Первая нормальная попытка встать на ноги после полугода сидячего положения и практически нулевой физической активности (упражнения, которые заставляла делать Марго, не считаются) — оказалась хуже, чем Сережа себе представлял. Гораздо хуже.

Чего юлить — это был сущий ад.

В первый раз Олегу пришлось подхватывать его на руки практически перед самым полом, иначе бы Разумовский вправлял в травмпункте еще и нос.

Второй — ничем не лучше: руки дрожали, болели ещё неделю после первого посещения фитнес-зала от нагрузки, ноги постепенно обретали чувствительность, уже почти выключенные мышцы вновь начинали напрягаться.

Когда-то Сережа с легкостью мог выполнять акробатические трюки. Сальто спиной назад, шпагат, любые прыжки и элементы балета и фигурки — оттого и мышцы были сильные, и растяжка прекрасная.

Теперь…

Теперь он едва держится, когда пытается подтянуться на руках.

Ноги постоянно дрожат.

Господи боже, прошло всего две недели с того дня, а Сережа только сейчас начинает осознавать полностью, что еще какие-то несколько месяцев, и всё может прийти в норму — это не сказка, не сон и не мечта, а самая настоящая действительность, которая происходит с ним сейчас. Доказательство этому — вернувшаяся боль.

Сережа никогда так не был счастлив чувствовать боль в мышцах.

Когда он видит прогресс — совсем еще маленький, как росток, который выбивается в середине зимы из-подо льда и снега, но такой же сильный, — это ударяет в голову и заставляет вспомнить.

Сереже было семь.

В пять он потерял родителей и оказался в детском доме — один, только с маленьким плюшевым волчонком в руках, который папа подарил на день рождения (это, в принципе, почти единственное, что у него осталось от них).

С волчонком — и коньками.

Порвавшимися и уже потерявшими свой белый цвет, их пытались забрать у Сережи сначала воспитатели, а после и другие дети: как только увидели, сразу захотели себе.

Сережа не знал, как тогда получилось ему удержать их. Как сейчас помнит, стоит в кабинете директора, ревет, размазывает сопли по щекам, но коньки крепко прижимает к себе, кусается и пинается, когда Ирина Николаевна пытается их отобрать. Как сейчас помнит и оплеуху, и жар на щеках, и крик — но всё равно не отдал.

Марго он увидел случайно, на экскурсии. Их детдом был совсем недалеко от бывшей ледовой арены, так что не удивительно, что их повели именно туда.

К тому времени он уже привык и к обшарпанным стенам, и к холодным, скрипучим кроватям, и к невкусной манной каше с комочками и таким же водянистым пюре с пресной котлетой. Привык постоянно прятать волчонка и коньки, фантики от особо ярких и цветастых конфет, которыми их редко угощали, и — особенно — любимые карандаши.

Сережа так любил рисовать ими в обычных тетрадках с зелеными обложками (альбомные листы растаскивались слишком быстро), и их он тоже прятал, чтобы остальные мальчишки не нашли и не порвали.

В тот день он почему-то притащил рисунки на каток с собой. Пока остальные пытались хоть как-то научиться стоять на выданных в прокат коньках, Сережа рисовал на скамейке — и да, ему очень, очень сильно хотелось тоже выйти на лед.

При взгляде на него слезились глаза — нечестно, нечестно было оставлять его одного сидеть тут, когда он — один! — умел кататься, только из-за того, что в автобусе Смирнов попытался отобрать у Сережи тетрадь и получил за это по лицу.

Нельзя трогать чужое.

Однако воспитательницу это мало заботило — Смирнов, сверкая фингалом, во всю крутился и падал на белой поверхности, пока Сереже приходилось глотать слезы, крепко сжимать ногами сумку с собственными коньками и чиркать черным карандашом по клетчатой бумаге.

Потому что виноватым выставили именно его — он же первый ударил, а издевки это всего лишь «безобидные шутки».

А потом на его плечо опустилась рука.

— Эй, а ты чего не катаешься? — спросила незнакомая женщина. У Марго было каре, Сережа как сейчас помнит, волосы пепельного оттенка, яркие, невероятные голубые глаза, так напомнившие мамины, но всё же оттенком холоднее. И выше она была тоже намного, и стройнее. — Не умеешь?

— Умею, — Сережа ответил так быстро и резко, что карандаш выпал из рук и покатился по полу прямо до ограждения. — Умею! Мне… нельзя. — И, как назло, шмыгает носом, сам того не желая.

