Уши Анкуса знали звон стали и взрывы греческого огня, нос — запах пожарищ и гнили, глаза — цвет крови и гримасу смерти. Спина знала сон на жесткой земле, плечи — мозоли от нагрудника, ноги — сбитые пальцы от суточных переходов по каменистым пустошам без капли воды, руки — тяжесть меча и щита.

Больше Анкус не знал ничего. Совсем ничего. Уже шесть месяцев существовала только такая жизнь, где целью было остаться в живых при выполнении приказа центуриона. Может, что-то существовало и раньше, только Анкус не помнил — что. И спросить не у кого: его собственный легион давно ушел вперед, оставив павших грифам и шакалам. Однако Анкус не был мертв... Он и Анкусом-то не был. Так нарекли его солдаты другого отряда, что подобрал его позже, бродящего по пустоши кругами. Здешний командир обещал отправить запрос трибуну, чтобы разузнать, кто потерянный легионер такой, однако во время войны почта идет небыстро и часто теряется.

Возвращаться было некуда, оставалось идти вперед. Сражаться за империю. Выживать, снова и снова. Понемногу только она и осталась: жажда жить, пусть даже такую странную и страшную жизнь. Но другой не существовало, как не существовало прошлого. Рассказы других солдат о домах и родичах, женщинах, детях звучали как сказки. Полно, как верить в то, что где-то люди могут день за днем пробуждаться в своих домах от щебета птиц, а, выходя на улицу, не нести с собой оружия? Ничего не страшиться, сеять овощи и собирать урожай?

Агнус был хорошим солдатом и не спрашивал себя, нравится ли ему это. Просто некоторые не возвращались в лагерь с поля боя, а он возвращался. Тело делало все само — повергало врагов, выползало из-под груды тел, прикрывало спины товарищам по отряду. Агнус был идеальным солдатом, потому что ничем иным он не был. Никогда.

Но нашелся тот враг, что оказался все же сильнее.

Рождение заново в той каменистой пустоши было совсем непохожим на теперешнее. Сейчас солнце не жалило глаза, губы не трескались от жажды. Только болела голова, и то совсем немного. Над головой оказался потолок с аккуратно выструганными балками, с которых на плетеных шнурках свисали занавеси. Постель, на которой Агнус лежал, была мягкой, какими могли бы быть облака, если спустились бы волею богов на землю, и пахла сладким сеном. Он посмотрел вбок и увидел широкую арку, также с занавесью, и нарисованный орнамент оливковых ветвей вокруг нее. От плит пола отражалось чуть приглушенное тканью солнце.

— Ох, ты очнулся, милый, хвала Минерве! А мы переживали, подействует ли новое снадобье как должно. Хочешь молока?

Это не могло быть реальностью. Нужно просыпаться. Альбус резко сел, и тут слегка ноющая до этого мига голова взорвалась такой болью, что сознание милосердно угасло.

Боль — это знакомо. Это почти друг. Ей всегда можно верить.

— Только больше так не дергайся, а то никакие снадобья не помогут. Молока дать? Или просто воды?

— Вина.

Потому что не каждый день доводится попасть в сказку.

Рядом рассмеялись от души.

— Недурно! Но вина тебе пока нельзя. У меня есть кое-что не хуже.

Питье было сладким, душистым и приятно грело горло. А руки, державшие чашу, не были похожи на мужские. И лицо сидящей рядом оказалось прекраснее всего, что Альбус когда-либо видел.

— Как тебя зовут? — спросила богиня.

— Я не помню, — честно ответил он. Ведь лгать богам — глупость.

— Тогда будешь Лар. А я Юлия, повелительница бань и кухонь.

Такого божества легионер не знал. Потом понял, что женщина просто шутит.

— Где я?

— На вилле господина Мидиана, в покое для болящих слуг, — с готовностью ответила Юлия и умолкла, словно не решаясь продолжить. Потом, подергав себя за локон, спускающийся с виска, все же договорила: — Люди боятся и порой не умеют лечить... Вот... и... Наш пастух увидел тебя, лежащего под смоковницей, и привез сюда. В прошлом году Квинтипору удалось вылечить от чумы* виночерпия и его жену, вот теперь, слава Эскулапу, и тебя.

Не-Альбус закрыл глаза и стиснул челюсти. Его бросили. Разумеется, кому всерьез нужен простой солдат без роду и племени, без друзей и без того, что есть у каждого: без прошлого? А чума хуже кровопролитной битвы, захворает один — потеряешь всю манипулу, а за ней и пол-легиона. Они сделали все правильно, даже милосердно — оставили не на солнце, а под деревом. Но его бросили умирать. Во второй раз. Может, этим боги хотели что-то сказать? Но что?

— Язв почти не было, а лицо осталось чистым, — словоохотливо продолжала женщина, — Можешь не беспокоиться. А окрепнешь — сможешь и побриться, господин Мидиан позволяет ходить в бани всем домашним, если после убирать за собой беспорядок. Господин очень добрый, приезжает сюда редко, так что не тревожься ни о чем и оставайся сколько захочешь.

***

Лар — значит Лар.

Ему понравился обширный двор, обрамленный не только хозяйственными постройками, но и цветущими кустами. По черепичным крышам на песок стекало солнце. Блеяли козы, гортанно вопили павлины. Сад тоже был красив — ничего подобного Лар еще не видел. Высаженные прихотливыми извивами кипарисы, клумбы ароматных растений, посыпанные камешками дорожки. Удивительно, но здесь играли даже дети рабов. И сами рабы в конце дня степенно прохаживались по аллеям, переговариваясь меж собой. Здешний хозяин и правда был добрым. И странным. Хотя что Лар мог сказать о странностях, если толком не помнил, как и что должно быть устроено в мире?

