя лишь призрачное обещание грядущих развалин. Он боится смерти — по-прежнему бесчислен список всего, что не было им совершено, что не было закончено.
«Леголас?» — зовет в рассеянии, не ожидая услышать ответа. Кровь его ребенка льется теперь незримо далеко, под слова о долге пред ним, королем своим; кровь его беспокойного ребенка кипит в жилах, гоня прочь из отчего дома, к войне, к гибели — за победу; эту кровь они делят меж собою, разделяя вереницу уродливых воспоминаний прошлого, тревожное время нынешнее и зыбкий шанс на будущее.
В тишине слуги распахивают перед ним ворота, бьет в лицо холодный, треском морозов отороченный воздух, злой и мятежный, с тяжелой усталостью вздыхает Лес. Пошатнувшись, Трандуил опирается на ствол великана-ясеня, не чувствуя ни твердой земли под ногами, ни собственного дыхания. Он готов клясться, что слышит быстрое, торопливое биение сердца Леголаса с той же раздирающей яркостью, с какой разделяет агонию гнилой и гнойной смерти своего Леса.
Трандуил слышит шаги, выстрелы и стеклянный звук, с каким капли крови разбиваются о мерзлую землю. Паршивый лекарь, — шепчет ему на ухо скрип ветвей.
«Дело клонится к зиме, — напоминает он себе, закрывая глаза. Его маяк — жесткая кора под пальцами, холод в их кончиках и болезненная горечь в горле; «я жив», заставляет Трандуил себя помнить. — О, я люблю тебя, мое милое дитя, значит с тобой ничего не случится».
Леголас на границе, с верным луком в руках, товарищами, готовыми за него жизнь отдать, подле себя и одним отчаянным желанием — дом родной уберечь, в мыслях; Леголас сделал свой выбор, о, Леголас каждый день этот проклятый свой выбор делает — его ведь жизнь, его право, что Трандуилу против этого сказать? Он умер бы, — умрет, только придет час, — кровью поя черные земли, которым тысячи лет назад обещал свои сердце и душу. Он ведь король — король лесных эльфов, не нуждающихся в правителе, но в том, кто первым сложит голову, отстояв, наконец, свой дом.
Право Леголаса — избрать битву, в которой погибнуть, иль жить в славе, Трандуилу не удержать его более, но вот так просто без него не выжить. Его жизнь оборвется с последним вздохом сына, — тихо думает Трандуил, безвольно оседая наземь, — он знает вдруг кристально ясно, что своими руками лишит — спасет, пожалуй, — себя из жизни, где останется в одиночестве в огромном, горящем мире.
***
Таурендил откидывает мокрую прядь со лба, недовольно морщась, но тут же вновь поднимает меч, отражая удар. Он слышит свист тетивы, и, когда орк обезглавленным трупом падает перед ним, оборачивается, цепкий взгляд бросая на Леголаса, взъерошенного и хмурого, накладывающего очередную стрелу.
— Брат! — предостерегающе восклицает Халлон.
Повинуясь старинной привычке, Таурендил отскакивает в сторону, за мгновение до того, как кривой орочий кинжал пронзает воздух в том месте, где он стоял. Не успевает он поднять меча, как неожиданный противник, валится с хриплым вскриком, пораженный прямо в сердце стрелой. Таурендил лишь поджимает губы, удобнее перехватывая рукоять меча. Краем глаза он замечает резкую тень последнего из напавших на них. Резкий шаг в сторону, вспарывает плоть клинок и хлещет черная кровь; Таурендил с брезгливостью утирает лицо рукавом и оглядывается на своих спутников.
Его младший брат, кривясь, ногой придавливает дергающегося в предсмертных конвульсиях орка, выдирая свой кинжал; Леголас же опускается под одно из деревьев, хмурясь чуть глубже и зажимая рукой неглубокий порез на плече.
— Все живы? — осведомляется Таурендил, позволяя мрачному веселью пробраться в голос.
Они отстали от отряда вскоре после начала ливня, — следовавший по своему обыкновению в конце Халлон заметил на земле свежий след, едва ли оставленный эльфом, и им обоим, раздраженным скучным, настораживающе небогатым на происшествия днем, ничего не оставалось как пойти по нему. «К этому часу, — лениво подумал Таурендил, — отряд должен был уже достигнуть заставы на северо-западной границе. Ближе к закату, быть может, пошлют кого за нами, о принце тревожиться станут».
Поморщившись, он опускается рядом с Леголасом, осторожно тронув того за не раненое плечо.
— Помощь не помешает, милорд?
— После твоей-то помощи, она, боюсь, мне и нужна станет, — устало огрызается Леголас, на краткое мгновение становясь чрезмерно — на вкус Таурендила — похожим на своего отца в моменты, когда тот пребывал в исключительно дурном настроении, а случалось это чаще, чем кто-либо в здравом уме был способен вынести.
— Пойдешь к Гэлторну, когда до крепости доберемся, — ухмыляется ему Таурендил, щуря глаза. Леголас, сколько бы ни храбрился, казался все хуже с каждым днем — едва спал, от еды отказывался, вздрагивал от малейшего шороха и вспылить мог из-за мелочи любой. Лес умирал, утягивая всех их за собой, — это знали все, — но яд его прежде остальных коснулся короля с принцем.
— Стоит ли нам опоить его и запереть где-нибудь? — задумчивым шепотом спрашивает он Халлона, когда убеждается, что Леголас не слышит. — Не равен час заснет на страже иль, еще лучше, в бою споткнется, невольно напоровшись на меч.
— Он выломает дверь и придушит нас обоих, — сухо отзывается Халлон, потирая глаза. — Моргот, когда же этот дождь закончится…
Таурендил тихо хмыкает. В самом деле, смысл ли спасать того, кто не сегодня, так завтра... — он не позволяет себе закончить эту фразу. Каждый из них троих знает: блеклая, мятежная мысль, что, может быть, никто этой войны не переживет, нелепая поначалу, крепнет день ото дня. Они не говорят об этом.