— Почему? — тут же последовал спокойный вопрос. Марго села рядом, на скамейку, и стала смотреть почти вровень, глаза в глаза, совсем не так, как воспитатели: Ирина Николаевна всегда смотрела с высоты собственного роста, и Сережа каждый раз опускал голову вниз, чтобы не видеть ее второй подбородок и в презрении поджатые губы.

— Потому что… я наказан. — Руки крепко стиснули тетрадь, закрыли ее резко и потянулись к рюкзаку. Хватит с него, хватит смеха этого с площадки, хватит довольной улыбки воспиталки, когда она смотрит на Сережу на скамейке одного.

— И что же ты сделал? — Новый вопрос остановил от следующих действий. Сережа медленно развернулся и недоверчиво посмотрел на нее, так спокойно сидящую напротив и ждущую ответа.

И поэтому Сережа рассказал.

Посмотрел прямо в глаза, плевать, что его ябедой назовут — это было несправедливо, мама всегда говорила, что о несправедливости нельзя молчать.

А Марго потом просто поднялась, ничего не ответив, только потрепала его по голове и кивнула на вход на лед. Мол, можно. Она же потом и вступилась, когда воспитательница, увидевшая его макушку на катке, начала орать на весь зал так, что эхо не сходило еще с полминуты.

Они с Марго и потом встретились — совершенно случайно, в парке, куда Сережа сбегал по вечерам, идя домой со школы. Его, конечно, постоянно ругали и лишали из-за этого сладкого — Сереже было всё равно, ведь лед был куда интереснее.

Он падал.

Очень часто падал, заново и заново листал и вчитывался в книжку по фигурному катанию, вспоминал папины и мамины наставления, когда они выходили на лед, — и снова, снова, снова, пусть и держался уверенно, но прыжки всё никак не удавались, кроме одного-единственного.

В один из таких вечеров Марго окликнула его, — Сережа от неожиданности снова не удержал равновесия, — и сама вышла к нему на лед.

— Ты спину держишь неправильно, звезда моя, — и выглядела она при этом такой уставшей и строгой, что Сережа даже и не подумал пожаловаться на заболевший копчик. Марго кивнула ему, чтобы он подошел ближе, и Сережа поднялся, игнорируя растекающуюся по телу боль, — а потом сказала, как правильно.

— Ты спину держишь неправильно, Серый. — Голос, звучащий на ухо, вырывает из мыслей так резко, что Сережа снова кренится в сторону и чуть не падает.

Руки на талии не позволяют — и прижимают к себе спиной к груди.

— Тебе Марго сколько раз говорила выпрямлять? Причем не столько на льду, сколько в жизни. — Олег помогает ему сесть на кушетку и подает бутылку воды. Сережа дышит, утирает пот со лба и кивает несколько раз: ага, спина, понял он, понял.

— Да ничего ты не понял, балда, спину говорю держи. — Олег уже смеется, нажимает вдруг пальцами прямо на лопатки и силой расправляет плечи. Сережа давится водой.

— Охренел? — спрашивает, уходя от теплого прикосновения, и смотрит прямо в карие глаза со смешинками. — Я понял, — добавляет с нажимом.

Нет, сегодняшнее его состояние совсем не схоже с тем, какое было, когда Марго пришла за ним в детдом, забрала и начала тренировать: она, по крайней мере, не издевалась над ним словесно, не шутила и не подтрунивала.

Собственно говоря, она не была Олегом Волковым.

А вот Олег перед ним — просто какое-то ходячее сумасшедшее недоразумение. Еще и с щетиной снова.

— Тренировка еще не окончена, солнце еще высоко, салага.

Сережа хмурится недовольно в ответ на эти слова и поджимает губы: Олег правда, ну правда достал уже со своими армейскими байками и шуточками. И ладно бы ещё только они — Сережа бы их перетерпел, если бы он ещё про хоккей не говорил.

Самого Волкова это ничуть не смущает, он продолжает, — и нет, Сережа даже в глубине души не признается, что в этом, в общем-то, есть свое очарование (на самом деле, это он уже понимает, но всё ещё отказывается принимать).

И всё же, Олег с ним рядом — иногда даже пропускает собственные тренировки, чтобы помочь в спортзале и не дать грохнуться носом прямо в пол. И за это ему…

Черт, Сережа даже не знает, как сказать и чем показать, насколько сильно он благодарен.

Всё это — благодаря ему.

Эта боль в мышцах, эти маленькие, медленные, неуверенные шаги, эти глупые шутки, от которых у Сережи всё равно потом болят ещё и щеки от улыбки, и эти наполненные… каким-то светом дни — всё из-за него.

