«– ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТЫ ПРОЯВИЛ СОСТРАДАНИЕ? НЕТ. ХОТЯ МОГ БЫ ЭТО СДЕЛАТЬ, ПРОЯВИ ТЫ УДОВОЛЬСТВИЕ. НО ТЫ ДОЛЖЕН НАУЧИТЬСЯ СОСТРАДАНИЮ, ПОДОБАЮЩЕМУ НАШЕМУ РЕМЕСЛУ. – И в чем же оно выражается? – В ОСТРОТЕ ЛЕЗВИЯ».
© Терри Пратчетт
— Ненавижу зиму, — шипит Таурендил, стягивая промокшие сапоги и падая в кресло у камина. Леголас фыркает, не поднимая головы; давно перевалило за полночь, догорает свеча и на грани сознания шумит привычная усталость, заставляя слова, выведенные чьей-то торопливой рукой, скакать и путаться перед глазами. Вновь он перечитывает слепо кривые строчки письма, потирая лоб, но не разбирает ни одной буквы.
Его мысли бредут меж ледяными каплями дождя, в бороздах мерзлого снега, к бурым струйкам крови, изуродованному золоту и слепящей белизне; беспокоен, измучен да затравлен Лес, шепчущий ему страхи свои в скрипе деревьев на ветру и мольбы воющий бурными речными потоками, кровь и скверну уносящими, и оттого и он места найти не в силах.
— Все неспокойней на юге, — с отчужденностью, звучащей столь несуразно, что оба они невольно кривятся, говорит Таурендил, кочергой мешая угли. — Крепость, та проклятая крепость...
Леголас вздрагивает: он помнит, по-прежнему помнит со всей яркостью день, когда стоя у черной крепости Врага они знали, что не выиграют того боя.
— Король отправил еще два отряда к юго-западу, но канцлер Морохир, — он кивает головой на письмо в своих руках. — Просит, чтобы я отправился туда, приняв командование.
Таурендил оборачивается к нему. В полутьме крохотной комнаты крепости, служившей ему рабочим кабинетом, освещенной лишь светом затухающего камина и тлеющей свечи, вдруг в отчетливости проявились хмурые морщины на его лице; лихорадочные тени, пятнами легшие на щеки, выделили остроту осунувшихся щек, резкость рта и россыпь мелких, едва заметных шрамов.
«Когда все закончится, узнаем ли мы друг друга? — сонливо думает Леголас, подпирая голову рукой. — Когда все закончится...».
— Отправлять единственного наследника трона на верную смерть?
— Мне нечего будет наследовать, коль скоро весь наш народ умрет.
В руке Таурендила тускло блестит кинжал — о, Леголас узнает его ведь Таурендил провел последние пару столетий с диковинной привычкой, взявшейся из ниоткуда — крутить в пальцах нечто неразумно острое, — и с сотней порезов на руках. Он отпускает мрачный смешок; Леголас рассеянно улыбается в ответ, в задумчивости разглядывая размашистую роспись. Темные чернила, тяжелый пергамент и серебряные вензеля; он чувствует легкий аромат чего-то терпкого и сладкого, нетерпение и вызов, запрятанный меж строк; ох, Леголас позволил бы себе утонуть в этом, принимая, отвечая в тон, но горькая, дремотная изнуренность связывает ему руки, рот зажимает холодными ладонями.
— Отправимся до рассвета, — решает он, со стоном поднимаясь из-за стола и потягиваясь. Теперь уж ночи немногим опасней дней, промедление же, грозит обернуться им десятком смертей — очередным десятком, уберечь который он способен был да, так нелепо, не успел. Для вечно живущих времени у них абсурдно мало.
— Прикажу подготовить лошадей, — следом за ним поднимается и Таурендил, растирая недавно раненное плечо. Он протягивает руку, осторожно касаясь лба Леголаса, после пальцами пробегая по виску и воздушно, мимолетно поглаживая по щеке; Леголас прикрывает глаза, позволяя себе на краткое мгновение потеряться в теплоте дыхания чужой души, бессмертной, измученной и родной. Два разделенных тысячелетия мягким светом солнечных лучей вьются меж ними, связывая, лаская: их память, груз прожитых лет в глазах напротив — живое, последнее доказательство тому, что некогда, страшно давно, мир был светлее, чище, и были они счастливы; это якорь, уберегающий его — их обоих — от падения в черноту отчаяния.
