Дети играют в полосе прибоя, так беспечно резвятся в пенных брызгах. Соленые песочные капли остаются на загорелой коже и засыхают, позже осыпаясь, покрывая лестницы домов и родительские ковры золотыми огоньками. Кошки недовольно отряхивают лапы, фыркают от резкого запаха моря.

Кошки знают.

Детские крики похожи на чаячий гвалт. Чайки летят выше, они охотятся дальше, к востоку, не смея нырять в темную глубину у наших скалистых берегов.

Чайки знают.

Несколько кадров против света в вышине, темные смазанные пятна — бакланы. Щелканье вспышки отгрызает мне край волосков на правом ухе. Бакланы осмеливаются приземлиться на камнях, откуда кисло воняет старой чешуей. Камни рубит резкая тень маяка. Чуть понизить экспозицию — и готова непроглядная бездна. Она — на моей пленке. Отражает суть близкой опасности.

Я знаю.

Солнце в зените, его свет образует естественный щит над поверхностью моря: равномерное сверкание не тревожит покой бездны. Наш враг спит... Дерзко навожу объектив прямо на полосатый хвост колосса и — щелк! Жаль, у меня нет второй пары рук — заткнуть уши. Ненавижу этот звук.

Красный свет ламп в лаборатории навевает мысли об Ионе во чреве Левиафана. Проявители наполняют воздух тошнотворными испарениями, проливаются ядовитыми точками на мои замшевые ботинки. Прищепки тоже щелкают, со скользких прямоугольников фотобумаги звонко цокают капли. Я мал и слаб, у меня дрожат руки. Но кто, если не я, должен запечатлеть мир перед его гибелью? Люди не слушают, видит небо — я пытался сказать...

Дрожат руки.

Наступает вечер. Наступает неотвратимо и безжалостно.

Нужно зарядить в камеру новый моток ленты, который, возможно, станет последним. Каждый раз я страшусь этого — и надеюсь. Потому что я устал, устал, как ни один другой человек на белом свете, но не смею оставить свой пост и презреть свой долг.

На берегу уже нет ни детей, ни бакланов, лишь мигает оранжевым по черному легкая рябь. Чайки теперь умолкли: они тоже ждут. Темный на фоне гаснущего заката силуэт человека бредет по песку, замирает, прижав ладонь козырьком и пристально рассматривая. Меня. Но я не двигаюсь, ничего не говорю. Прошли те дни, когда я плакал, умолял, даже бросался с кулаками (куда мне, убогому, это была попытка, изначально обреченная на провал). Слышен скрип несмазанных дверных петель у подножия полосатого колосса. Наверняка и ступени тоже жалобно пищат под шагами, не в силах остановить неизбежное. Несчастный, несчастный, ты не ведаешь, что творишь!

Если, скажем, крысу ежедневно в определенный час укалывать раскаленной спицей, она начнет заранее беспокоиться и огрызаться... Я слышу, ощущаю собственной печенью низкий, мучительный звук. Гневный рык, заставляющий рябь расходиться новым узором.

Солнце тонет за гранью. Вот оно! Ядерно-белая вспышка отзывается новой болью в глазах, маяк распарывает небеса трилистником, и нижний конец вонзается глубоко в плоть бездны, достигая дна, и ниже... Там, где дремлет чудовище. И с каждым уколом острого конца, спаянного из световых отражений, меч вонзается все глубже, чудовище рычит все громче.

Поначалу я боялся его. Ведь, стряхнув дрему, оно уничтожит не только мучителя, этот проклятый маяк в ало-белую полосу: оно предаст своей ярости все, все... Весь город, страну, мир.

Но после того, как слепота и безразличие людей открылись мне, я не в силах более жалеть тех, кто сам накликал на свою голову беду. Я жажду мига, когда чудовище устанет страдать и поднимется из глади моря.

Снова это скрип двери. Смотритель ушел. О, зачем, зачем ты длишь эту пытку гигантского, но невинного существа?! Зачем не слышишь знаков, что видны всем живым душам? Коты шипят, чайки тревожно горланят, вороны проносятся сквозь закат пучком хищных стрел. Скоро на этом берегу останутся лишь безжизненные камни.

Я вновь щелкаю затвором. На пленке будет почти ничего не видно, лишь пыточный инструмент света в океане гладкой, перекатывающейся, шепчущей, поскуливающей тьмы.

Люди придут сюда через много десятилетий, о, я не сомневаюсь. Люди живучи, они вновь придут, чтобы жить у океана, играть в пене, удить рыбу. Здесь они найдут следы страшного шторма, глубоко в подвале моего дома — фотографии, запечатлевшие прошлый мир и его конец и вновь ничего не поймут.

Они снова построят маяк.