Свалился Сереже на голову — в буквальном ведь смысле — и отказался отходить категорически.

И теперь Сережа не знает, сможет ли дальше — без него.

Нет, не сможет — к счастью, Олег никуда уходить не торопится.

— Дальше у нас в программе… хм. — У Олега голос сейчас чуть хриплый, он как будто всю ночь в подушку орал, чтобы потом у других людей (у Сережи) мурашки шли по коже от этой хрипотцы, и это совсем не то, о чем стоит сейчас думать. — Дальше беговая дорожка. Пора бы уже попробовать, как думаешь? Настрою пока на слабый режим.

Сережа стонет устало и обреченно, прикрывает глаза и смотрит на время: сейчас только половина второго. И даже огромные плоды от этих тренировок не умаляют того, как же сильно Разумовский устал.

— Серый, Серый. — «Да господи, оранжевый, Волков, сколько можно?!» — Олег тянется руками к его коленям разминает мышцы, вгоняя в краску (такую же, как и красные шорты на самом Сереже). — Уже мышцы появляются, — добавляет Волков счастливо.

Сидит в ногах, напротив Сережи, и лыбится, как довольный мартовский кот. «Волчара», — поправляет сам себя Разумовский, стараясь не глядеть на чуть смугловатые руки на собственных — бледных — бедрах.

Массаж и вот такая разминка, конечно, не его идеи — и даже не Олега, хотя почему-то Сережа догадывается, что не так-то тот уж и против, — а врача, прописавшего «обязательный разогрев мышц, но не перетрудитесь с упражнениями, массаж вполне подойдет».

Мышцы, эти самые, и правда медленно появляются — к четвертой неделе тренировок, через месяц после начала лечения, Олег перестает подхватывать его каждый раз, как Сережа пытается встать с коляски.

Рассматривая себя в зеркале и вертясь перед ним так и эдак, Сережа не может не улыбаться: ноги наконец перестают напоминать две палки, наливаются цветом, на животе и руках прослеживается небольшой пока, но уже заметный рельеф.

Ягодицы тоже наверняка уже появились — судя по тому, как часто он выполняет отжимания и приседания под чутким Волковским руководством, кости теперь уже не будут в следующий раз упираться и оставлять на чужих бедрах синяки… стоп.

Вот об этом моменте Сережа думает часто и вместе с тем так же часто себя обрывает — какой такой следующий раз?! В голове от таких мыслей каждый раз каша из противоречивых чувств, так невовремя проявившая тактильность снова начала распространяться на одного-единственного человека.

Раньше таким человеком был Антон — да и то, только потому, что ему эти прикосновения и в целом близость человека нужна была сильнее.

Сережа не может понять, как и в какой момент он заразился этим от Шастуна — так что старается об этом вовсе не думать.

А потом коляска практически перестает быть нужна — и с этого момента, именно с него, оглядываясь назад, Сережа и видит, насколько громадной была их командная работа.

Месяца реабилитации вполне хватает, чтобы разобраться с проблемами в голове по поводу и без повода — и всякий раз мозгоправом служил бедный Волков, слушающий его теперь постоянно в режиме нон-стоп.

Однажды Сережа звонит ему ночью.

— Ты спишь? — шепчет в трубку, лежа на боку и стараясь вести себя как можно тише, чтобы случайно не разбудить вернувшуюся с работы Марго в другой комнате.

— Серый, ну ты сам как думаешь, если я ответил на звонок? — Голос у Олега уставший и безумно сонный, и в самый раз бы извиниться и оборвать связь, но…

— Олег, а ты… правда не злишься на меня? — спрашивает Сережа шепотом, накрывается уже одеялом.

Он не хочет и одновременно очень хочет услышать ответ.

— Прямо сейчас? — Олег теперь вдруг резко теряет свою прошлую сонливость, как по мановению руки. — Злюсь, мне в шесть на тренировку, сейчас два часа ночи, ты чего не спишь? Опять загнался? — Молчание несколько секунд. — Ну конечно не злюсь, почему…

— Я тебе постоянно грублю, — перебивает. — И, ну… — «Если ты вдруг пошлешь меня и уйдешь, я пойму, Олег, но… не смогу больше продолжать», безумно хочется сказать.

Как за эти почти два месяца Олег стал настолько ему близок?

— Сережа, — зовет Олег, отвлекая. — Сереж, ну ты чего? — И голос его такой мягкий, как всякий раз, когда они говорят о чём-то серьезном. Не снисходительный, нет, просто какой-то… безумно-виноватый будто. — Я же сам тебя достаю. Спасибо, что не обижаешься, — и смешок в трубку.