Тело в очередной раз выжило, затянуло раны новой кожей, набралось сил. Только теперь непонятно — зачем? Догонять армию не было смысла: для них он мертв. Но с другой стороны, Лар больше ничего не умел делать, кроме как биться с врагами.

— Садись, будешь помогать.

Под навесом у задней части атриума плели корзины. Лар послушно сел на свободную скамью. Один из парней, видимо, главный над здешними работниками, отделил Лару охапку прутьев.

— Большие для сбора оливок, а маленькие для всякой всячины. Начнем с них. Сначала плетут донце. Вот так, потом пропускаешь сюда, и по кругу. Понял? — Лар кивнул и взял в руки гибкие прутья. — Поначалу будет выходить кособоко, ну да все так учатся, — улыбнулся парень. А позже я покажу, как закреплять стенки.

Лар опустил глаза и начал плести.

За стеной чему-то смеялись девушки. Гудели шмели на гроздьях вьющихся цветов. Чуть слышно скрипели от жара доски навеса. Воздух пах древесным соком и горьковатой пылью с полей. Рядом переговаривались остальные, Лар не вслушивался в беседу, отслеживая лишь тональность — размеренную, мирную, словно рядом тек бурливый лесной ручей. Затем тональность сменилась.

— Вот это да!

— Смотрите, смотрите!

— Красота...

— Такую можно и в господские комнаты поставить! С фруктами, например...

Лар обернулся и осознал, что все смотрят на него. Нахмурился и перевел взгляд на то, что сделали руки. Почти законченную узорчатую корзинку с аккуратными волнами по краю. На миг стало радостно. Потом — страшно, что это умение из позапрошлой жизни испарится теперь, будучи выведенным на свет, и он не сможет окончить работу. Но знание не спешило пропадать, и корзинка — пузатенькая, а не прямая, какие стояли у стены — скоро встала обок с более простыми товарками.

Лар не пошел обедать с другими и до конца дня сплел еще одну и половинку следующей, побольше. А ночью не мог уснуть от странного непривычного ощущения в груди. Наверное, его зовут надеждой.

Назавтра повелительница бань и кухонь сама провела Лара по всему поместью, предлагая попробовать сделать то и другое. За ними увязались несколько любопытных детей и подростков — еще бы, такое зрелище! Выяснилось, что Лар грамотен, умеет доить коз, отличать сорта оливковых деревьев друг от друга и не умеет ездить верхом, что он блестяще и продемонстрировал, сверзившись с лошади на клумбу за воротами поместья. Полежал там в гуще медово пахнущих лопоухих цветков и вдруг рассмеялся.

Оказалось, Лар умеет смеяться.

В выяснения и предположения, кто же гость такой, включился весь дом. Одни говорили, что такая выправка может быть лишь у потомственного благородного военного. Другие — что Лар, светлокожий и невысокий, скорее всего, скромный ремесленник с севера. Третьи видели в нем потерянного сына какого-нибудь Римского трибуна. Но разве трибуны доят коз? Хотя кто их знает, эти веяния столичной моды...

Лар не поддерживал ни одну из теорий, страшась слишком погрузиться в мечты, которым, скорее всего, не суждено будет сбыться. Но главное — у него была жизнь, была тогда, раньше, и была теперь. Сказочная, ибо в этой жизни не было войны.

***

Лару нравилось смотреть на детей. На то, как они играют, ссорятся, мирятся. Подойти близко робел, наблюдал издалека, если позволяла работа. Его приставляли буквально повсюду, где требовались лишние руки, Лар быстро учился любому делу и делал его хорошо. Чувствовать себя уставшим от труда и приносить пользу было приятно. Друзей, впрочем, он не завел — как и в прошлой жизни. Вспоминать о ней не хотелось совсем, в отличии от позапрошлой. Но та, покорная воле жестокого Темпуса, продолжала прятаться в межвременьи.

Оливки были давно собраны, а масло — отжато. На чистых небесах паслись выводки небесных быков, а земных пригоняли с дальних выпасов, их рев и топот разбудили Лара утром.

Поперек двора текла темная река, сверкающая рогами, усталые голоса пастухов перекликались через горбы мохнатых темных спин. В двери пристройки кухни выглянули помощники поварихи, из-под их ног на двор выкатился мячиком и сынок одной из работниц, трехлетний кудрявый малыш. Кажется, один Лар успел предвосхитить то, что произошло в следующий миг, и в несколько прыжков пересек половину двора — если бы не сорвался с места, все кончилось бы трагедией.

Но он успел выхватить дитя из-под грохочущих копыт разъяренного быка и откатиться с ним под защиту каменных колонн. А там и пастухи подоспели, почти пустой до того двор враз закричал, загомонил. Вот только Лар этого уже не слышал, как не слышал и плача подбежавшей матери, крика потянувшегося к ней испуганного малыша...

Лар корчился на каменных плитах. И вспоминал.

Вспоминал все.

Корову, что они купили вместо пары коз. Новые ставни, что он смастерил в детскую комнатку. Своего сына. Свою жену. Свою мать. И прощание, обещание вернуться через год, как истечет срок контракта обязательной службы. А прошло уже полтора...

Он открыл глаза и увидел гнездо стрижей в углу навеса. Поднялся, оглядел всех собравшихся и сказал:

— Я Эмилий Луций, торговец шерстью из Арреция. И я возвращаюсь домой.