когда они встречаются в сорок пятый раз, сугуру пытается заехать ей каблуком по капроновому чулку, но годжо вовремя дёргается назад к стене, а потом лифт с сорока офисными работниками останавливается на их этаже и объяснения снова не происходит.

на улице стоит августовская жара, ни минералка, ни ледяная кола не помогают, но сугуру бросает на сатору быстрый взгляд, и будто кай со снежной королевой она замерзает изнутри.

когда годжо выходит из здания, таксист уже снимает машину со счётчика. говорит, прокачу бесплатно. до дома, типа. годжо не отвечает.

и когда они едут по вечереющему киото куда-то за город, сатору прячет лицо в ладонях на заднем сидении и падает в красно-чёрную лаву вспышек под веками.

у сатору воспитание улично-абстрактное, полноценно семейное, но эмоционально полое. мать читает молитву за единственную дочь в соседней комнате, пока в прихожей сатору плачет от нелюбви, прячась глубже в меховую стену из курток. мать наварит ей тофу, разложит всё на столе розовым хороводом, а сатору будет тянуть за ниточки сахарной ваты улыбку, пряча еду за окном, потому что отказать — не может, есть — нет сил.

и вот вроде не меняется ничего из года в год, потому что сатору пять лет, сатору десять лет, сатору двадцать лет, а скребётся тошнотой всё сильнее, застилает глаза пеленой, и сатору боится когда-нибудь не проснуться одной, а просто не проснуться.

сугуру про её сонные параличи и психические атаки знает лучше всех, гуглит, как сделать самокрутку из стружки карандаша, подводит глаза углём. ночь, не иначе, и сатору успокаивают её руки; глаза; голос; но когда сугуру уходит, растворяется в лучах света, отказывается делить небосвод с матерью-небеснымсветилом, тогда сатору теряет сон и вместе с ним себя в бинарной реальности.

потому что если сугуру рядом нет, в глаза бьёт непрекращающимся фотоновым потоком, и от этого больнее, чем от порезов. потому что сатору не видит своих рук из-за слёз, потому что глаза слезятся из-за света и светятся из-за слёз. потому что если бы сатору сказали выбрать: солнце или гето сугуру, она бы без раздумий выбрала гето,

но они не объясняются в сорок шестой раз.

не объясняются в сорок седьмой раз.

в сорок девятый.

в юбилейный пятидесятый сугуру устаёт бегать, разворачивается на своих тонких каблуках, сатору почти врезается в её густо подведённые чёрным глаза. линия её губ — кубок с ядом, и сатору готова променять его на все сокровища мира, но сугуру бьёт её по рукам, сугуру возвращает в реальность, и годжо впервые в жизни перед ней плачет.

потому что подруга — лучшая и единственная. потому что ускользает из рук змеёй, ни поймать, ни обнять. потому что у сатору дыра в голове плавится от всего этого фейерверка событий, палящего ресницы.

сугуру курит, зажав тонкую сигарету тонкими губами, рассвет касается каймы её волос, пока годжо прячется в складках одеяла, ища выход.

сугуру точит карандаш, делает наброски утомленной сатору, солнце ещё освещает её половину кровати.

сугуру собирает памятный кулон из воспоминаний, оставляет альбомный лист на второй подушке вместе с невесомым поцелуем в висок, и затем исчезает. до следующей первой встречи.