Сережа всё хочет когда-нибудь записать их телефонный разговор — переслушивать иногда. Глупо так, но… хочется. Пока что успевает сохранять только голосовые в мессенджере.

— Ладно, — шепчет тихо. — Спасибо. И извини, что разбудил. Спокойной ночи, — он прощается поспешно, а после, резко погасив экран телефона, утыкается лицом в подушку и выдыхает шумно весь воздух из легких.

Только утром замечает входящее сообщение в телеграме:

«Не загоняйся. И не забудь, у нас сегодня после обеда с тобой тренировка, я в два зайду».

Взгляд с прочитанного случайно после этого спускается ниже — куча непросмотренных каналов, в которых накопилось уже достаточно постов, короткие переписки с бывшими знакомыми, которым уже несколько лет, да всё удалить никак руки не доходят. В закрепленных — только Марго с Олегом.

Совершенно случайно палец опадает на кнопку с архивом — и чат, при взгляде на который сердце кровью обливается, снова перед глазами.

Сережа заблокировал Антона четыре месяца назад и с тех пор даже не пытался с ним связаться. Стыдно. Раньше это казалось логичным, Разумовский был просто не в состоянии выносить те сообщения, пропитанные виной — Антон не должен был чувствовать вину и всё равно писал. Сейчас… Он ведь наверняка теперь думает, Сережа злится на него — и это ударяет в голове так ясно и правдиво, что теперь он не знает, как он мог думать раньше по-другому.

Загнался потому что — загнался, заблокировал человека, ничего ему не сказав и только больше сделав виноватым…

Рука замирает в миллиметре от кнопки «разблокировать».

И что он сейчас напишет? «Привет Антон я игнорил тебя полгода но теперь я могу ходить давай общаться как раньше?»

Олег заходит следующим днем, как и обещал, и забирает, и они не говорят ни о ночном разговоре, ни об Антоне, потому что Олег всё еще не в курсе и не спрашивал, и хорошо, потому что дневной Сережа совсем другой: дневной Сережа язвит и пихается локтями на очередную шутку, и уж точно не хочет краснеть за собственные сентиментальные ночные монологи и загоны.

И тогда они в первый раз едут на арену — снова, только уже совсем другими. Возвращаются, чтобы попробовать вновь, попытаться — и в этот раз Сережа не намерен отступать.

Он в принципе уже слишком давно об этом мечтает — весь этот месяц, долгий чертов месяц, почувствовать лед под ногами, вернуться домой, сказать ему — привет, не ждал, да?

Поджечь своим возвращением — и больше никогда не сходить с намеченной цели.

Олег куда-то отходит ненадолго, видимо, переговорить со своим тренером — у него только недавно закончилась тренировка, он с нее сорвался и вернулся с Разумовским обратно — теперь, видимо, предупреждает.

В ногах Сережа чувствует тремор, а сердце, бешено колотящееся, при одном только взгляде на открытую дверцу в барьере замирает.

Его манит, тянет туда, как за веревку, так сильно, что каждая секунда промедления — как удар раскаленным железом по нервам.

И вместе с тем Сережа боится — смотрит на белую поверхность, смотрит на ноги, на коньки в руках, на поблескивающие в ярком свете лезвия — и к горлу подпирает тошнота от волнения.

А что, если он не готов?

Что, если лед спросит: зачем ты пришел, Сергей Разумовский? Я же ясно тебе сказал не возвращаться.

Сережа мотает головой несколько раз, чертыхается про себя и встает, крепко придерживаясь рукой за поручень, движется к скамейке.

Вход на каток — как белый свет в конце темного тоннеля, и Сергей идет к нему маленькими, но уже уверенными шагами.

А руки помнят — Сережа сразу это чувствует, стоит только сесть и распустить шнуровку на коньках, чтобы перешнуровать и затянуть так, как надо. Помнят, словно и не было этого полугода, потому что мышечная память знает наизусть, и он может повторить это всё секунд за двадцать с завязанными глазами.

Но не делает — потому что видит, как Олег возвращается, уже переодевшийся, падает рядом и снимает с собственных коньков защитку. Плечом к плечу — Олег слегка мажет локтем по боку Разумовского и улыбается ободряюще.

— Поможешь? — Сережа сам не знает, почему спрашивает это, почему это вообще пришло ему в голову. Судя по удивленному выражению лица напротив, Олег тоже этого не ожидал.