«Может быть, когда-нибудь, когда все закончится, мы станем теми, кем казались в свою первую встречу», — думает Леголас, усилием воли заставляя себя отстраниться.
***
«Потому что кровь твоя холодна, сердце мертво и пуст разум».
— Леголас! — с облегчением восклицает Халлон, выходя к ним навстречу. — О, хвала Эру, вы здесь.
Леголас усмехается, кожей ощущая тепло Таурендиловой улыбки — улыбки связи, с восторгом певшей Халлону об их прибытии, осветившей Таурендила лик солнечным светом и навеки переплетшей их сердца. Священность уз, чарует его и пугает: Леголасу недоступно понять, каково это — с другим разделить первый вздох, пульса биение, души каждый до единого порыв.
Минуя брата, удостоенного лишь кратким взором, Халлон замирает напротив него, пристально осматривая на предмет всевозможных ранений. Его руки перепачканы в крови, потрепана и грязна одежда и тяжелые морщины пролегли на лбу; на Леголаса взирая, он кривит губы недовольно, но молчит, одаривая взглядом, каким дядюшка смотрел бы на любимого племянника, вытворившего несусветную глупость. В притворном сожалении Леголас опускает голову, с любопытством разглядывая незнакомого мальчишку, жилистого, взъерошенного и большеглазого.
Таурендил, однако, опережает его:
— Ужель и ты нашел себе приблудыша, младший брат?
— Мой возлюбленный брат, — в глазах Халлона, темных и ясных, искрится мрачное веселье с хищной решимостью. — Я нашел его для тебя. Поглядим, какой из тебя родитель выйдет: не сумеешь о нем позаботиться, я невесту твою спасать поеду и костьми лягу, но вымолю обещание бежать от тебя, прокляв на вечное одиночество.
Глаза Таурендила распахиваются в показном испуге; Леголас качает головой, желая уже увести коня, но Халлон украдкой тянет его за рукав..
— Ах, одиночество, коварное дитя?! — вскрикивает Таурендил, подступая к брату. — Разве грозит мне одиночество, покуда вы с милым нашим принцем, будете подле меня? А ведь клялся Леголас, что не оставит, рядом будет до конца мира этого!
— Mellon nin, всякий, в здравом уме и памяти светлой пребывая, предпочел бы тебя Халлона иль, если уж совсем худо, сотню орков, — Леголас подмигивает мальчишке, мгновенно залившемуся краской. — Но терпеть всю вечность твои сумасбродные выходки...
— Гляди, старший брат, так и растут дети: наш принц образумился, стряхнув с себя наваждение твоего слабоумия, — Халлон язвительно ухмыляется и проказливый огонь пляшет в его взоре. — Отпразднуем же столь радостное событие, друзья!
Он машет рукой в сторону крепости, и вовремя: рычащий невдалеке гром обещает им очередной, дождей, мокрого снега и стонущих ветров полный день. Причудливое, острое чувство свербит на периферии сознания; Леголас оглядывается по сторонам, ежась, и тени в лесной чаще скользят за ним. С трудом он вздыхает, ощущая в это мгновение диковинный морок, гулкое биение лесного сердца под ногами своими.
«Ах, любимое, драгоценное дитя»
Янтарным кошачьи глазом заглядывает воровато в их оконце Луна; Леголас водит пальцем по картам, повторяя резкие контуры границ. В воздухе — запах запекшейся крови, в мыслях — гниль помешательства; все и ничего, за каждого и до конца — таково его наследие.
Тихо льются речи близнецов — не различить ему их голосов, не прислушавшись, — во власти беспокойного сна сопит на скамье лохматый, белокурый мальчишка, и с грохотом капает воск тающих свеч: Леголас слышит чрезмерно многое, глазами смотря ослепшими.
—...боязно мне, брат, — шепчет Халлон, и черные, точно крыло вороново, волосы скрывают его лик. — Чувствую, сердцем чувствую: дурное, но кого отправить? У постов все, и крепость эту стеречь надобно ведь... Не одному ж ехать. Но не смейся, не смейся, Таурендил, быть может, и даром провидческим не наделен, однако чувствую...
— Поедем мы, — глухо обрывает его Леголас, поднимая голову. — Втроем и поедем. Не по сотни лет давно уж, справимся и сами — едва ль в твоем дурном месте нас тысяча орков в кустах поджидает.