Сережа просто вспомнил… снова вспомнил Байкал, и…

— А, знаешь, нет, забудь, я сам. — Он мотает головой быстро так, что пряди волос, те, что выпали из собранного хвоста, лезут в глаза. Зря, господи, ну и чего он вообще это сморозил? — Не обращай внимания, я просто…

Олег отбирает коньки у Сережи из рук — и опускается ниже.

А лицо у Сережи наверняка опять красное — они встречаются взглядами, Сережа свой тут же уводит, отворачивается, видя, как Олег улыбается: насмешливо, по-доброму, но с весельем.

— Давай лапу, — смеется он, а после сам поднимает лодыжку и стягивает кроссовок.

Это снова похоже на сюр — Сережа протестующе поворачивается, собираясь, непонятно почему (сам же предложил, сам виноват), выдернуть ногу из чужих рук, но Олег действует слишком точно и быстро — и уже зашнуровывает, крепко и четко, чтобы не свалился случайно.

И лыбится опять — как будто понимает что-то такое, о чём Сережа сам о себе не догадывается.

Уже на протяжении целого месяца Сережа продолжает думать о том, как так всё получилось — ведь в самом начале…

Олег казался пугающим. Ну, как… для Сережи он был один из тех качков-хоккеистов, которым шайбой в голову попали и мозги выбили, и он бы совсем не удивился, если бы узнал, что Волков еще и на борьбу ходит, с такой яростью он мутузил своего сокомандника в первую их встречу.

Однако внешность обманчива.

И даже не так: Сережа даже внешность не особо разглядел по-началу, потому что Олег Волков, в отличие от всего вышеперечисленного, качком не был. У него не был сломан нос, не было огромных банок на руках, тупого взгляда, глупого мычания в разговоре всякий раз, когда тема заходила о чём-то, кроме хоккея.

Олег Волков слушал внимательно и с интересом всё, о чем Сережа без умолку болтал — и давал свои идеи, мнения и предположения, и даже если не особо разбирался в теме — потом про нее читал.

Сергею Разумовскому всегда нравились умные люди.

Слово за слово, однажды разговор перешел на детдом — как оказалось, сначала Олег не знал, что Сережа — усыновленный, а сам Сережа не знал, что они, вообще-то…

Они могли бы встретиться и раньше.

Сережа думает об этом всём, пока Олег проверяет шнуровку на второй ноге, мягкими прикосновениями проходясь по каждому из швов на коньке, следя, как он сидит.

А сам Разумовский следит за ним: за тем, как хмурятся его брови, как появляется маленькая складка на лбу, стоит ему их свести; за шрамом на виске, почти незаметном издалека; за сосредоточенным взглядом.

Пока их не прерывают: прямо из-за дверей, из раздевалки, слышен чей-то голос, но проходит буквально секунда — его обладатель спускается к ним по лестнице. Парень кажется смутно знакомым — где-то Сережа уже видел эти светлые волосы и яркую татуировку на шее, спускающуюся ниже, на грудь, под обычную футболку. Только через секунду понимает: тот самый парень, с которым Олег дрался, которого приложил к стеклу барьера.

Сережа ощутимо чувствует, как напрягается Олег прямо сейчас — все трое замечают друг друга сразу. И ему совсем не нравится то, с какой силой всего на мгновение смыкается рука Волкова на его лодыжке (но тут же отпускает, как обжегшись).

— Ба, какие люди. — Человек останавливается, не доходя нескольких ступенек вниз, смотрит свысока и перекидывает во рту зубочистку из одной стороны — в другую. И усмехается.

Сереже он не нравится сразу — и вот здесь, в отличие от первого впечатления на Олега, он не сомневается в собственных чувствах.

Когда Олег медленно поднимается и делает шаг, закрывая Сереже обзор на парня собой — или, наоборот, Сережу от обзора — то спрашивает:

— Чего тебе надо, Вадим? Тренировка закончена.

По телу проходятся мурашки — такого холодного тона Сережа еще не слышал. Ледяного даже — неживого и настороженного, почти что злого. Казалось бы, Вадим еще ничего не сделал, но непонятно почему — Олег встает как в оборонительную позицию.

— Да ладно тебе, Поварешкин. Заниматься сейчас будете? — Вадим улыбается шире, гаденько-довольно, и наклоняется, чтобы Сережа увидел подмигивание. Его всего передергивает, когда тот продолжает:

— Познакомь меня хоть.

— Сергей, — говорит Сережа прежде, чем Волков успевает раскрыть рот. А потом поднимается — медленно, ухватившись за спинку сидения, но игнорирует взметнувшуюся Олегову руку. — Разумовский, — добавляет, усилием воли выпрямляясь.

От долгого и такого пронзительного взгляда только жалеет, что вообще поднялся. Как-то скользко сразу становится.

— Ах, Разумовский, тот са-а-амый, — тянет Вадим. — Поварешкин много о тебе говорил, да, Олег?

— Вад, тренировке не мешай, — звучит от Олега притворно-устало, но Сережа всё ещё ощущает в голосе ту рычащую угрозу, и только усилием воли не делает шага назад: доверяет. Эта агрессия не на него направлена.

— Да какая тренировка, вы ж тут сидели ворковали. Палишься, Волков, хоть бы повыше спины пялился.

Сережа вспыхивает, а Вадим скрещивает руки на груди и кивает на лед — идите, мол, чего стоите, я тут так, просто стою. Что ему нужно, Сережу особо не волнует — он вовсе старается не думать сейчас ни о нем, ни о его словах, ни о том, что Олег мог рассказывать своей команде. Только тянет Волкова за плечо, говорит шепотом «пойдем, правда, просто игнорируй, Олеж» — они уже и правда слишком долго здесь засиделись.

Даже волнение ото льда ушло на второй план — Сереже гадко-тяжело от взгляда, которым их провожает Вадим, и от напряженной, сомкнутой в кулак руки Волкова.

И ничего они не «ворковали». Олег ведь не думает так же, да? Да и что Вадиму тут действительно надо, поглумиться решил?

Олег не сопротивляется, выходит первым, кажется, старается усилием выкинуть из головы тот факт, что они не одни здесь, и помогает Сереже перейти на каток.

И в первые несколько секунд Сережа насовсем забывает обо всём остальном — потому что живот, да и всё тело, как вспышкой тока пронзает, когда он, наконец, ступает на лед.

Как будто возвращается домой после долгих месяцев отсутствия.

Даже дышится легче.

Он долго не решается сделать первый шаг — нога замирает в миллиметре перед поверхностью, однако… потом он ступает, и звук того, как лезвие проламывает под собой ледяную корку, как коньки плавно помогают пройти дальше, — всё растапливает и возвращает воспоминаниями.

Как будто не было этих месяцев.

Сережа улыбается и дышит полной грудью, проезжаясь слегка подрагивающими ногами — не верит, что это действительно происходит, просто чувствует, просто наслаждается каждой секундой — лед принял, лед сам соскучился, так легко отдается и даже эфемерно будто бы гудит под ногами, приветствуя.

Гудит и гулко бьется, на деле, сердце — и дрожит крепко стиснутая в чужой руке ладонь.

— Получается, — поворачивается он к Олегу и широко улыбается.

А потом секундная эйфория обрушивается осколками стекла — Сережа слышит хлопки со стороны трибун…

и спотыкается.

— Серый! — Олег успевает словить, конечно, но на мгновение лодыжка вспыхивает несильной болью: еще чуть-чуть, и точно бы подвернул.

— Обалдеть, Разум, а нам говорили, ты совсем инвалид, прям лежачий, — Вадим даже руки к лицу приставил, чтобы говорить громче. — Ну всё, покатались, дуйте сюда, Волков, я вообще-т перетереть с вами двумя хотел, ты в курсе, что мы в этом сезоне в финал из-за вас и ваших плясок не попадаем?

— Вад, ты совсем охуел? — голос Олега так близко, практически прямо над ухом, и Сережа сжимается — всего на секунду, когда слышит эту ярость. Сережа не знал, что Волков так в принципе может разговаривать — по крайней мере, не рядом с ним.

— Ты вот сейчас об этом решил говорить?

— Олег, — тихим шепотом просит Сережа, резко опуская ладони на сомкнутые руки на собственной талии.

— Ну да, не отрывать же было вас от выхода, покатались и хватит, — отвечает Вадим.

Да он же явно стебется, это и ежу понятно, Сереже так и подавно, у него, конечно, навыки социализации почти на нуле, но это — кристально ясно. Пришел на эмоции вывести, у них на соревнованиях так постоянно делают, чтобы сломать дух противника, сколько раз самому Разумовскому вместе с Антоном выливали целые ведра оскорблений…

Олег, видимо, не понимает, — потому как Сережа чувствует, как чужие мышцы под руками закипают и напрягаются, готовые к удару.

— Так вот, Разумовский, к тебе обращаюсь, — Вадим неожиданно смотрит прямо на него: и Сережа видит, практически слышит плеск мыслей у него в голове.