Таурендил вздергивает подбородок, сталь — в его взоре.
— Втроем, с принцем, Моргот знает куда и ради чего? Совсем уж рассудок потерял?
— Хочешь, приказом будет, — отсекает он, потирая лоб. — Поедем же, что приключиться может? Хуже не будет точно. И с каких пор, скажи на милость, ты о сохранности моей головы коронованной печься начал? Прежде сам первым тянул за собою в любую битву.
Злобно глазами сверкнув, Таурендил бормочет что-то себе под нос, спорить не решаясь. Мальчишка сонно стонет что-то, переворачиваясь на другой бок и сжимаясь под тонким плащом, служившим ему одеялом.
— А чей ребенок-то? — спрашивает Леголас, пустым взором скользя по кудрявым, златым локонам, хрупкой фигурке и истертому плащу.
— Вэона сын, командира моего, — вздыхает Халлон, кусая губы. — Как Вэона прошлой зимой не стало, так он и пришел, мстить хочет, сказал. А дитя ведь сущее, и двухсот нет еще... Не отказывать же мне, куда его прогонишь.
— Не прогонишь, — точно заколдованный, вторит Леголас. Он думает, что эльфам мести желать нелепо: сотню лет лишь подожди да лишь кости от врага останутся; думает, что бросившись в войну, мальчишка скорей себя погубит — доживет ли до весны? Год, год переживет ли этот? — думает, что, умри его отец так, на границе, в битве, сам пошел бы следом, пошел, безоружным бы пошел, раненным и безумным, но пошел бы.
Чуть занимается заря, блеклая и холодная, как они уходят — по настоянию Халлона, не желавшего бродить по тьмой оскверненному лесу, в дождь да ночью, и извечно чуть более благоразумного, чем Леголас с Таурендилом могли себе позволить.
Халлон уверенно идет впереди, направляя, — то легко ступая с ветки на ветку, то забираясь под самую крону, то тихо опускаясь на вязкую и черную землю. Леголас следует за ним; чуть в отдалении держится Таурендил, оглядывающийся по сторонам, прислушивающийся к каждому шороху. Обряд привычен и знаком им сыздавна: сколько столетий, тысячелетий провели они, бродя по тропам Леса, раскрывшегося им, в подобной манере.
Тяжелыми, мокрыми прядями падают на спину волосы, и кончики пальцев покалывает тонкими иголками дрожь; он словно раскален до бела, раняще-уязвим в обнаженности чувств. Выпрямляясь в полный рост на ветках у самой макушки дерева, Леголас видит черные очертания проклятой крепости Врага.
— Иногда мне так страшно, — поймав его взор, лукаво усмехается Халлон, но в глазах его Леголас читает горечь. — Бывают ночи, когда я не могу вздохнуть полной грудью от страха, сжимающего меня, а мысли, ох, эти мысли... Знаешь, порой кажется, будто худшим моим врагом стал отчего-то мой собственный разум. Я боюсь не успеть, Леголас. Глупость сущая. Сменяются столетия, а мы будто замерли здесь навечно — сражения, похороны, мгновение передышки, иллюзия победы и сначала. Я все думаю о том, что мы толком не успели просто пожить, но после...
«...После появляется ядовитая, мерзкая мысль, что, может быть, это и не закончится никогда; они никогда не успеют, у них никогда не будет времени для одного-единственного вдоха», — Леголас слышит это, слышит с таким тоном и выговором, как если бы кричал, срывая горло, однако на самом деле не произносит ни слова.
Слабая улыбка Халлона обращается кривой ухмылкой.
— Я успокаиваю себя тем, что не одинок. Ведь ты и мой пустоголовый старший братец не оставите меня там в одиночестве?
«Клянусь, я отдам жизнь, защищая тебя», — желает сказать Леголас. «Вечность я буду подле тебя», — едва не срывается с предательским всхлипом с его губ. «Дай мне шанс, только шанс дай, молю, я сделаю все правильно», — он давно уж не верит в себя, и, тем паче — в обещания свои. Он молчит; Халлон скупо усмехается, блеснув темными глазами.