В конце концов, они отъехали совсем недалеко.

Вадим говорит:

— Я надеюсь, твоя благодарность Поварешкину окупила по крайней мере его отсутствие в игре, — Вадим улыбается.

Сережа же — широко раскрывает глаза, стоит увидеть, как в характерном жесте парень заводит язык за щеку.

И толкается — раз, два.

— Может, всей нашей команде тоже компенсируешь? — перекидывает зубочистку.

Кажется, Сережа успел среагировать — по крайней мере, как бы мерзко ему не было сейчас услышать то, что он услышал, как бы резко не мазнуло чем-то острым по внутренностям, важнее было другое.

Важнее было — крепко сомкнуть руки на чужих плечах, когда Олег рывком, с каким-то животным рыком, делает порывистый шаг вперед.

Это трудно — удержать разъяренного волка, пока ты сам еле стоишь на ногах: Сереже удается только вцепиться в Олега мертвой хваткой, почувствовать под ладонями горящие мышцы и разъяренное горячее дыхание, и залепетать:

— Олег, стой, нет, не надо… Олег у нас тренировка Олег пожалуйста не трогай его всё в порядке слышишь пойдем отсюда пойдем в другой зал Олег! — Спотыкается снова, когда тот лишь прет, как таран.

А Вадик улыбается, но теперь уже как-то нервно: похоже, сам не ожидал, что получит такую реакцию.

Ха, съел?

— Поварешкин, ты че, шуток не…

— Пошел нахуй отсюда, Вад, или, клянусь богом, я разъебу твою башку об лед, ни один хирург не соберет.

Кажется, даже в день их знакомства глаза Олега не были настолько сильно замутнены красной пленкой — Сережа почти что видит ее, заглядывая в чужие глаза.

От карего, веселого и доброго там не осталось ничего — ни следа, ни намека.

На секунду страх внутри побеждает, и Сережа допускает мысль: что, если и его Олег сейчас не узнает в приступе агрессии? — но тут же отметает.

Олег всё ещё держит — крепко и достаточно жестко, но не причиняя боли.

И тогда Сережа пытается снова:

— Олег, давай уйдем отсюда, к черту тренировку, давай сходим погуляем, — говорит тихо, заглядывает глаза, с большим усилием разворачивая чужую голову к себе.

Главное — думает — говорить об отстраненном.

Сереже плевать на чужие слова, он и похуже слышал, ничего, — а вот Олег… с чего он так загорелся?

— Олег, послушай меня пожалуйста, — шепчет близко к лицу, и плевать, есть тут еще Вадик или ушел, решив не рисковать. — Всё в порядке, ты мне нужен, ладно? Здесь и сейчас, со мной, дыши, хорошо? — Выдох. — Мне нужна твоя помощь. — Не моргает и продолжает дышать.

Кажется, он слышит — по крайней мере, руки слегка опускают крепко стиснутые бока, дыхание выравнивается в унисон с сережиным.

Взгляд — всё ещё красный.

Сережа оглаживает пальцами чужие скулы, щеки и в ярости сомкнутые губы, унимает собственное бешено бьющееся сердце.

— Я упаду без тебя, — шепчет он сорвано.

И тогда руки на боках начинают держать иначе — а взгляд яснеет.

На Сережу снова смотрят карие — осознанные, слегка напуганные, но больше волнующиеся. Разумовский выдыхает с облегчением и тянется обнять.

Никого кроме них на арене уже нет.

II

На следующий день Вадик приходит на тренировку с фингалом под глазом — и нет, Олегу даже на секунду его не жаль.

Разве что, может быть, только стыдно за то, как быстро Серега всё понял и сопоставил, и как выдернул его практически полуголым из раздевалки, стоило только тренировке хоккеистов закончиться.

— Олег, — он почему-то говорит шепотом, таща его по коридору к комнате медпункта, не обращает внимания на вялые попытки Волкова дозастегнуть пуговицы на рубашке.

Серый спотыкается раз, два — однако тут же восстанавливает равновесие, так что Олег даже руку вытянуть не успевает, чтобы подхватить.

Олег всё ещё поражается тому, как быстро он поправился — и продолжает тренироваться.

Признаться честно, он восхищен.

— Олег, — снова зовет, останавливаясь наконец в неприметном коридоре, осматривается по сторонам, и только после этого смотрит — глаза в глаза. — Олег…

— Да, это мое имя. — Олег улыбается слегка, шире — когда видит нахмурившееся лицо напротив. — Что такое?