Все случается так быстро: миг, и Таурендил оказывается рядом, сероглазый и подрагивающий от напряжения, подобно туго натянутой тетиве. «Опасность», — произносит он одними губами, и в ладонь Леголаса привычным холодом ложится старый, верный кинжал. «Держись позади», проскальзывает в его сознании острая и юркая мысль, сказанная чужим — Халлоновым — голосом.
— Урук-хаи, — выдыхает Леголас, слыша грохот собственного дыхания. Ярче, больше крепость; кривы пораженные болезнью деревья, потерявшие свою листву и темно небо; он видит лишь тусклость стального блеска, грязь грубого доспеха и кляксы застаревшей крови — алой, эльфийской. Он видит покореженное золото, белесые, мертвые глаза и огненно-рыжие, багряные, подобно драконьей крови и морозному закату локоны на ледяной земле. Он не видит лица, захваченный на мгновение чудовищно-долгое злобно ухмыляющимся отражением из прошлого, им сожженного, заживо погребенного. Ему не вспомнить черт Тирона: в разуме вспыхивают малахитовой зеленью очи Тауриэль, гортанный крик ее боли, капли ее крови на буром снегу и ее молчаливые слезы, ему обращенные.
Взирая на изломанные трупы украденных бессмертных жизней, устлавших землю, Леголас думает, что им на помощь не придет отряд, патрулировавший границу — некому прийти; думает, что проклятые твари не видят покамест их, спрятанных в переплетении ветвей; думает, что у тела с пустыми глазницами, возле которого копошится орк, должно быть, остался где-то другой златокудрый и большеглазый мальчишка, ждущий отца к грядущему вечеру.
Страшась смерти, Леголас, впрочем, никогда не думал, что может умереть — с ним подобное никогда-никогда не приключилось бы. С юношеской верой в бессмертие, он метает кинжал.
С глухим стуком орк падает наземь, черной кровью обливая труп; Леголас спрыгивает с ветки, зная, что совсем скоро явятся остальные, привлеченные хриплым полу вскриком. Он помнит лишь об усталости, безмерной свой усталости, огненно-рыжих волосах и детских глазах, ни на миг не сомневаясь в своей непобедимости.
— Леголас! — сквозь зубы шипит Таурендил, опускаясь рядом, с натянутым луком в руках, но он не смотрит, чувствуя — зная чрезмерно хорошо — что тот поступил бы точь-в-точь также, ожидая лишь повода, оправдания для себя.
— Безумцы, — сухо бросает Халлон, обнажая меч.
«Одинаковы, все трое» — со смехом думает Леголас. Видя в телах на снегу немногим больше трупов, они не верят, — не после тысячелетий побед, — в то, что, может быть, когда-нибудь впервые проиграют. Это не может случиться с ними. Не неуязвимы ли они, играя вечность главную роль?
Пронзительный и визгливый вой орочьего рога разносится на многие мили. В землю уйдет их кровь, в тихом снегопаде уснут тела, в единении с лесом успокоятся души — смерть в сражении за свой дом не станет поражением.
Леголас срывается с места в резком, выверенном движении, о пальцы бьет спущенная тетива и яростным, животным рыком заходится орк: стрела входит в ногу, подкашивая. Знакомо и привычно; ему нет нужды сомневаться, тревожиться и думать, отдаваясь жаркому, древнему чувству, направляющему его, держащему его руки и закрывающему спину. Умение убивать, столетиями превращенное в талант, спустя тысячелетия обращается инстинктом, единственно возможным порывом.
Он отражает удар меча и уклоняется от кинжала; он вскидывает клинок, перерезая глотку и черная кровь заливает его лицо; он бьет, тяжело дыша, и убивает с той легкой естественностью, данной не рождением, но временем и нуждой. Леголас живет на этом свете две тысячи девятьсот лет и нет ничего, что один жалкий орк или десяток ему подобных могли бы противопоставить ему.
Леголас убивает семерых, и улыбка цветет на его губах — он воюет достаточно давно, чтобы найти удовольствие в уродливой, оправданной жестокости.
Кости хрустят под его ногой. Закончились стрелы; Леголас крепче перехватывает меч, мельком оглядываясь; всплеск серебра и зелени в десятке шагов являяет ему Таурендила, распаленного и ухмыляющегося темно. Он невредим, и лишь это имеет значение; Леголас отворачивается, успевая уйти от удара кривого ятагана, падая к земле. В нос ему ударяет запах мертвечины, крови и тающей воды.