Сережа, как оказалось, всё-таки ниже его ростом — ненамного совсем, да и, когда он на коньках, они почти что вровень друг другу, однако сейчас смотрит, чуть приподняв голову. В свете от ламп голубые глаза как немного темнее, что-то в нем незримо меняется в данный момент: наверное, именно поэтому Олег серьезнеет.

Сережа поговорить хочет.

— Не открещивайся от команды, — говорит он то, чего Олег совершенно не ожидает услышать, поджимает в нетерпении губы.

И тушуется под молчаливым удивленным волковским взглядом — ведет пальцами вверх по руке и сжимает собственное плечо, ведет неопределенно:

— Не надо было из-за меня с ним драться, окей? Я могу сам о себе позаботиться. — И тогда всё становится на свои места. Настолько, что Олег не сдерживает смеха. — Ничего смешного. Я вообще-то серьезно, ты из-за меня портишь отношения с…

— Так, — останавливает Олег, одним движением руки притягивая его ближе за плечо. — А теперь ты послушай. Вад давно нарывался, ты правда думал, что он за вчерашнее не получит? — спрашивает максимально серьезно.

Неужели Серый правда думал, что Олег оставит это всё просто так? После… того, на что Вад однозначно намекал…

Олег тихо выдыхает, удерживая себя от того, чтобы не разозлиться снова — сейчас — теперь уже на рыжего, потому что, ну, какого черта он позволяет так обращаться с собой?! Привык, сказал — да как к такому…

— Олег, — зовет Сережа, и Олег, моргая, успокаивается. — Это психологическое давление, — добавляет. — И ты на это ведешься, а ему только это и…

— Значит будет получать, — цедит сквозь сжатые зубы. Олег не привык терпеть такое, ни к себе, ни уж точно не когда трогают его.

В смысле… друзей.

Сережа едва ощутимо вздрагивает, и Олег осекается — моргает несколько раз, отгоняя горячую волну злости внутри. Злость, конечно, не на Сережу, он бы никогда…

Наверное, стоило бы уже давно признать эти проблемы с контролем агрессии — об этом Волкову уже говорили, и тренер, и в армии, ему, вообще-то, плевать было, пока… не видит напряжение в чужих глазах.

Сережа вдруг улыбается мягко — и едко разлагающее нечто перестает терзать внутренности. Олег застывает, опуская взгляд с глаз ниже, скользя по едва виднеющимся веснушкам на носу и щеках, еще… У Серого губы обветренные и покусанные, с ранками.

Олег хочет помотать головой, по-собачьи стряхнуть ненужные мысли из головы. Надо ему гигиеничку притащить — вот, что сейчас заменяет прошлые картинки.

— Слушай, — он вдруг подается вперед.

Сердце на мгновение пропускает удар — только ударяет в последний раз громко и сильно в грудную клетку, посылая боль по ребрам — и замирает. А Сережа всего лишь протягивает руку и стискивает его ладонь своей — она у него меньше, прохладная, как будто только с мороза.

— Спасибо, — говорит Сережа тише, стискивает пальцы, и Олег гонит от себя необоснованное желание переплести их, а второй рукой — перехватить за пояс. Упасть ведь может, всего-то месяц прошел, а уже бегает и скачет, как… Да не в этом дело — говорит подсознание.

— Но я сам могу за себя постоять, если в этом есть необходимость, — говорит почти на ухо, по спине у Волкова пробегает разряд тока: он Серого таким еще не видел.

По коже ползут мурашки от горячего дыхания, да и сам он сейчас напоминает печку: прижимается сильно и буквально пылает уверенностью и, еще не понятым Олегом, намерением.

— А внимание на не особо блещущих умом особей тратить только себе дороже. Мы так и не покатались вчера.

Когда Сережа отстраняется, Олег, наконец, может спокойно выдохнуть, потому что видит озорной блеск глаз напротив и хитрую сережину улыбку:

— Ну может, наверстаем упущенное? — заканчивает он.

Ну, лис.

Держись.

— Покатаемся, ага, — отвечает Олег неожиданно весело и бойко. Еще как покатаются, Серый еще жалеть будет, что олегову злость перенаправил самим собой вот… вот в это.

Когда Олег подхватывает Серого за пояс и закидывает на плечо, тот, разумеется, орет — вмиг теряет огонь и самоуверенность, которыми блистал еще парой секунд назад, становится самим собой. А нехрен выпендриваться тут перед Олегом, не надо вот это вот тут.

В конце концов, Олег часто поддается на провокации.