Лезвие скользит снизу вверх, вспарывая брюхо. Скривившись брезгливо, Леголас отступает в сторону, ногой отталкивая захлебывающегося кровью противника. Он стирает при со лба, размазав при этом и чужую кровь; с омерзением Леголас глядит на свои руки, точно в жидкой тьме перепачканные, прежде чем снова вскинуть меч.
Задушенный вскрик; он убивает еще десятерых, а, может быть, и двадцатерых, чтобы обнаружить себя стоящим на поляне, усеянной трупами, в тишине одиночества. Бой окончен.
Рассеянным взглядом Леголас окидывает поляну, размышляя над тем, следует ли им позаботиться о телах павших собратьев иль послать за тем кого после, когда они вернуться в крепость, как вдруг осознает, что ни Таурендила, ни Халлона рядом нет. В лихорадочной спешке он оглядывается по сторонам, пытаясь отыскать родную темноту волос ли, черты ли знакомые, но, хвала Эру, не находит; их нет, пропали.
А после он чувствует.
Чувство, яркое, ранящее и слепяще белоснежное пробивает его сердце отравленной стрелой. Он тянется за ним, и бежит, бежит, его держась.
Таурендил поднимает на него такие темные, больные глаза.
— Ацелас, надо найти ацелас... Ты помнишь, ты ведь должен помнить, ты хороший лекарь, ты умеешь, ты справишься. Ты ведь справишься, Леголас? Да, ты справишься, ты всегда справляешься, ты справишься... Ох, мама убьет меня, когда все закончится, нас обоих убьет, а ты... — он запинается, пусто моргая. — Ты ей понравишься, она полюбит тебя, ведь ты справишься...
Леголас ощущает комок тошноты, подступивший к горлу. Чудовищным усилием воли он заставляет себя опустить глаза, оторвать взор от бледного, словно мел лица Таурендила, сидящего на земле в странной позе, рассмотреть его.
О.
Халлон, Халлона он держит в своих объятиях. Они оба в крови, свежей и густой; дыхание Халлона сбивчивое и тяжелое, а кровь все льет и льет. Рана на его животе страшная, кривая и рваная; «Точно выпотрошить пытались», — тихо думает Леголас.
— Таурендил, — медленно начинает он, сбиваясь на полуслове. Смерть ласково обнимает его за плечи костлявыми пальцами, чернильным холодом целуя в уголок губ. — Таурендил, ацелас... Мы не найдем ацелас зимой, Таурендил, мы ничего не найдем. Я не целитель, я ведь, я...
— Леголас!... — они оба вздрагивает; голос, надорванный и едва различимый принадлежит Халлону. — Леголас, умоляю...
Он смотрит мутными, совсем черными от боли глазами, и под взглядом этим Леголас не может пошевелиться. Ледяная хватка сжимается на его горле, шелестящими прикосновениями ломая трахею.
— Прошу, закончи это, — произносит с чудны́м, булькающим звуком — кровь пузыриться на его губах. — Леголас...
Они молчат и Леголас чувствует жар крови на своих руках. Таурендил поднимает на него страшный, дикий взгляд боли раненого, загнанного в ловушку зверя; взгляд, полный ярости и ненависти, полный страха. Часы в агонии и смерть за мгновения до прихода помощи; все было решено.
— Ты... — Леголас молится, молится о том, чтобы услышать нелепое «справишься». Он попытался бы тогда, правда попытался бы, подвергнув Халлона бесчеловечной, жестокой пытке, которая не дала бы им ничего, но попытался бы — ради них обоих, если не ради него. — Помоги ему, — бесцветно говорит Таурендил вместо этого. — Я не могу, я не могу, Леголас...
— Леголас, пожалуйста, — хрипит Халлон. — Пожалуйста...
Леголас не чувствует ударов своего сердце. Кинжал невесть каким образом оказывается в его руках, торопливыми, трясущимися, словно у беспробудного пьяницы, рукам Таурендила вложенный. Это разрушит, уничтожит его, — он знает.
— Тише, — стонет Халлон, заглядывая ему в глаза. — Тише, братец, я ведь люблю...
Леголас закрывает глаза. В умирающем, оставленном Валар Лесу их теперь двое. Дрожащими руками он вырывает кинжал.
«Пойдем же за мной, любовь моя, и держи меня крепче за руку. В памяти моей твой образ обретет бессмертие»